Рябина семейства цитрусовых, или 23 эпизода. Иллюстрации Меньшовой А. А.

© Александра Альбертовская, 2019

ISBN 978-5-0050-8926-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпизод 1. БАГУЛЬНИК

Мы жили в таежном поселке Нелькан, в кольце хребта Джугджур, на берегу реки Майи. За рекой высились лесистые горы, за поселком – сопки, Первая, Вторая и Третья Известковые.

У нас в поселке никогда не было ветра, с ним я познакомилась только в Хабаровске, у бабушки.

Дым из труб зимой поднимался ровнехонько вверх, столбиками.

В декабре и январе было очень холодно, минус пятьдесят, пятьдесят пять термометр показывал довольно часто. А в феврале уже теплело, всего минус сорок. Уши уже не отмораживались, по дороге из школы можно было не застегиваться.

В марте наконец-то воздух прогревался до минус тридцати.

С утра еще было холодно, воздух седой, на деревьях белая изморозь. И солнце… солнце с утра едва проглядывало сквозь седину морозного воздуха желто-зеленым кружочком. Но все равно, уже пахло весной.

В школу мы шли гуськом – впереди два брата, я замыкала. Деревянные тротуары никто не чистил, так можно пальцы отморозить на лопате, а пока тропку протопчешь, согреешься. Идем в тишине, воздух уже весенний, влажный, звуки гасятся.

В школе на втором этаже под потолком носятся воробьи, они залетели к нам в морозы и сейчас еще не торопятся наружу.

Идет третий урок, наша классная, Евгения Геннадьевна, диктует что-то, потом вдруг замолкает у окна и говорит совершенно другим, изменившимся, голосом: «ой… идите сюда…».

Не вполне понимаем, что случилось, подходим.

Окна нашего класса выходят на Майю, нашу реку. За ней видны сопки. И две из них сейчас покрыты розово-сиреневым облаком. Багульник зацвел…

Если подойти к зарослям багульника близко, цветов почти не видно, они маленькими редкими капельками висят на ярко-коричневых тонких веточках. Ветра нет, но нежные кустики подрагивают, трепещут. А издалека – словно море.

Из классных окон видно ярко-синее небо, искрящийся белый снег и розовое море цветущего багульника.

Учительница – практикантка, приехала на год, и такое видит впервые. От чудесного зрелища светлеет лицом, видимо, слегка шалеет, хлопает в ладоши и срывает все наши уроки! Мы идем на экскурсию!!

Бросаем портфели в классе, в школьной одежде поднимаемся на Первую Известковую, там под деревьями рыхлый весенний снег лежит вязкими сугробами. Мы тонем в нем, а Евгения Геннадьевна ходит от куста багульника к кусту и с недоумением смотрит на него – где же чудесное облако?

Нам жарко! Расстегиваем куртки, уже болоньевые – мы же закаленные таежники! Истина «таежник не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается» придет к нам позже.

А пока мы форсим и хорохоримся, нам не холодно! Мы – разгоряченные пятиклассники во главе с молодой и дерзкой учительницей, в которую поголовно влюблены.

Поэтому, когда она кричит нам, что сейчас мы будем молиться богу солнца, мы радостно бухаемся на колени, в сугроб, тянем руки вверх и вопим вслед за ней: «о, бог солнца! Мы благодарим тебя за эту весну! Мы рады тебе в этот день! И приносим тебе жертву!»

Классная поворачивается, ищет глазами, упирается взглядом в меня – ее! Орда одноклассников с хохотом валит меня в сугроб, засыпает весенним колючим снегом вперемешку с иголками лиственниц, я ору!

«А теперь его!» – приходит очередь следующего любимца Евгении Геннадьевны!

В снегу искупались все, мы засыпали им даже учительницу.

Возвращаемся домой в синих сумерках.

Вы знаете, что у нас на Дальнем Востоке сумерки синие?

Учебники бросаем в школе до утра, сегодня нам ничего не задано.

Багульник будет цвести еще несколько дней, но чуда в этом уже не будет.

Эпизод 2. ПАПА ЛЕЧИТ

Иногда папа возил нас к родственникам в стойбище. Родственники пасли оленей, их дети носились вокруг, ели сырое мясо после сырой рыбы, и было им от этого хорошо. Моя мама была в стойбище один раз, уехала оттуда травмированная увиденным и нас долго пускать не хотела. А папе было важно корни поддерживать, да и вольный дух пьяного соперничества хотелось испытывать хотя бы изредка.

В общем, папа клялся и божился давать нам антибиотики, мыть руки и прожаривать мясо самому, и мама, скрипя мозгом, отпускала.

По приезду папа ставил палатку поодаль, подбивал ворону и прикапывал ее в землю, отлежаться. Потом он шел «гудеть» к двоюродным братьям, а мы оставались на карантине. Выходить из палатки можно было только по крайней необходимости, еще и местная шпана глазела на нас, как на зверьков.

Вечером отец приходил с братьями уже к нам, они выпивали, жарили несчастную птицу, а потом кормили ею нас. Да. Да, я ела ворону. Ту самую, которую мой папа стрелял, потом закапывал в землю, потом обдирал и небрежно готовил на костре. Чтобы приглушить яростный аромат и вкус падальщицы, папа с сотоварищи натирал и набивал ее черемшой, диким чесноком и еще какой-то травушкой. В общем, сплошная польза – дичь с дикоросами.

Пару дней после ужина мы с братьями чувствовали явное недомогания в области желудочно-кишечного тракта, не расставались с истово измятыми клочками газеты «Звезда Севера», а потом уже присоединялись к дальним эвенкийским родственникам. Естественно, ни о каких антибиотиках мы ни разу не вспоминали. Ели с общего котла, тырили с шестов недовяленное мясо, делились недовяленной рыбой с местными лайками, облизывали пальцы после сбора ягоды во мху, и ничего нам с этого не было. Не факт, что врачи-инфекционисты примут такой способ прививки за действенный, но мы ничем не болели в это время, даже я.

А зимой мы болели, особенно я. Зимы у нас морозные, а дом был деревянный – к утру его выстужало настолько, что носа из-под одеяла не высунешь!

Отец первым выбегал на кухню, клацал зубами и поджигал с вечера заготовленную растопку. Аккуратно выкладывал мелко наколотую из лиственничных поленей лучину и особым образом наструганную щепу. Нужно было ножом тонко состругивать стружку, но не до конца снимать ее, а только до середины гладкого полена, потом еще стружку, еще, а уж после срезать ее полностью. Получались такие кудрявые лучинки, они моментально загорались, даже если были не совсем просушенные.

Так вот. Отец разжигал печь, ставил чайник и воду из чайника доливал в умывальник. Тогда умываться можно было теплой водой. Папа не был сторонником таких нежностей, но была ведь еще и мама. А она как раз была сторонницей.

Когда воздух прогревался хоть немного, папа будил нас. Первыми – старших братьев. Они пулей вылетали из-под одеяла и неслись на кухню, к печи. Там вскакивали на край, хватались за трубу парового отопления и тоже клацали зубами. Как папа.

В общем, мы простужались. Часто.

И тогда отец шел лыжами в тайгу. Можжевельник у нас растет, но редко, нужно знать, где его найти. Папа знал. Там он бил клеста. Клест – птица с неровным клювом, питается ягодами можжевельника. Ягоды твердые, но маслянистые. Для того, чтобы они перетирались в зобе, клест глотает мелкие камушки. Камушки трут жесткие зерна можжевельника и выделяется можжевеловое масло. Зачем можжевеловое масло птице, я не знаю.

Папа стрелял клеста и доставал из него зоб.

Этим зобом он нас лечил. Давал понемногу есть содержимого – перетертых можжевеловых ягод и мелких камушков, куда же без них?

От концентрированного можжевелового масла нос начинал свистеть, как от черных леденцов «Холлс»!

Выздоравливали ли мы от того, что ели зоб птицы с кривым клювом или для того, чтобы не есть больше эту дрянь, но мы выздоравливали!

Вот такой он у меня – папа-Айболит.

Эпизод 3. Я ЧИТАЮ!

В Нелькане зимой досуг был не изыскан. Самолетом забрасывали фильмы, в клубе были танцы, ну…. дрова еще кололи и воду носили. Это уж ежедневные увеселения, народные гуляния с ведрами и расколотыми лиственничными чурбанами.

И еще все читали!

Запойно! Самозабвенно!

Но многие книги выдавали не иначе, как на десять дней и безо всяких там продлений!

Поэтому во взрослую сельскую библиотеку без зазрений совести записывали всех, начиная с младших школьников. Так, в зависимости от количества детей, семья могла заполучить «Трех мушкетеров» месяца даже на полтора.

Правда, эту семью немедленно переставали пропускать в очереди в продуктовом магазине, зато Дюма можно было наслаждаться, а не глотать его, давясь абзацами…

Мне три с небольшим года, родители ушли на танцы в клуб, пацаны читают на своей двухъярусной кровати, на кухне тихо потрескивает догорающими дровами печка.

Мне б поиграть, но это скучно. Я хочу, чтобы мне почитали. Мама велела мальчишкам мне почитать….

Вы знаете, что, пока мамы дома нет, ее слова вообще не аргумент?

Я знаю.

В жизни моих братьев все очень просто – если хочешь книжку, почитай ее. Не умеешь читать – учись. Как? Сейчас покажем.

Братьев в азарте потащили меня к свету просвещения.

«Н» и «А» будет «НА». Понятно? Отлично. А «М» и «А»? Думай… не знаешь? Значит, читать не хочешь…

И пацаны снова хватают свои интереснейшие книги, о которых я могу только мечтать… «Робинзон Крузо»… на серовато-желтой шершавой обложке почти стерт рисунок странного вислоусого человека в нелепой шапке мятым конусом…

Я думаю… у меня не получается! У меня все очень слабо с пониманием логики – мне, черт возьми, три года!

Я ною! Бац! – прилетает в меня подушка с верхнего яруса.

«НННННАААААА» – шепчу я в попытках обрести разум….

«ННННАААА»… Бац! – вторая подушка откровенно намекает мне шептать тише.

«ННННАААА»… «МММ… МММ….МММММММММААААААА!!!» – ору я в полнейшем экстазе!

Андрей и Ромка переглядываются так удивленно, что только теперь, вспоминая, я понимаю – вся эта заваруха со слогами была затеяна исключительно для того, чтобы я не мешала им читать! Но я-то докумекала! И в братьях снова вспыхивает азарт!

«Н» и «А» – «НА». А «Н» и «И»?..

Я снова скисла, пацаны улеглись по кроватям.

«НННААА»… «ННННАААА»…

Скинутый сверху валенок подстегнул мою мыслительную деятельность:

«НННАААА»… НННН… – ИИИИИ»… «НННН-ИИИИИ»… «НННИИИИИ!!!» – снова ору я, подпрыгивая на кровати!

Ну, а дальше уже было дело техники. Мальчишки прямо по ходу называли мне буквы, а я уже просто складывала их в слоги.

А вот из слогов складывать слова я училась следующим вечером, когда родители снова куда-то ушли.

…Я помню эту страницу в учебнике «Родная речь» за второй класс… Андрейка учился во втором.

На развороте двух страниц, по краям напечатаны флаги пятнадцати советских республик, и какой-то текст… Я помню, как выглядела эта страница, и не помню ни слова из впервые прочитанного мной.

Много лет спустя я увидела эту страницу растрепанном учебнике, его нашли где-то на чердаке и потом пустили в топку. Но сперва я открыла тот самый разворот. Там даже сохранились выцветшие вмятинки от химического карандаша – я так лучше думала.

Родители вернулись, надо полагать, не поздно. Потому что нас не отправили спать, а мы все вместе собрались в зале.

Я читала крупные заголовки в газете «Звезда Севера». Мама указала отцу на это, но тот отмахнулся – запомнила, наверное, память-то хорошая!

И тут я перевернула страницу. Не настолько же хороша моя память, всполошились родители.

И мама вынесла мне из спальни маленькую книжицу.

Лимонно-желтая бумажная обложка, посередине обложки – заголовок в фигурной рамке, а из-за рамки выглядывают игрушечный жираф, обезьяна и, кажется, попугай.

«Дидактические материалы для детей старшей…»

– А что такое «Дидактические»? – спросила я у мамы.

Так родители узнали, что я вот уже часа полтора как умею читать.

Уже взрослой я увидела эту книжку у мамы. Книжка была устаревшей, а мама ее хранила… а я долгие годы думала, что тот вечер мне приснился…

А утром мама подарила мне мою первую книжку. Это были стихи. Кажется, про хомяка какого-то… или суслика…

Покажите мне сейчас эту книжку, я ее узнаю. А стихов не помню….

Эпизод 4. РЯБИНА ИЗ СЕМЕЙСТВА ЦИТРУСОВЫХ

Я была страшно болезненной в детстве. Настолько, что не смогла переболеть ветрянкой вместе со всеми деревенскими только потому, что заболела корью, которая в это время гуляла в соседнем поселке.

У меня не усваивался витамин С отчего-то. Дома было полно брусники, чеснока и всяких других кладезей природы, но как-то не брали они меня.

В общем, в возрасте трех лет меня вывезли в Хабаровск с гиповитаминозом С почти в степени «цинга». Моя тетушка на тот момент трудилась в отделе снабжения Института Материнства и Детства, куда меня с мамой и пристроили. Там как-то полечили, уколы поделали, отправили домой и повелели есть цитрусовые в любом количестве, в котором мама сможет их достать. Мама спросила, а не вылезет ли диатез? Конечно, она имела в виду, а не треснет ли ряшка у детки, но сделикатничала.

Доктор опасений не принял, сказал только, что мне до диатеза, как до Москвы… в общем, спиной.

Восьмидесятый год, цитрусы на елках не растут. Но! Тетушка щекой дернула и пообещала, что обеспечит. И обеспечила. Говорила потом – руки чуть не отсохли, таскать мне сумками мандаринки.

Я с утра подходила к холодильнику, стучала по нему и требовала «минку». Наверное, я была самым счастливым ребенком на Дальнем Востоке в то время – лопала весь день мандарины и слушала на пластинке «Чебурашку».

…Когда выросла, спросила у мамы – какого, собственно, хобота у нас дома три в хлам заезженных винила про чудо-зверя. Мама и рассказала про большеухий террор, который я устраивала…

Итак, ела я мандаринки, ела, пока доктор не сказал, что состоянием моим он удовлетворен, можем мы с мамой снова на свои севера валить.

Это было весной. А осенью, ближе к зиме, я снова чем-то жутко заболела. Все по фен шуй – температура сорок, горло сизое, голоса нет. И вот этим своим «голоса нет» я страшно выла «минку!». А «минки» -то и нет, как и голоса. А я хриплю так, что папа на лесоповал свалил, а у мамы глаз задергался. Ну, с нами, с тремя, у нее глаз раньше начал дергаться, но тут уж совсем.

И мой старший брат, Андрей, встал на лыжи и пошел в сопку, принес две баночки из-под диафильмов полных рябины. Она оранжевая, морозцем ударенная, уже не горькая, а сладко-горькая.

Принес ее мне, а я в отказ – «минку» хочу!

И вот, хулиганистый парнишка восьми лет, тот самый, что в любых иных условиях был обычным нетерпимым старшим братом, сел рядом со мной на кровать…

Я помню этот момент, он в сером клетчатом пальто, стриженный, ушастый, мама гладит белье в зале, пахнет морозным глаженым бельем. Совершенно особый запах. Мама сердится, а Андрейка сидит и серьезно так втолковывает мне, что рябина – это те же мандарины, только северные. И поэтому такие маленькие.

«Видишь?» – говорил он мне, – «ягодки оранжевые и шершавые. Как и те мандаринки, что ты у бабушки кушала. Ты помнишь, шкурка у мандаринов горькая?».

Я завороженно киваю головой – я помню, она и правда горькая.

А Андрей мне рябинину в рот – раз, «кусай» – говорит.

Я ем – такая же, сладковато-горькая.

И Андрей продолжает.

«Это от того,» – говорит восьмилетний Макиавелли, – «что с ягодок шкурку не снять, они малы очень. Ты ешь эти мандаринки и опять выздоровеешь, как тогда».

И я ела. Он каждый день приносил мне по две баночки из-под диафильмов, каждый день, пока я не выздоровела…

…И вот, шестой класс. Или пятый. В общем, ботаника. Открытый урок, на задних партах гости из РОНО.

Учительница светло и ясно спрашивает нас, какие растения семейства цитрусовых мы знаем.

Все тянут руки, называют апельсины, мандарины, лимоны, верх креатива и суперзнания – грейпфруты. Про лаймы и прочие забугорные излишества мы не знали, а преподаватель знала, и провокационно вопрошала – «еще?».

Все растерянно сопят.

А я в этом классе новенькая! Новенькая, толстая и очкарик… Такой вот подарок судьбы.

Ну, и тряхнула эрудицией. Подняла руку, встала и уверенно говорю за рябину, северное растение семейства цитрусовых.

У учительницы глаза как коленки, она ласково и тихо спрашивает, с чего же я взяла? И я совершенно серьезно и увесисто рассказываю всем эту божью историю про холодный климат, в котором мандарины могут вырасти только в мелкую ягоду рябину. А так, сходство же феноменальное – оранжевая, шершавая и сладковато-горькая. Как мандаринки со шкуркой. В общем, повторяю все то, что в три с половиной года я слышала от восьмилетнего брата.

Позади было слышно, как сдавленно хохочут в парты гости из РОНО, глядя на них заржали одноклассники, а я в недоумении – мне же брат говорил! Андрей же говорил!

Учительница мне пытается деликатно пояснить, что брат мой несколько несведущ был в ботанике, когда это мне рассказывал, а я уперлась.

В общем, тогда впервые я узнала, что Андрей бывает неправ.

Эпизод 5. МИШКИ В НАШЕЙ СЕМЬЕ

Я не знаю, кого в жизни моего отца звали Мишей. Но это имя было крайне популярно в нашей семье.

Первым Мишкой стал горностай. Отец тогда служил кадровым охотником. Но великих денег он на этом заработать не мог. Иные папины друзья привозили до неприличия хорошие деньги, а отец сдавал добычи мало, хоть и жил в тайге месяцами. Объяснялось это просто – папа не мог ставить капканы на зверя. Это казалось ему жестоким и нечестным. Охотился он дедовским способом, с ружьишком. Мог полдня гонять соболя или колонка и так и уйти ни с чем.

Мужики над отцом смеялись, он слыл слишком мягким среди своих дружков. Не было в нем охотничьего азарта, лютости не хватало. А стрелком был отменным.

И вот… убедили папу на сезон взять несколько капканов, подзаработать…

Приятель научил отца готовить железяки к охоте, показал, как правильно их ставить, увез его на заимку и даже первый раз сам ловушки настрожил. И уехал. А через месяц папа вернулся домой с Мишкой за пазухой.

Он говорил, что весь вечер, как приятель уехал, он маялся. Не дело это – так зверя брать. Нечестно это. Да и мучительно, как ни крути.

В общем, не выдержал и пошел капканы снимать, от греха.

Все пустые были, а в один уже горностай попал. Папа говорил, сидит, смотрит на отца, а у самого лапка зажата. И отцу стало стыдно.

Он накинул на зверька охотничью рукавицу и прям с капканом унес в домик. Там варежку снизу подвязал, чтобы на воле оказались только лапки, капкан снял, а одна лапа сломана. Как такого выпустишь? Погибнет же зимой.

И папа напоил зверя водкой – как, я не знаю – и, пока тот отсыпался, смастерил клетку из проволочного снегоступа и примотал к лапке две дощечки, шину наложил.

Месяц они там с Мишкой жили, охотиться отец уже не мог.

Дома нам строго-настрого было запрещено к зверю лезть. А он красивый был, сказка просто! Сам белый, кончик хвоста черный.

С жильем Мишка Первый определился сам – он по оштукатуренной печной стенке забрался на чердак и жил там за трубой. Мышей ловил, даже тараканов – этого добра было так много, что мы еще с десяток Мишек бы ими выкормить смогли бы.

Вечером, когда печка прогорала и мама закрывала заслонку, она ставила на припечек блюдце с молоком. А рядом всегда сушились куски хлеба на сухари.

Мы лежали в детской и ждали…

Вот стало совсем тихо, в печном нутре переставали осыпаться дотлевшие до пепла поленья… отец, покряхтывая, еще раз выскочил в тапках на кухню и с глухим лязганьем до конца закрыл поддувало и заслонку….

Тишина… а потом легкий шелест по стенке – Мишка спускается… бряцает блюдце, частый-частый плеск молока, потом сухо перекатываются сухари, пока горностай выбирает себе подходящий…. мягкий прыжок, шелест вверх…

Теперь можно спать…

Жил Мишка Первый у нас до тепла. Папа следил, чтобы мы к нему не лезли, чтобы не приручали.

А когда лед на Майе стал ноздреватым, белая-белая тень с черным кончиком хвоста бежала прямо посреди дня в сторону от поселка… я не помню, но мне хочется верить, что Мишка остановился и оглянулся на наш дом…

Из охотников папа в ту зиму уволился, пошел в егери. И, как только вскрылась Майя, он привез на лодке домой лосенка. Это был Мишка Второй.

Лосиха провалилась под лед, ее не спасли, так бывает.

А этот топтался на берегу и жалобно трубил. Папа убить малыша не дал, увез к нам.

У нас тогда уже была корова Суббота. Он давала молока много и очень жирного. И Мишка стал кормиться этим молоком. Он широко расставлял негнущиеся длинные ноги, наклонял свою носатую голову и с трудом добирался до вымени Субботы. Та терпеливо кормила огромного теленка и даже вылизывала ему жесткую шерсть между ушей.

Вся деревня сбегалась смотреть, как у Альбертовских лось от коровы кормится! Пацаны давали Мишке конфеты, тот их ел и просил еще, а папа ругался – к осени лося выпускать, а он за сладкое забор ломал. Как такой выживет? К первой лодке же бросится, карамельку просить…

Я была маленькая, помню только, как над забором возвышался огромный горбоносый силуэт. Близко меня к нему не подпускали, а Ромка, привычно катавшийся на свиньях, попытался сесть верхом и на лося.

Как среагировал Мишка, я не знаю, но переполох был страшный, Ромку испуганно таращил глаза, а папа его выпорол. И увез лосенка на егерскую заимку, до зимы доращивать.

Все егеря каждый год уезжали по своим участкам, там они косили и сушили сено впрок, рубили тальник и рассыпали соль на солончаках.

Соль нужна была всегда, а сено и рубленные ветки готовили на случай снежной зимы, тогда егеря подкармливали копытных. Ну, и зайцы харчиться приходили, никто косых не гнал.

Отец рассказывал, что на заимке Мишку он не привязывал и в сарай не заводил. Сохатый был волен приходить и уходить… Ближе к осени лось стал возвращаться все реже и реже, а однажды вышел к домику, а отец достал ружье и стрельнул в его сторону холостым зарядом. Мишка развернулся и больше не приходил. Папа только его следы видел.

А потом был ворон. Настоящий, иссиня-черный, с мощным прямым клювом и янтарными глазами.

Негодяи подбили птицу, а братья его подобрали и принесли домой.

Гугла тогда дома не было, поэтому бедолаге пришлось и хлеба с молоком есть, и мяса кусками и даже рисовой каши.

Так бы и помер Мишка, замученный нашей заботой, но кто-то посоветовал из каши и фарша раскатывать тонкие колбаски и всовывать птице в клюв.

Это я уже большая была, я уже участие непосредственное принимала… так что, могу сказать наверняка – кормить ворона больно.

Эта дикая птица нагло садится на ногу, впивается жесткими когтями в нежную кожу и настырно разевает клюв. А если я долго раскатываю колбаску, по мнению Мишки Третьего долго, он переступает с лапы на лапу, раскачивается на ноге и даже как будто подпрыгивает. А когти из ноги не вытаскивает.

А клювом и долбануть может…

А еще ворон гадит. Летать он не может, поэтому гадит в ограниченном пространстве, густо, ароматно и много.

И я с тех пор хорошо умею отмывать сильно испачканный пол. Но не люблю.

Этот Мишка прожил у нас меньше всех – потому что все мы искренне желали ему выздоровления. Потому что мы накатались колбасок до конца дней своих, а я пол намыла – как уборщица Большой Театра или аэропорта Пулково. Но ни один артист или пассажир не пачкал пол так, как ворон Мишка.

И я очень ждала, когда он улетит. А Мишка не спешил. Он уже брюхо наел, привык, что мы ему после еды клюв чистим, научился, гад, ехидно пускать вонючую струйку на свежевымытый пол…. ну, умение именно струйку – у Миши было врожденным, а вот ехидным оно стало у нас дома. По моим внутренним ощущениям.

И братья стали Мишу учить летать. Тот симулировал падение с дровянника, с конька крыши, с верхушки черемухи… гад…

А вот с пожарной вышки все таки полетел.

Запускали его днем, пока папа не видит. Он бы… папе не нравилось, когда зверьки покидали наш дом до полного выздоровления. Ну, и пол он не мыл за Мишей.

В общем, Андрей Мишу запустил, тот сперва начал симулировать, а потом крылья расставил и на бреющем полете выровнялся и сел на крыльцо пожарной части. Сам почистил свой клюв, подпрыгнул и улетел.

Кстати, он не каркал. Ни звука от него не помню.

Эпизод 6. ДИХЛОФОС

У меня в детстве был друг, почти жених. Женька Крюков. Я злилась на него за то, что он называл мою маму просто Дорофеевна, по отчеству. Маму так называли в детском саду коллеги и Женька. Наверное, я ревновала маму к Женьке. Но это совсем не помешало нам с ним сочетаться почти законным браком.