Зовите меня Измаил. Рассказы и повести

Этнограф покраснел густо, заизвинялся, да за шапку. На ночлег остаться не уговорили – ушёл в ночь. А уходя шепнул бабе:

– Вы деда не будите. Пусть поспит. Солнце и без его песен взойдёт, вот увидите.

Баба оторопела, ничего возразить не смогла. Покачала только головой, поудивлялась чужому вранью, расплела дедову косу, да и почивать. Только сон к ней не шёл. Ворочалась, вспоминала странного человека и странные его слова. Волосы коротки, в косу не заплесть, а туда же, поучает… «А что, если и впрямь?..» – подумалось вдруг бабе, да с этой мыслью и уснула.

Проснулась от квохтания рябой. Разлепила веки и обмерла: солнце гуляло по небосводу, не дождавшись дедовой песни. Старый спал, как заговорённый. Ни солнце в окне, ни рябая, ни бабкины копошения его не разбудили. Вскочила баба и не чуя ног под собой, побежала в стайку, к рябой. Несушка сидела себе как ни в чём не бывало. А рядом с ней лежало только что снесённое яйцо. Яйцо было очень красивым, золотым. Оно матово поблёскивало в солнечных лучах и не грело рук. Баба схватила яйцо и побежала к горячему ручью.

– Хоть что-то по закону сделаю! Глядишь, и уйдёт морок, – не помня себя, бормотала баба.

Прибежала к ручью, бросила в него яйцо. Бросила даже со злобой, какой раньше не знала. Пять дюжин раз качала ива головой, а баба всё не решалась яйцо вынуть. Наконец, перемогла свою боязнь, вытащила яйцо из горячей воды, взяла в руки. А оно – холодное, как и было…

Когда баба вернулась к избе, дед сидел у порога, недоумённо перебирал незаплетённые волосы и не мигая смотрел прямо в солнце, которое не хотело его замечать и даже не высекло ни слезинки из глаз.

Баба дрожа от ужаса протянула к старому ладони с холодно поблескивающей красотой на них. Молчала и ждала.

– Беда, баба. Коли не разбить это – рябая нового нести не станет. Потому что – зачем?

И стали они бить по яйцу. И кулаком, и топором, и молотом, и наковальней. И песни дед пел, чтобы гром позвать, и загадку для молнии выдумал. Да солнцу с тучами хоть бы что, не слушают, не помогают! Ползёт солнце по небу, с восхода на закат, и не обернётся, будто не было деда с бабой никогда.

Сели оба, пригорюнились, на яйцо проклятое смотреть боятся. Вдруг – пи-пи-пи, хвостатая. Подразжирела с бабкиных подношений, а поди ж ты – юркая! Как не видя яйца, мимо него – шнырь! Только хвостиком еле заметно дотронулась.

И как только коснулась она яичка, то закрутилось естественно сумасшедшим манером, взвилось в воздух на аршин, да об камешек – хрясь с разбегу. Только искры! Было яйцо ровное да гладкое, а осталась чепуха – скорлупки золотые, да камешки какие-то блескучие, что под скорлупой, видать, прятались. Рассыпались камешки по двору, сверкают красотой, пустотой да глупостью – это солнышко над ними насмехается.

Баба слезами счастливыми залилась, мышку благодарит да целует. И дед глаза промокнул рукавом, но молча сидит, насупился.

Тут рябая голос подала. И говорила она деду с бабой так:

– Не плачь, дед! Не плачь, баба! Много звеньев в косе дедовой, а всё осталась у меня для вас наука. Потребуете – сей же час и обрящете. А покамест получайте от меня яйцо. Не золотое, простое. Солнце на закат, а вы до се не обедали. Смотрите мне! Добалуетесь опять!

Баба вскочила на ноги, руками замахала, запричитала:

– Да что ты, милая! Да что ты, красавица! Да разве ж мы ещё хоть когда!..

– А ну цыц! Обе! – вдруг рявкнул дед. – Раскудахтались тут на пару, крыльями размахались, неровён час взлетите, лови вас потом. Ты вот что, баба… Ты скажи-ка мне, где серп наш?

– Как где? Да в сараюшке, где б ему ещё быть? – пролепетала баба, вглядываясь в дедово лицо.

– То-то же, что в сараюшке, – буркнул дед, опять глядя на солнце.

Оно и впрямь катилось к закату. Вот-вот нырнёт за окоём, так и не взглянув на деда. Уж и покраснело. «Это оно от досады» – догадался дед. Кряхтя поднялся на ноги и потопал в сараюшку. Отыскал серп, взял его в правую руку. Левой ухватил свои незаплетённые волосы, крепко намотал их на кулак так, что кулак упёрся в самый затылок. Солнце метнуло в дверь сарая последний лучик, тихо звякнувший о серп в дедовой руке, и спряталось.

– Ну, ничего, – прошептал дед, – завтра новый день. Коль не нами заведено, то не нам и сломать.

Он занёс правую руку с серпом за затылок и мягким полукругом слева направо и снизу вверх прошёлся по волосам, как баба делала, лён убирая. Упали прожитые годы на земляной пол. Стало тихо-тихо. «Отшумели», – с ласковой печалью подумалось деду.

У порога – шорох. Баба.

– Да так ли, дед? – спрашивает, головой качая.

– Так, старая, так… Не сомневайся.

– Ну, и славно.

С этими словами баба вошла к деду в сарай, а проходя мимо срезанных волос, кинула что-то в них украдкой, как в костёр.

Мимо в тот час по своим ночным делам брела луна. Задумалась, под ноги не смотрит, как раз в ивовых ветвях и запуталась, да не вдруг выбралась, как пьяная. Оглянулась воровато: не заметил ли кто сраму? И видит: нет никого, только стоит сарай, у порога лежит себе на земляном полу небольшая копёнка, то ли льна, то ли овса. А может, дедов невод? Да может, и коса. А поверх набросано… что ли светляки? Иль Божья роса? Да может, и слеза…

Кто ж теперь разберёт? Некому.

Илюхина свадьба

В каждой деревне есть свой дурачок, и наша – не хуже других. Наш Илюха невысок, да плотно сбит. Голова коротко стриженная, в кружок, как каторжная. Глядит всегда исподлобья, хмуро. Однако при его жизни по-другому смотреть и не станешь. Слаще пареной репы в жизни не видал ничего.

От детей ему сильно достаётся. Носятся за ним, орут, улюлюкают. Кто посмелее – пнуть норовит. Он от них убежать пытается, да где там! Прижмётся тогда спиной к забору, кулаками лицо прикроет и хнычет.

– Колька, Никитка! Вы какого рожна опять Илюху шпыняете?! Вот он сейчас кому-нибудь на одну ногу наступит, за другую дёрнет…

Дети отшатываются. Никто из них не сомневается, что Илюха может такой финт выкинуть. Силища у него необыкновенная. Этой силой и живёт. Всякая хозяйка всегда для него работу найдёт, потяжелее. Работает без передыху, как заведённый. Но аккуратно, не торопясь. Сладит всё лучше любого другого местного мужика. Ну и покормят, конечно, работника. Как божьего-то человека и не покормить? А когда его одежонка истреплется, так из своего что-нибудь отдадут. Ношеное, зато добротное. Да большего ему и не надо, убогому.

Дети, вспомнив, что Илюха при всей своей силе в жизни мухи не обидел, вздумали теперь камнями в него покидаться.

– Ну, чего опять полезли? Сама сейчас хворостиной вытяну, охломоины!

Разбежались. Илюха побрёл дальше, в свою хибарку на окраине. Вдруг лицо его светлеет: Марьяну увидал. Марьяна – единственный человек, который его радует. Потому что была одна история. У нас все её помнят, хоть дело и давнее. Ну, и вам расскажу.

Как-то по зиме пошла Марьяна на прорубь, бельё матери отнести на полоскание. Отнесла, а только в обратный путь тронулась – в полынью угодила, снегом припорошенную. Вот шла, а вот её как и не было. Бабы у проруби заголосили, кинулись к полынье, мечутся вокруг – да что уж там! Хотели уж мать успокаивать, мол, Бог дал, Бог взял…

Но тут Илюха случился. Подбежал к полынье, сунулся в неё, да узковата. Он тогда заорал по звериному и начал кулаками садить по краям, пока не разбил пошире. Полез в воду, достал. Вовремя.

Долго Марьяна болела потом, от жизни к смерти металась. Но сдюжила, хоть и мала была: шёл ей только двенадцатый год. Когда оклемалась – уж весна на лето повернула. Вышла она на улицу и сразу отправилась Илюху искать. Нашла его угрюмо жующим краюху хлеба, обедал. Подошла и, не говоря ни слова, по щеке погладила. Илюха аж засиял весь, залопотал что-то, руку к ней протянул. Да тут она испугалась, отшатнулась и убежала домой.

Исцелению Марьяны радовались, конечно, всей деревней. А родители и вовсе головы потеряли от радости, баловать её начали безмерно. Повезли в город на ярмарку. Выбирай, мол, доченька, себе подарки, какие только пожелаются. Думали, ленточек там всяких, игрушек каких… Да хоть сладостей: пусть потешится дитя, почитай, воскресшее. Ан нет. Марьяна увидала у какого-то купца книжку: её хочу.

– Да на что она тебе, доченька! Вещь бесполезная совсем. Вон, даже ни единой картинки нет, всё только буквы-закорючки.

Но Марьяна на своём стоит. Голову наклонила, как телок упрямый, губки поджала, в глазах слёзы:

– Её хочу, не нужны мне ваши ленты-пряники!

Тут отец рукой махнул. Обещались ведь подарить, что захочет. Дороговат подарок вышел, но разве это дело – деньги для спасённой дочери жалеть? Буквы она знает – дьячок наш обучил. Ну вот пусть и складывает, коли так хочется дитю ненаглядному. Сторговали, одним словом.

С того дня Марьяна с книжкой своей не расставалась. Соседские дети набежали было на диковину посмотреть. Да ничего интересного в ней не нашли: буквы и буквы. Разбежались по своим ребятишкиным делам. А Марьяна разузнала, на кого Илюха сегодня работает, отправилась перед закатом к нему.

Сидит Илюха на завалинке, огурцом хрумкает, варёную картошку жуёт: вечеряет. Увидал Марьяну, загукал радостно, как младенец. Марьяна рядом с ним села, раскрыла книжку, уткнула в неё пальчик и давай по строчкам водить:

– В не-ки-им цар-с-тве, в не-ки-им го-су-дар-с-тве жил-был бо-га-тый ку-пец, и-ме-ни-тый че-ло-век.

Илюха голову склонил, слушает, жевать и дышать забыл. Понимает ли что? Кто его знает, убогого. А только улыбается. Хорошо ему, видать, покойно. Марьянкин голос журчит, уходящее солнышко по лицу гладит ласково, тело, работой избитое, ноет немножко, но это значит: живой ещё. Как тут не зарадуешься?