Ожог

Чайник понемногу нагревался. Языки пламени бесновались в квадратной пасти «буржуйки», бились о металлические стены, словно в попытках вырваться на свободу. В комнате стало чуть теплее. Лиля протянула ладони к огню, безотрывно глядя на чайник. Местами эмаль отбилась, местами заметно потускнела или почернела. Когда-то пёстрые лилии на круглом блестящем боку стали совсем блёклыми и унылыми.

– А помнишь, Лёшка… – едва слышно сказала Лиля. – Помнишь, день рождения у Игоря был? Подарки… Перед самой войной ведь…

Она умолкла. Собственный голос казался ненастоящим, будто и не ей он принадлежал вовсе, и звучал в холодной тишине отрывисто и напряжённо. Когда они перестали разговаривать? Лиля не помнила. Казалось, они всю жизнь провели в тишине, нарушали которую только обстрелы и бомбёжки.

Она повернулась к брату. Нет, нужно говорить. Нужно. Нельзя молчать.

– Лёша…

Его глаза лихорадочно блестели, на впалых щеках ярко горел болезненный румянец. Он сидел, обеими руками вцепившись в край кровати, брови тяжело нависали над вспухшими веками.

Закипел чайник. Лиля торопливо плеснула в алюминиевую кружку кипятку. За ночь та успела заледенеть, по краю и на ручке осел синеватый иней. Она стряхнула его пальцем и дала кружку брату. Лёшка протянул было худую руку, но она бессильно повисла плетью.

Лиля напоила его сама. Он пил, казалось, через силу, заставляя себя глотать, а потом улёгся обратно и уставился прямо перед собой пустым взглядом. Белые губы раскрылись.

– Лиля, у нас есть хлеб?

Она зажмурилась, проглотила твёрдый ком в горле.

– Пока нет. Но попозже я схожу в булочную, сегодня, наверное, получится выкупить…

– Лиля… – надломленно прошептал Лёша. – Лиля, дай мне немного хлеба…

Она не ответила. Желудок скрутило жгутом, во рту появился горький привкус, перед глазами всё плыло. А надо ведь ещё вязать – пока день, пока светло. Надо обязательно выполнить норму, иначе у неё заберут рабочую карточку, а тогда неминуемо – смерть.

– Лиля, можно мне немного хлеба?..

– Потерпи чуть-чуть, Лёш, – как могла бодро ответила Лиля. – Я через два часа схожу и выкуплю наши пайки. Хорошо?

Она вынула из шкафа приготовленные нитки, взяла спицы. Крохотные петельки мельтешили, путались между собой, и ей приходилось напрягать всё своё внимание, чтобы поймать их, продеть через них толстую жёсткую нитку. Петельки уворачивались. Они играли в чехарду и прыгали друг через друга, а Лиля упорно, сантиметр за сантиметром, укладывала их спицами в ровное полотно – будущую варежку без одного пальца.

Может быть, тот солдат, что наденет её, спасёт их, прогонит из-под Ленинграда немцев? А может быть, эти рукавички попадут к Игорю. Конечно же, он сразу поймёт, почувствует, кто связал их – они ведь всегда, с самой юности чувствовали друг друга.

– Лиля… у нас есть немного хлеба?

Она вздрогнула. Лёшка лежал ничком, уткнувшись лицом в подушку, и голос его звучал глухо и надломленно. «Буржуйка» перегорела, и теперь в её прожорливом нутре тлели остатки угольков, а настырный холод вновь пробирался в комнату. Но затопить опять Лиля не могла – дров осталось только на завтра. Она отложила в сторону вязанье и поднялась, разминая затёкшие ноги, накинула поверх пальто ещё одно – старое, бабушкино. Его изъела моль, лисий мех на воротнике был порядком истрёпан, кое-где разошлись швы. Сколько лет этому пальто? Лиля уже не помнила. Кажется, даже больше, чем ей.

Метель на улице усилилась. Лиля подняла воротник и втянула голову в плечи, чтобы ветер не бил наотмашь по щекам, не швырял в глаза пригоршни колючего снега. Город обессиленно молчал, окутанный бесконечным и неистребимым запахом гари и холода. Ленинград был голоден и истощён почти до предела. Но он стоял. Стоял, непохожий на самого себя.

Выбитые взрывами окна безмолвно смотрели чёрными провалами глазниц на одиноко бредущую сквозь злую метель фигурку внизу, топорщили острые зубы-осколки, тёмный провал арки зиял гулкой пустотой. Лиля остановилась под ней, чтобы перевести дух. До булочной оставалось ещё около двух сотен метров, а она уже совсем выбилась из сил. Сможет ли дотащиться? Распухшие колени ныли, требуя отдыха, кости ломило.

В полутёмном помещении булочной, как обычно, вилась длинная очередь. Лиля пристроилась в самом конце. По ободранным, облезлым стенам тянулись длинные ржавые потёки и тихонько сползали в небольшие лужицы на кафельном полу. Лужицы тут же замерзали, и капли растекались по грязному льду да так и замирали.

Стоящий перед Лилей человек внезапно рухнул на пол. Обернулись две женщины, безразлично посмотрели на него. Лиля, кряхтя, присела на корточки и перевернула упавшего на спину. Это был мужчина с глубокими морщинами на лице.

– Плохо человеку… – прошамкала какая-то старуха, кутаясь в рваное ватное одеяло. – Позвать кого-нибудь надоть, пусть в больницу забирають…

– Он, кажется, умер, – пробормотала Лиля, глядя в открытые глаза. Взгляд остекленел, замер на одной точке, дряблые веки застыли. Черты лица заострились, делая его похожим на страшную маску.

Из очереди вышли двое замотанных в женские платки мужчин, молча подхватили умершего за ноги и за руки и вынесли на улицу. Через скованное морозом стекло Лиля видела, как они положили его на обледенелый тротуар.

Очередь понемногу продвигалась. Люди стояли в абсолютной тишине, только стучала гирями на весах продавщица да хлопала деревянная дверь. Маленькая девочка приподнялась на носочки перед прилавком и протянула две хлебные карточки.

– Тётенька, мне ещё за маму, пожалуйста.

Продавщица без слов отвесила две порции по сто двадцать пять грамм, вырезала из карточек по квадратику, и девочка отошла к стене, прижимая к груди драгоценную еду одной рукой. Другой она спрятала за пазуху карточки и жадно впилась зубами в хлеб, потом присела и аккуратно подобрала с пола крошки. На исхудалом лице чернели разводы сажи, в уголке губ запеклась кровь.

Лиля думала о брате. Последнее время он совсем обессилел, не мог даже самостоятельно подняться с кровати. Она постоянно отдавала ему половину своей хлебной нормы, но этого было катастрофически мало. Каждый день к ним приходила Светлана Васильевна – пожилая докторша из районной поликлиники, колола ему какие-то лекарства, даже два раза оставила таблетки, которые в Ленинграде были на вес золота. Диагноз она поставила сразу: алиментарная дистрофия, или «голодная болезнь». Болезнь, которая ежедневно забирала десятки, если не сотни жизней, уже стала привычной для ленинградцев и не вызывала ни удивления, ни каких-то других эмоций.

Но надежды Лиля не теряла. Потому что сдаваться нельзя. Потому что нужно бороться, нужно жить. Она делала всё, чтобы поддерживать эту жизнь. Неделю назад даже умудрилась помыться и постирать одежду. Сперва как следует простучала молотком швы, чтобы убить платяных вшей, а потом нагрела целых два ведра воды и выстирала бельё с крохотным кусочком хозяйственного мыла, что осталось ещё с «до войны». Ну и что, что мыла нынче не сыщешь, а долго топить печку – неслыханная роскошь. Ведь скоро праздник – Новый Год.

Продавщица отрубила большим ножом её пайку хлеба, выстригла из карточки квадратик. Лиля завернула хлеб в тряпицу и сунула за отворот пальтишка. Надо бы уговорить Лёшку сходить на Новый Год в его школу, говорили, там собираются организовать праздник и даже будет обед. А ещё обещали подарки: ходили слухи, что по Ладоге привезут мандарины для детей.

Керосин дома закончился. Лиля сокрушённо вздохнула, вытрясла со дна жестяной банки последние капельки и задумалась. Дни в Ленинграде зимой короткие, света едва ли будет хватать на вязание. Хорошо ещё, что одно окно в квартире уцелело – его почему-то не выбило взрывной волной, как соседнее. Правда, через щели в рассохшихся рамах задувал ветер, и сколько бы она ни затыкала их тряпками и ватой, ничего не помогало. Лиля уже подумывала заколотить и его тоже – у неё ещё остался кусок фанеры, но теперь отказалась от этой идеи, иначе не сможет работать.

Она выложила хлеб на стол, накрыла его тарелкой. Лёшка спал. Лиля взяла нитки со спицами, опустилась на табуретку и снова принялась плести полотно – как маленький трудолюбивый паучок свою паутину, петельку за петелькой она цепляла нитку, продевала её, изгибала и снова заворачивала. Пальцы мёрзли, руки до боли сводила судорога, но она упорно продолжала вязать. Мерно стучал метроном по радио, билась остервенело о стены дома вьюга.

Когда варежки будут готовы, Лиля отнесёт их в милицейский пункт, а оттуда их отправят на фронт.

В глазах мутилось, пальцы отказывались слушаться. В маленькой комнатёнке потихоньку темнело, стылый ветер разгуливал из угла в угол. Лиля отложила недовязанную рукавицу, вгляделась, напрягая зрения, а небольшую кучку щепок в углу. Можно, конечно, затопить «буржуйку», чтобы хоть немного согреться, но тогда завтра у них совсем не будет дров. Впрочем, завтра ещё не наступило… и может быть, не наступит.

Она тяжело поднялась с табуретки, прошаркала по комнате и взяла несколько тоненьких щепок. Огонёк слабо затрещал, облизывая ржавые стенки печки, и принялся пожирать дерево. Лиля безотрывно следила за его оранжево-прозрачными остроконечными язычками. Неплохо было бы найти топор, чтобы разрубить на дрова платяной шкаф из квартиры Коротаевых.

До войны Лиля дружила с Аллой Коротаевой, болтливой добродушной девчонкой девятнадцати лет, что жила напротив. Она умерла в начале сентября, когда голод ещё не ощущался так сильно: тогда и паёк был побольше, и кое-какие продукты достать можно было, но Алле не повезло попасть под бомбёжку. Осколок снаряда угодил прямо в голову.

Следом за ней преставился её брат, четырёхлетний Даня. Мария Петровна, их мама, после этого сошла с ума – бродила целыми днями по занесённой снегом лестничной клетке и не своим голосом звала детей, заглядывала во все углы, даже спускалась в подвал. А потом выбросилась из окна квартиры, оставив Пелагею Васильевну, свою престарелую маму, в одиночестве. Тело с вывернутыми конечностями два дня лежало у отсыревшей стены дома, пока не приехала похоронная бригада и не увезла его вместе с другими в грязной полуторке. На рыхлом снегу остался его размазанный рваный силуэт и следы шин.

Пелагея Васильевна слабела с каждым днём. Лиля ходила к ней помогать по хозяйству – принести воды, натопить печку, вымести пол. Старушка смущалась, просила её не приходить, не тратить зазря время и силы. Лиля не уходила, и тогда она начинала рассказывать ей о свой молодости, о революции, о гражданской войне, на которой погиб её муж, вспоминала и финскую, что унесла жизнь старшего брата Марии Петровны, Саши.

– Он когда родился, в девятьсот восемнадцатом-то году… супруг мой на фронте был тогда. Приехал! Ах, ох, сынок родился! Радости столько было… Потом и Маша на свет появилась…

Еды в доме становилось всё меньше и меньше. Сперва они съели последние запасы, потом в ход пошли плитки столярного клея и обойный клей, потом и вовсе добрались до кожаных портупей, оставшихся от погибшего сына. Лиля мелко-мелко рубила их ножом и долго вываривала в кипящей воде. Варево получалось отвратительное: мутно-жёлтого цвета, с кусочками водянистого горьковатого жира. Кожа оказалась жёсткой и дробилась на зубах, как мелкое каменное крошево, а вонял супчик так, что приходилось зажимать нос.

На следующий день Лиля нашла Пелагею Васильевну мёртвой. Она лежала на кровати, застеленной давно не менянным, влажным бельём, сложив на животе руки, жидкие волосёнки примёрзли к подушке. Лиля зашила несчастную старушку в простыню и отвезла в морг – похоронные бригады по квартирам не ходили, и оставить её было нельзя. Неразговорчивый худой солдат велел положить труп у забора, а сам ушёл в сторону неказистого одноэтажного домика из опалённого огнём красного кирпича. Лиля растерянно потопталась у калитки, сжимая рукой в варежке верёвку санок. Оставить? Но как? Её же похоронить нужно…

Мороз крепчал, кусал за нос и губы ледяными клыками. В конце концов Лиля сделала так, как сказал солдат, и ушла. Изо рта вместе с дыханием вырывались клубочки густого пара, тротуары сковала наледь, которую припорашивал сверху мягкий снежок, и старенькие прохудившиеся валенки нещадно скользили. Ленинград уже окутывала морозная декабрьская ночь. В небе висели безликие, похожие на серый дым облака, а по ним ползали круглые пятна прожекторов, высвечивая бугристые края.

И тут заговорили зенитки у Исаакиевского собора. Засвистел снаряд, и дом на другой стороне улицы шарахнуло огнём. Лилю отбросило взрывной волной. Она свалилась в неглубокий окоп. Снова оглушительно засвистело, и снова полыхнуло что-то, уже ближе, сверху посыпались влажные комья земли. Воздух гудел утробным металлическим гулом.

Прожектор выловил в небе чёрную тень немецкого самолёта и повёл её по небу. Ба-бах! – и он качнул крыльями, ловко вывернул направо и скрылся со света. Мимо, цокая копытами по льду, бежала напряженная в сани худая лошадь, а на козлах сидел седой старичок с длинной белой бородой. Лиля выбралась из окопа, загребая ладонями чёрную мёрзлую землю, и замахала ему:

– Стойте! Подождите!

Старичок оглянулся и натянул поводья. Лиля с облегчением свалилась в сани на подгнившую мокрую солому.

– Но! Пошла!

Лошадь отозвалась громким ржанием, вскинула голову и со страхом покосилась на пылающий дом. Цок-цок-цок, – мелко застучали копыта. Длинная грива свалялась клоками, а в них блестели мелкие снежинки, металлически позвякивала упряжь, шуршали широкие полозья.