Повести и рассказы для детей

Ольга не могла отказать приятельнице и зашла к ней, хотя важный швейцар и нарядный лакей Ядровых с удивлением оглядывали странную гостью барыни, вероятно, принимая ее за какую-нибудь просительницу, ждавшую подачки от доброй Елены Степановны.

С этих пор Ольга стала иногда заходить к подруге. Леля всегда принимала ее с распростертыми объятиями, Анатолий Михайлович, желая угодить жене, был с ней очень любезен, гости и прислуга, видя, что эта бедно одетая девушка пользуется особенным расположением хозяев, относились к ней с безукоризненной вежливостью, но, несмотря на все это, Ольга всякий раз уходила с тяжелым чувством из этого богатого дома, где все дышало таким довольством, комфортом и роскошью. Темна, бедна и грязна была её маленькая комнатка, сравнительно с просторными роскошными гостиными Ядровых, но не зависть чувствовала она к богатой подруге, а сожаление, глубокое сожаление. Чтобы не краснеть постоянно за своего добродушного, но глуповатого мужа, Леля боялась знакомиться с людьми умными, развитыми, все её общество состояло из лиц крайне ограниченных, и среди них сама она отупела и опошлилась. Слушая, в каких пустых разговорах проводила она целые часы, какие мелочи наполняли её жизнь, какие дрязги могли интересовать и волновать ее, Ольга с грустью думала о её блестящих способностях, о тех природных дарованиях, которые жизнь смяла, уничтожила в ней.

Последний экзамен выдержан, Ольга окончила курс и, довольная, счастливая, пришла сообщить о своей радости Леле. У Ядровых собралось довольно многочисленное общество. Женщина-доктор всех заинтересовала, люди, много раз видавшие ее прежде, теперь смотрели на нее как на что-то необыкновенное.

– Что же вы намерены делать теперь, Ольга Александровна? – спросил у неё Анатолий Михайлович.

– Как что? Конечно, лечить, – смеясь отвечала Ольга.

– Кого же это вы будете лечить, позвольте полюбопытствовать? – отнесся к ней один толстый господин, оглядывая ее с ног до головы.

– Да всех, кому понадобится, – удивилась этому вопросу Ольга:-хоть вас, например.

– Ну нет-с уж, премного благодарен, – отозвался толстяк: – и мужчины-то доктора много людей на тот свет отправляют, а как за это дело примутся женщины, так совсем беда придет.

Начались рассуждения о том, как трудна обязанность доктора и как невозможно для женщины приобрести необходимые знания и опытность.

– Да отчего же невозможно, – попробовала защищаться Ольга: – все профессора скажут вам, что мы занимались так же прилежно, как студенты, и знаем не меньше их, а опытность приобретается, конечно, временем.

– Оно вам так кажется, – заметил один из гостей: – вот смотрите – нас здесь двадцать человек, спросите у любого, пригласит ли он к трудно больному женщину-доктора, – увидите, что вам скажут.

Ольга окинула взглядом присутствовавших, никто не возражал, хозяйка старалась переменить разговор, чтобы не обидеть гостью.

– Леля, – спросила у неё Ольга несколько спустя: неужели, в самом деле, ты не доверила бы мне своего больного ребенка? Скажи откровенно!

– Вот видишь ли, Оля, голубчик, – смущенно проговорила Леля:-я тебя очень люблю, очень уважаю, но все-таки, по правде сказать, я скорей дала бы лечить Тоню мужчине, чем женщине.

Не раз уже приходилось Ольге слышать подобные мнения. Но именно сегодня, когда она была так радостно настроена, когда ей казалось, что она достигла цели и что широкое поле деятельности открыто перед ней, эти речи особенно неприятно поразили ее.

Она вернулась домой расстроенная, печальная.

– Что это с вами, Потанина? Вы, кажется, забыли, что экзамены кончены? Чего вы хмуритесь? – спросила у неё подруга, жившая в одной с ней комнате и также торжествовавшая в этот день окончание курса.

Ольга передала ей разговоры в доме Ядровых.

– Так вы из-за этого-то печалитесь! – вскричала она. – Разве вам так непременно хочется излечивать от всяких скорбей и болезней господ Ядровых и всех их родных и знакомых? Полноте! Пусть те, кто не доверяет нам, как женщинам, и не обращаются к нам. У нас и без них найдется довольно пациентов! Разве вы не слыхали, не читали, сколько сел и деревень в России лишены всякой медицинской помощи? Вот куда мы должны ехать, вот где мы должны прилагать наши знания: там нужда заставит забыть, что мы не мужчины! Пусть разные Ядровы говорят о нас что хотят, мы будем делать свое дело, и этим делом покажем себя!

С просветлевшим лицом слушала Ольга речь подруги, крепко пожала она ей руку… С радостным чувством готовились обе девушки начать свою скромную деятельность.

Волчонок

Глава I

Наступала весна. Мартовское солнце ярко светит и заметно согревает. Под его живительными лучами снег быстро тает и потоками льется через водосточные трубы на тротуары. На солнечной стороне улицы мокро, но зато тепло, светло, весело; в тени зима еще упорно держится, снег почти не тает, резкий ветер заставляет людей плотнее кутаться в теплые одежды. Холодно и мрачно в тех закоулках, куда не проникает луч солнца, где приближение весны чувствуется только потому, что зимняя стужа сменяется сыростью… В одном из таких забытых солнцем закоулков, в подвале большого пятиэтажного дома, окружавшего своими громадными флигелями крошечный дворик, сидел, сгорбившись над работой, человек, который по-видимому сильно нуждался в живительном луче тепла и света. Мертвенно-бледный, с истомленным лицом и красными воспаленными глазами, он с лихорадочной поспешностью нашивал бантики и пуговки на щегольские дамские ботинки; с полдюжины таких же ботинок разных размеров и фасонов, расставленных на большом почерневшем от времени столе, и множество деревянных колодок, валявшихся в углу комнаты вместе с обрезками подошвы, кожи и прюнели, ясно показывали, что это был башмачник, а бедная обстановка его сырой, мрачной, низкой комнаты и разноцветные заплатки, покрывавшие одежду его, говорили о плохих заработках, о суровой нужде. Несмотря на торопливость, с какой бедняк действовал иглой, ему по временам приходилось прерывать работу: удушливый кашель мучил его, он хватался рукой за грудь и красные пятна выступали на его впалых щеках.

– Ишь ты, как замучился, Павлуша, – раздался из глубины комнаты голос женщины: – хоть бы отдохнул; право, совсем изведешься!

– Отдохнуть! Кончу, так отдохну, – хмуро отвечал башмачник: – сама знаешь, сегодня надо работу нести, так чего там: «отдохни!»

– Можно и завтра снести работу; беда не велика, что один день просрочишь, – возразила женщина: – хозяин, кажись, добрый – придешь, поклонишься, авось, не взыщет с больного человека.

– Еще кланяться! Очень нужно! – проворчал башмачник.

Новый припадок кашля прервал слова его.

Авдотья, так звали женщину, знала, что спорить с братом бесполезно; она махнула на него рукой и вернулась к своему занятию – мытью в корыте каких-то лохмотьев, составлявших все белье семьи.

Дверь скрипнула; в комнату вошел маленький человек, неся в руках кусок хлеба, бутылку квасу и пару селедок. Мы говорим маленький человек, а не мальчик потому, что в этом крошечном существе не было, по-видимому, ничего детского: одет он был в большие сапоги, в длинный чуть не до пят балахон, в огромную закрывавшую уши шапку, и взгляд его сереньких глазок был не по летам серьезен.

– Принес, тетенька! – проговорил он, опуская свою ношу на деревянный табурет возле печки и освобождаясь от шапки, видимо тяготившей его.

– Принес Илюша? Ну, и ладно! – добродушно отозвалась Авдотья. – Сейчас у меня обед будет готов, картошка уже сварилась.

Через несколько минут вся семья сидела за обедом, состоявшим из вареного картофеля с селедкой да из хлеба с квасом. Авдотья ела быстро и почти все время говорила, хотя никто не отвечал ей. Илюша чинно, не торопясь, проглатывал кусок за куском и сосредоточил все свое внимание на этом приятном деле. Павел почти не дотрагивался до пищи: ему сильно нездоровилось, он едва сидел.

– Вот и посуду не буду мыть, – говорила Авдотья: – надо скорей бежать к Шустовым; у них сегодня много гостей, ужин, велели придти кухарке помогать.

– А где они живут? – спросил Павел.

– На Офицерской, – ты разве не помнишь? Мы ведь у кумы Анисьи там в гостях были?

– Не помню. Я думал, не по дороге ли тебе в Гостиный двор. Я работу кончил, а нести не могу, совсем разломило.

– Ах ты напасти! – всплеснула руками Авдотья. – Как тут быть? Кабы не такой случай, я бы сходила, мне что! Да нельзя: господа хорошие, Шустовы-то заплатят, да и куме надо услужить! Или, может, не ходить? Твою работу снести?..

– Илья снесет! – коротко отозвался башмачник, которого видимо раздражала болтливость сестры.

– Снесу, – проговорил мальчик, дожевывая последний кусок хлеба.

Башмачник связал в большую тряпку с десяток пар оконченных ботинок.

– Ты знаешь дорогу? Помнишь магазин? – обратился он к сыну.

– Знаю, – отвечал тот, снова нахлобучивая свою огромную шапку.

– Отдашь работу, получи шесть рублей, слышишь, беспременно шесть! Назад пойдешь, купи восьмушку чаю, фунт сахару да косушку водки, понял?

Мальчик вместо ответа кивнул головой, отчего шапка сдвинулась ему на глаза, взял в руки узел и твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты.

– Деньги-то, Илюша, получи! Да не потеряй! Спрячь за пазуху да рукой придерживай! Смотри, голубчик, не потеряй! Да дорогу-то ты хорошо ли знаешь? – кричала ему вслед тетка, но он не счел нужным остановиться и ответить ей.

Ходить по улицам Петербурга с довольно тяжелыми ношами, получать, платить деньги, делать покупки – все это было не новостью для Илюши. Хотя ему еще не было девяти лет, но он уже давно принимал участие в трудах взрослых, в их стараньях заработать кусок хлеба. Мало того: для него, можно сказать, совсем не существовало того беззаботного детства, когда ребенок не знает, на что нужны деньги, когда он думает, что стоит попросить папу и все, чего хочется, явится. Будучи двух лет, он вечером встречал мать, ходившую на поденную работу, вопросом: «Ну, сто, полючила деньги?» Трех лет, он при виде своей новорожденной сестрицы, серьезно заметил отцу: «Зачем она нам? Чем мы ее кормить будем?»; пяти лет, он знал все окрестные лавки, умел делать все мелкие хозяйственные покупки и в случае надобности выпросить у лавочника в долг фунт хлеба, сальную свечку, несколько кусков сахару. Отец его был, как мы видели, трудолюбивый и даже искусный башмачник, но человек очень слабого здоровья. Жена его тоже не прочь была трудиться, чтобы поддерживать семью, но, несмотря на все усилия, им никак не удавалось выбиться из бедности. Каждый год у них рождались дети; все они, кроме Илюши, жили год, два и умирали после более или менее продолжительной болезни. Эти болезни и затем похороны стоили денег; уход за несчастными малютками отнимал у матери и время, и силы, а тут еще каждую весну и осень Павел схватывал простуду и хворал по несколько недель. Бедная женщина не могла долго выносить такой тяжелой жизни и за год до начала нашего рассказа умерла, оставив мужу, кроме Илюши, еще маленькую двухнедельную дочку. Павел совсем растерялся, оставшись без жены с двумя детьми. К счастью, на помощь ему явилась сестра его, словоохотливая, суетливая Авдотья. Она оставила место кухарки, которое занимала до тех пор, и согласилась жить с братом, чтобы нянчить его малютку и исполнять все несложные работы его бедного хозяйства. Через полгода малютка умерла, но Павел был так слаб и хил, что добрая Авдотья не решалась оставить его.

– Совсем он ледащий человек, – говорила она своим кумушкам, распивая с ними кофе, – один день работает, а два лежит; я его и горяченьким накормлю, и одежду ему справлю, и белье помою, – без меня он совсем пропадет.

Павел чувствовал, как великодушно поступает сестра, отказываясь ради него от сытой жизни в барском доме; он чувствовал, как много добра делает она и ему, и его ребенку. Словами он никогда не благодарил ее: он был человек молчаливый, скрытный, но он напрягал все свои силы, чтобы как можно больше зарабатывать и тем избавить ее от слишком больших лишений, доставить ей сколько-нибудь довольства. Заработок его, действительно, увеличивался, но с тем вместе здоровье его все более ослабевало. Страшная, неумолимая болезнь подтачивала силы его; доктор, к которому он, по совету сестры, обратился за лекарством от кашля, послушав его грудь, заметил по-немецки своему помощнику: «Дурак, пришел лечить кашель, а у него чахотка в последнем градусе, до лета не протянет». Он имел деликатность не перевести эту фразу больному, а просто прописал ему какое-то успокоительное лекарство и пообещал, что, «когда наступит тепло, все пройдет». И бедный больной, задыхаясь от кашля, дрожа от лихорадки, мечтал, что скоро выздоровеет, что ему удастся получить заказы еще в одном магазине, что он возьмет себе в помощники мальчика, да Илюшу понемногу будет приучать к работе, и заживут они отлично: Авдотье он купит шерстяное платье, всякий день будут чай пить, возьмут квартиру получше…

Отослав Илюшу с заказом и оставшись один в комнате, он утешал себя теми же мечтами, хотя болезнь давала себя чувствовать сильнее, чем когда-нибудь: он ослабел до того, что не мог подняться с постели напиться, а между тем его мучила жажда, и внутри все как-то горело и болело.