Голоса

– Ну ладно! – строго сказала Аня. – Ты не видишь, мы под дождем мокнем! Торчишь как пень. Давно бы уже печку растопил. Небось, как мать уехала, и не топили?

– Не… – сказал Витька, но посторонился, пропуская их в избу, а потом нехотя пошел за дровами.

В избе было сыро и темно. Витька сказал, что свет отключили еще вчера. Катя и Малыш смотрели на родителей с тревогой, потому что чувствовали, что отпуск начинается как-то не так, не по-праздничному. Митя с преувеличенной веселостью стал распаковывать рюкзак.

«Ничего, ничего! – твердил он. – Зато потом будет хорошо!»

И действительно, эта универсальная формула надежды сработала через полчаса, когда в печке затрещали дрова, умело подожженные Витькой. Все собрались в кружок и не отрываясь смотрели на огонь. Повеяло теплом, вспыхнули на стенах языки света, от одежды, развешенной над печкой, начал струиться пар.

«Языческая тяга к огню, к энергии…» – думал Митя.

Мысли его соскочили на энергию, и он укрылся в знакомом домике физики, убежав из холодной избы, где все было родным по убеждению, но в то же время незнакомым и почти пугающим. Митя словно уговаривал себя любить эту избу, огонь в печи, глиняные кринки, ухваты, самовар с ржавой трубой, ситцевые занавески на окнах. Витькину шляпу и самого Витьку. И тут же подкрадывалась мыслишка о том, что, может быть, и незачем любить все это. Но более властный голос приказывал любить, потому что Мите никак не хотелось допускать разрушения столь поздно выпестованной им в сознании родины.

Сырая изба, плохая погода, хмурый Витька – неужели этого достаточно, чтобы стереть ту тропинку и вообще все, что было семь лет назад?.. «А я ведь был моложе…» – вдруг подумал Митя и, словно страшась последующих выводов, вернулся к огню, к энергии и тепловому излучению. Здесь его мысли находили твердую опору, здесь он был хозяином положения и мог никому не объясняться в любви.

Между тем в десятом часу вернулся Анатолий Иванович. Он вошел в темноте, ни на кого не глядя, достал из-за печки подойник и ушел доить Малюту. Бессловесное появление хозяина удручило Митю, и он с тоской подумал, что, возможно, их здесь не примут и придется искать другое пристанище. Витька к тому времени удалился к себе на сеновал, дети тихо сидели в горнице на диване, Аня уже потихоньку обживала избу, раскладывая вещи из рюкзаков.

Хозяин появился вновь минут через двадцать с полным подойником и, подойдя к Мите близко, взглянул на него.

– Никак Дмитрий? – спросил он и улыбнулся наконец, да еще улыбнулся смущенно как-то, трогательно, как подумалось Мите. – А я вишь… Значит, не видал… Так ты…

Анатолий Иванович задвигал руками и засуетился, стараясь выразить радость и удивление. Работа пастуха и полное одиночество среди коров и овец научили его обходиться без слов. Анатолий Иванович разговаривал руками. Он крутил растопыренными пальцами у лица, когда хотел выразить что-нибудь сложное, и самое странное – все было понятно. Правильно построенные городские фразы с подлежащими, сказуемыми и дополнениями вызывали у него изумленное недоумение. Он понимал их, но не мог взять в толк, зачем нужно употреблять столько слов.

– Ребятишки-то… как говорится! Ну, Дмитрий… Аня, значит… Молодцы… – говорил хозяин.

Митя испытывал стеснение от разговора. Ему казалось, что его языка хозяин не поймет, а разговаривать, как Анатолий Иванович Митя не умел.

И все-таки они поговорили, каждый на своем языке, уместив в разговоре семь прошедших лет. Хозяин отлил из подойника две кринки молока и отправился спать на сеновал, предоставив Богиновым избу в полное распоряжение.

Они наскоро поели, выпили теплого еще молока и улеглись где пришлось, надеясь утром обосноваться по-настоящему. Перед сном Митя заглянул в печку и увидел мерцающие в глубине угли, которые еле слышно перешептывались, догорая. Он полюбовался ими с минуту, а потом улегся на скрипучую кровать и попытался уснуть.

Уснуть скоро не удалось. Митя закрыл глаза, нагоняя на себя приятные мысли, собирая их по крохам, но они разбегались, а под веками то и дело вспыхивали синие и белые зарницы. То вдруг мелькал вагон, в котором они ехали, то бесконечная, размытая дождем дорога в Коржино, то пляшущие языки пламени в печи.

Митя открыл глаза и увидел, что изба залита светом луны, глядевшей в окошко над Митиной кроватью. Ветер разогнал тучи, луна вывалилась на чистое небо и уставилась в окно избы немигающим взглядом. От нее проник в дом мертвый голубой свет, который, казалось, можно было потрогать рукою. Он густел, переливался, проникая в Митину голову, заполняя ее и смешиваясь с зарницами и стуком в висках. Вот в нем появились красные точки и поплыли в сторону, когда Митя захотел рассмотреть их получше. Митя почувствовал тяжесть в груди и попытался распахнуть окно. Оно не поддалось.

Луна теперь была совсем близко, так что на ней можно было разглядеть неровное темное пятно. Потом вдруг луна погасла, а на ее месте осталась круглая дыра с дымящимися красными краями. Митя услышал, как всхрапнула на диване жена. Он с трудом поднял голову, встал с кровати и почувствовал дурноту. Катя спала на раскладушке, и рука ее свешивалась до пола совершенно безжизненно. Митя шагнул к дочери и положил ладонь ей на лоб. Лоб был в холодном поту. Борясь с тяжестью света, Митя дошел до дивана, где спала жена с Малышом. Ему показалось, что Аня не дышит. Он потянул ее за руку, и рука подалась тяжело и неловко. Свет падал косо, как дождь, застилая глаза. Митя рванулся к двери и толкнул ее плечом. Из сеней в избу вкатился холодный шар воздуха и смел душный свет луны. Митя сделал судорожный вдох, голова у него закружилась, но он успел схватить Катю и вынести ее в сени. Там, на вешалке, висели овчинные полушубки. Митя на ощупь нашел их, разбросал по полу и положил на них Катю. Потом он вернулся в избу и вынес Малыша. Аня очнулась и смотрела на Митю остановившимися глазами, не понимая.

– Выходи! – приказал он. – Мы угорели! Угарный газ!

Тут в его голове ни к селу ни к городу пронеслась формула угарного газа, совершенно нелепая в чужой темной избе.

Аня, пошатываясь, вышла в сени. Детей начало рвать. Митя зажег спичку и увидел, как они цепляются пальцами за мех овчины и трясут головками. Аня тут же пришла в себя. Она молча кинулась на крыльцо и принесла оттуда воды. Спичка погасла.

Митя нашел фонарик и высветил на полу круглое пятно. Аня поила детей и вытирала им лица мокрым полотенцем. Когда дети пришли в себя, Аня неожиданно заплакала и отступила в тень, словно провалилась.

– Господи… господи, – слышался из темного угла сеней ее голос. – Митенька, мы же могли все… Просто не проснуться. Я туда больше не пойду.

Митя пошел на крыльцо. Там он нашел топор, всаженный в бревенчатую стену, выдернул его и вышел наружу.

Луна успела удалиться с места преступления и поглядывала на Коржино сбоку. Вид у нее был мирный. Ветер еще носил одинокие капли воды, сорванные с веток. Митя отодвинул висевшую на одной петле калитку огорода и направился к окнам. Он по очереди отогнул толстые ржавые гвозди в переплетах рам и распахнул все три окна.

Он снова подошел к крыльцу, и вот тут, именно в этот момент, во втором часу ночи, первой ночи на своей названой родине, Митя услышал голоса.

Собственно, неизвестно, были ли это голоса, или, может быть, вода стекала по желобку с крыши, или крылья ночных птиц рассекали воздух, или ворочались в хлеву овцы. Но Мите почудился разговор, словно истекающий от звезд, обильно усыпавших небо. Он поднял голову и по привычке нашел Большую Медведицу. От нее исходил низкий, еле слышный и умиротворяющий голос, похожий на женский своими интонациями, а Полярная звезда вторила ей детским шепелявым голоском совсем неразборчиво, точно по междугородному телефону. Митя прислушался со всем вниманием, но слов нельзя было разобрать.

– Спи… – послышалось ему слово Большой Медведицы. – Спи…

Митя тряхнул головой. У него заболела шея, и глаза заслезились от долгого вглядывания в звезды. Он вернулся к семье, и они вновь устроились на ночлег.

Аня легла с Митей. Ее трясло, и Митя старался согреть ее, прижимая к себе. Наконец Аня уснула. Митя осторожно выскользнул из ее объятий и пошел на диван. Из окна тек холодный воздух. Митя вдохнул его всею грудью, лег рядом с Малышом и тоже заснул.

Утром они смеялись, вспоминая ночное происшествие, и попутно искали печную заслонку. По всей видимости, хозяин закрыл трубу, уходя на сеновал. Но спросить было не у кого. Анатолий Иванович ушел пасти ни свет ни заря, а Витька, оседлав мотороллер, куда-то умчался.

Заслонка не была найдена, а потом о ней забыли. Она возникла только под вечер, когда снова нужно было протапливать печь. Митя решил было идти напролом, сложил в печке дрова и с большими мучениями поджог их. В результате изба наполнилась дымом. Тогда-то и была предпринята последняя отчаянная попытка найти заслонку на чердаке. Но и она не увенчалась успехом.

Спустившись по лесенке вниз, Митя остановился и прислушался. В темном, приятно пахнущем навозом пространстве двора, за перегородкой, угадывались очертания коровы. Черного теленка видно не было. Митя подошел к перегородке и просунул руку сквозь доски. Пальцы натолкнулись на теплый коровий бок. Малюта вздрогнула и подалась назад. Митя провел ладонью по гладкому шерстяному телу коровы точно так же, как ласкал печную трубу, и снова испытал кратковременный прилив нежности ко всему на свете, включая себя самого. Сделав шаг назад, он почувствовал, что угодил ногой в свежую коровью лепешку. Это быстро ликвидировало нежность. Митя схватил клок сена, вытер ботинок и отправился к Ане докладывать о результате поиска.

Уже выходя из двора, он услышал, как за спиной, из темноты, кто-то явственно сказал:

– Откуда он? Его здесь не было…

– Тихо… – раздался другой голос, напомнивший ему вчерашний голос звезд, и все смолкло.

Митя оглянулся, различил вверху черный провал сеновала, обиталища Витьки, и решил, что тот прячется там вместе с каким-нибудь приятелем. Но выйдя наружу, он увидел, что Витька с грохотом и дымом подкатывает к крыльцу на мотороллере. Фара мотороллера горела, как глаз дракона. Витька молодецки осадил его, два раза прогудел в гудок, возвещая о своем прибытии, и заглушил мотор.

– Слушай, там у тебя на сеновале кто-то, – сказал Митя.

– А-а, – безразлично протянул Витька и принялся закатывать дракона в стойло.

Когда Митя вернулся в избу, оказалось, что хозяин уже пришел, а заслонка обнаружена. В верхней части печки была ниша, прикрытая ситцевой занавеской. Там и находилась заслонка, а вернее круглая дыра, ведущая вниз. Она прикрывалась чугунными, вложенными друг в друга кругами. Митя опознал в них то, что он привык подразумевать под словом «конфорка». Хозяин виновато хмыкал, слушая рассказ Ани об угаре, и объяснял свой поступок тем, что хотел сохранить тепло, потому и прикрыл трубу. Во всяком случае, во избежание повторений Мите было вменено в обязанность проверять состояние чугунных кружков перед сном, что он впоследствии и делал, предохраняя семью от отравления.

Вечером, уложив детей, они вышли с Аней на заветную тропинку и пошли вдоль изгороди друг за другом в молчании. Слева лежало поле в тумане, звезды тихо улетали вдаль, а над полем лилась еле слышная песня. Они остановились, прислушиваясь, но не смогли определить направление, откуда доносилась песня. Может быть, пели в соседней деревне, а может быть, и еще подалее. Голос был хриплый, надтреснутый, он не приближался и не удалялся, слов разобрать не было возможности, да и мелодию они не знали. Митя обнял жену, подхватил ее на руки и понес к изгороди. Там он осторожно опустил Аню на землю, перепрыгнул через изгородь и уже оттуда снова поднял ее и перенес в поле. Аня покорно молчала.

Они пошли по полю в тумане, расступавшемся перед ними. Через минуту деревня исчезла, потом пропали в дымке кривые линии изгороди. Вокруг было только поле с мокрой от росы травой и та же песня, обступавшая со всех сторон. Митя вел жену за руку, и Аня шла рядом, послушная как ребенок. Вдруг они остановились и прижались друг к другу все так же в молчании. Митя снял с плеч жены старый свой плащ и бросил его на землю. Плащ лег пузырем, едва примяв густую траву, и они легли в центр пузыря под звездами в странной немоте.

Они не заметили, как смолкла песня. Перед Митиными глазами было бледное лицо Ани, светящееся в темной траве. Волосы путались с травой, трава пахла волосами жены, а совсем близко качались огромные, покрытые капельками росы стебли, которые касались Митиного лица, оставляя на нем холодные следы.

Они утонули в тумане, в поле и слились с землей – почти незаметный на равнине живой холмик.

Внезапно слева от них что-то глухо топнуло, и по земле передался их телам толчок. Воздух сдвинулся, и снова раздался двойной отчетливый удар.

Митя ощутил, как вздрогнула Аня. Они повернули головы на шум и в трех шагах от себя увидели исполинскую тень лошади. Она занимала полнеба. Между связанными веревками передними ногами лошади мерцали звезды. Лошадь опустила голову к земле, сорвала губами несколько травинок, но вдруг прянула ушами и прыгнула обеими ногами вперед. Снова им передался по земле двойной толчок, и лошадь исчезла в тумане.

Митя откинулся на спину, и звезды словно упали на него. Аня беззвучно засмеялась, спрятав лицо у него на груди.

– Вот дура! – в сердцах выругался Митя. – Людей нет, так лошади мешают! – приходя в себя, добавил он и тоже засмеялся, глядя на звезды, которые радостно запрыгали по небу и расплылись неровными пятнышками.

Они не сразу нашли изгородь и тропинку. Туман густел, а выплывающие из него предметы казались поначалу бесплотными, постепенно проявляясь, как негативы, в сыром объеме. Митя и Аня переговаривались шепотом, потому что нарушить эту тишину было нельзя. Изгородь всплыла из тумана, и в тот же момент снова началась хриплая песня, теперь уже другая.