Первое Солнце Шестой Воды. Книга 1. Небис
То есть время было, но не было меры времени – определителя константы.
Кроме меры, у этого времени было всё: вес, цвет и запах; а главное – у него была форма. И эта форма не шла – ни вперёд, ни назад, а стояла на месте, расширяясь в пространстве и перестраивая его в многомерность.
Вот уже пару часов, а, возможно, и лет, прокатившихся было по круговому трамплину на пластинке наручных часов, если бы этот мужчина носил часы, он стоял у окна и ждал. Облокотившись широким плечом о выступ стены с глубоко утопленной оконной рамой, мужчина наблюдал за женщиной.
А она, казалось, совершенно не замечала присутствия гостя с той секунды, как предложила ему помолчать вдвоём, и пребывала всё в той же позе, что и в момент его появления в комнате.
Она сидела на пластиковой доске подоконника, едва шероховатой от мелких комочков спрессованной фактурной поверхности.
Чуть наклонив голову и прижав колени к груди, она сидела в проёме окна – на стыке светлой материи комнаты и тёмной материи ночи, пытающейся проникнуть внутрь через защищённый стекольной перепонкой оконный зев.
Она разминала пальцами свет комнаты, пряла из света и тишины нить, потом сворачивала её в спирали, и, наконец, закругляла в сферу величиной с небольшой мячик, который мягко поглаживала, выравнивая все трещинки и бугорки; перекладывала из одной ладони в другую и вновь разминала, пряла, сворачивала и закругляла, словно замешивая воздух между ладонями в плотный световой шар.
– Что вы делаете? – нарушил он затянувшуюся немоту, когда свет в руках женщины окончательно оформился в идеальную сферическую модель и начал зримо увеличиваться в размерах.
– Творю, – тихо ответила она, не отрываясь от работы.
– Шаровую молнию? – опасливо уточнил он.
– Вам не нравится шаровая молния? – удивилась она. – Вы её боитесь?
– Вряд ли я что-то однозначно боюсь по определению. Но шаровую молнию – скорее «да», чем «нет».
– Почему? – её брови приподнялись, и лицо приобрело совершенно беззащитное детское выражение.
– У неё плохая репутация, – ответил он.
– У меня тоже плохая репутация. Кое-кто всерьёз полагает, что я дьяволица.
– Смешно.
– Отчего же? Мне вовсе не смешно. Дьяволица, вавилонская блудница и….
– Смешно вдвойне, – улыбнулся он. – Они что-то путают.
– Они путают всё, но ничто не могут запутать, – твёрдо отрезала она, закрывая вход в лабиринт этой непростой и неприятной темы, и с ещё большим усердием продолжила заниматься экспериментами со световым ядром.
На какое-то время в комнате вновь установилась тишина, в которой лишь метрономом перекликалось едва уловимое ухом потрескивание искорок в светящемся шаре.
Он смущался спросить.
Она не хотела говорить сама.
В этой неловкой паузе мужчина решился сделать ещё один шаг к сближению, и присел на подоконник, сократив на длину вытянутой руки расстояние до её бледных босых ног.
Могла ли она объяснить этому непрошеному гостю, что он уже итак довольно глубоко вторгся в её личное пространство, в самую интимную зону биополя, в которую запрещён вход посторонним?
Ведь эта комната уже давно стала мала даже для неё самой.
С тех пор, как она замкнула себя в этих бетонных стенах и начала расширяться вместе со временем, которое застряло здесь одновременно с ней. И войдя сюда, в её мир, который она ревностно охраняла от всех, кто был снаружи, этот гость нарушил самое главное – неприкосновенность её свободы.
Её свобода была в выборе несвободы: замкнутости в огромном пространстве собственной вселенной, добровольном затворе от всего мирского в одиночной монастырской келье, которой когда-то оказалась эта комната.
Нет, она не была монахиней, принявшей постриг, напротив, она растила волосы в память о любимом. И любое приближение чужака, даже случайного прохожего, выгуливающего собаку на обычно безлюдной аллее за окном, отзывалось в ней отторжением возможности: не сближения даже, а лишь малейшего приближения, всякого отступа от параллельной линии аллеи к кривой касательной, и, тем более, к перпендикуляру линии, врезающейся в её окно и ведущей через дверь комнаты на выход, открывая двойной стальной лист с раскуроченным сейфовым замком.
Но отчего-то присутствие человека, который сейчас сидел на её подоконнике, не становилось столь неприятным, как ожидалось.
Было в этом мужчине что-то близкое по сути, однородное по масти, запаху и спектру невидимого для глаз света, глубоко запрятанного им под чёрную ткань костюма.
Что-то подобное она уже чувствовала и знала.
В ком? И когда?
Она пыталась вспомнить, но его свет уже выскользнул из-под черноты пиджака, достиг её рук и стал сливаться со светом, исходящим из шара, который она выращивала и ласкала, смешивая со своим светом, столько много пустынных месяцев…
– Вы считаете шаровую молнию убийцей? – не поднимая глаз на гостя, и не пытаясь отодвинуться, неожиданно громко, с вызовом в голосе спросила хозяйка комнаты.
– Да. В некотором роде, – неуверенно согласился мужчина, наблюдая, как шар в её руках начал переливаться мерными, пластичными, ровными волнами сияния.
– Почему люди боятся всего, что не могут объяснить? – и она в первый раз посмотрела на него.
Посмотрела в него так пристально, словно вонзила в его зрачки карий и тонкий до прозрачности розовый шип.
Так пристально и так пронзительно!
Его веки наполнились влагой. Ему захотелось моргнуть, отвести взгляд, отвернуться, бежать прочь из этой белой комнаты, из её светящегося до боли в глазах мира… Но он сдержался, продолжая смотреть в неё.
– Впрочем, не все, – уточнила она. – Я слышала о мальчике Ники, который однажды испугался шаровой молнии, но она его не тронула. Обычно природа не причиняет зла тем, кто её уважает, а значит – не боится. А этот ребёнок испугался. Но она его не тронула. Может быть, шаровая молния избирательна? Может быть природа оставила ему жизнь, зная, что вскоре он сможет её полюбить? Просто. По-человечески. Ей так нужна была любовь! Она думала, что это он. Но она опять ошиблась… Она так устала ошибаться!
Пока она говорила, он вновь перевёл взгляд на её руки. И ему ощутилось, будто шар в её руках слишком похож на его сердце, и что шар взорвётся сейчас так же, как взорвалось бы его сердце, если бы эта женщина прикоснулась к нему своими жаркими, нежными пальцами.
– Это случилось в церкви во время всенощной, – продолжала она. – Его родители, довольно занятые люди, в те дни были в отъезде, и на всенощное бдение Ники пошёл вместе с дедом. Да, эти двое – мальчик и дед – очень любили друг друга! Нет ничего милее любви детей и стариков. Вы не находите?
Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох.
Но с каждым новым вдохом, вместе с кислородом в него вплывал её голос, проникая внутрь груди всё глубже, а его сердце в её руках делалось всё сочнее и пластичнее. Оно тянулось за её пальцами, сладкими от света, плавилось, словно чугун в доменной печи, тянулось и раздваивалось, чтобы достаться поровну каждой её ладошке…
– Той ночью была сильная гроза. Раньше я очень боялась гнева Неба. А вы?
Чтобы ответить, ему нужно было сделать вдох. Но…
– Гроза действительно способна довести до ужаса, – продолжала она, не дожидаясь ответа. – Представьте. Ночь. Гроза. Освещённая свечами церквушка. Ворвавшийся страстной ветер резко распахивает двери и тушит своим влажным дыханием свечи перед иконостасом. Сама по себе картина уже немного жутковатая. Но тут раздаётся крепкий раскат грома, и внутрь медленно влетает светящийся шар. Он вынюхивает заполненное ароматом ладана пространство, кружит по полу церквушки, делает виток в воздухе прямо перед носом у застывших в страхе прихожан, и вылетает через дверной проём, освещая тьму ночного парка.
Она говорила об этом так, будто присутствовала в том месте, в тот час, когда шаровая молния принимала решение: забрать жизнь или оставить. Она говорила так, будто сама была на месте этой молнии и делала сейчас выбор в пользу жизни – единственно правильный выбор, который делает природа, даже в том случае, когда отнимает жизнь у малого – ради сохранения жизни целого.
Она говорила, а мужчина, понимая, что срастается с этой белой комнатой так же, как когда-то срослась с ней эта женщина, уже пытался отогнать от себя мысли о тонких пальцах на его сердце. Потому что сдерживать желание: схватить её вместе со светящимся шаром и всей комнатой, и, обняв, растворить в себе, – было невыносимо больно даже для такого взрослого мальчика, как он.
– Ники был тогда совсем маленьким! – её слова втекали в него медленно и вязко. – И было бы удивительно, если бы малыш не испугался.
Лицо мужчины постепенно становилось всё более хмурым, а взгляд всё более цепким и тёмным.
– Ещё бы! Конечно, сердце ребёнка замерло от страха! – звенела она колокольчиком голоса, не глядя на собеседника и не замечая перемен в его лице. – В испуге малыш Ники взглянул на деда, пытаясь найти у него поддержку! Но дед был спокоен так, будто этот огненный шар – обычный монгольфьер с корзинкой для воздушных путешественников. И мальчик устыдился своего страха – такого неподобающего и не мужественного для такого взрослого мальчика, как он.
Она на мгновение замолчала, и добавила совсем тихо, почти шёпотом:
– После этого случая, шаровую молнию, грозу и природу Николай уже не боялся.
– Я знаю эту историю, – сдержанно сорвалось с его пересохших губ, когда она закончила рассказ.
– Шаровую молнию считают убийцей, но прежнюю Россию убила не шаровая молния, а люди, – продолжила она, будто не слыша его слов. – Природа бросила шар предупреждением, но не тронула: ни Александра, ни юного Николая. А люди казнили: и того, и другого, и ту, которая была природой…
Она сжалась, плечи её осунулись, а звуки голоса стали острее и чётче:
– Люди безжалостны ко всем вторым? Или только к тем, кто по праву рождения является первым?.. Или природа всякий раз стирает первых, оказавшихся не готовыми выполнить главную задачу своей природы; а люди – лишь слепое орудие в руках вселенского палача, который останавливает ошибку первых под прикрытием казни вторых?..
Она продолжала задавать вопросы, но не давала времени для ответов.
Она говорила и говорила сама, так и оставляя вопросы – висеть в раскалённом от света воздухе:
– А если изменить программу и соединить: первого и второго? Чтобы не было: ни последнего, ни первого, ни второго… Чтобы не было: ни ошибки, ни палача, ни его слепого орудия… Чтобы главная задача природы была выполнена: ни первым, ни последним, а цельным… Что скажет на это воскресающая природа?
Она прижала светящийся шар к груди, обняла его обеими руками так, как матери обнимают младенцев, и, вглядываясь в шар, как в лицо ребёнка, спросила:
– Будь вы на месте Николая, получившего возможность выбора, что бы вы предпочли? Шар природы или суд человеческий? Удар молнии или ступени Ипатьевского дома? Или отказаться от неё? От той, которая была природой, казнённой потому, что в очередной раз ошиблась и поняла свою природу слишком поздно…
– Я бы выбрал природу.
– Я – тоже, – добавила она, нежно баюкая шар.
– Но разве человек не часть природы? – задал он встречный вопрос.
– Людская природа человека – не лучшая часть природы. Но тогда природа не могла сделать лучше.
– Когда?
– Когда-то я любила его. Потом я боялась его и не любила его природу. Потом я любила природу и не любила его. Потом я любила человека и не любила людей. Потом я не любила человека и боялась людей. Потом я боялась природу и любила всех людей. Теперь иначе.
Он напрягся, опасаясь услышать не то, что ожидал:
– Вы перестали любить людей?
– Я перестала бояться природу, – ответила она.
– А любить? Вы перестали любить?
– Я перестала думать, что люблю. Я научилась любить.
– Кого?
– Всё. Вы полагаете, именно так становятся зрячими?
– Да. Скорее всего.
Глава 4. Аквариум
Внезапно ощутилось тело.
И оно зависло в наполненной пустоте.
Под ногами не было ничего, кроме спёртого, тяжёлого воздуха.
И под руками.
И над головой…
Ни пола, ни потолка – ничего, кроме спёртого воздуха замкнутости. Но и пределов замкнутости не наблюдалось во всём обозримом пространстве.
Плыть по такому воздуху было значительно труднее, чем дышать им.
Если лёгкие хоть как-то пропускали его сквозь себя, тщетно пытаясь отфильтровать серый смог, оседающий на стенках альвеол, то тело залипало в движениях, вязло в масленичной плотности воздушной слизи, и не столько двигалось, сколько болталось на месте, хаотично взбрыкивая.
Сверху едва виднелся проблеск белого. Чем по сути являлось это белое – было пока не известно, впрочем, и не важно. На фоне серой вязкости, окружавшей её повсюду, важно было другое: что белое было просто белым. Это и являлось в настоящий момент главным и единственным аспектом.
Возможно, белое было и сбоку, и снизу; но сейчас она увидела белое именно сверху и неотрывно следила за ним глазами.
Она попыталась добраться до белого. Потянулась всей сущностью к белому! Всем весом! Не осознавая отсутствия веса.
Сделала резкий рывок вверх! Схватилась за воздух руками, и оттолкнувшись пальцами ног от ощутимой вязкости, попыталась выплыть на поверхность, чтобы оглядеться. Но тело неуклюже вытолкнулось в бок и больно ударилось о замутнённое стекло стенки аквариума.
Боль была столь непривычным чувством, что заставила вздрогнуть, сжаться и закричать.
Крик вырвался острой иглой и вернулся обратно.
Ещё более непривычным было ощущение холода в самой глубине себя. Кусочек льда проник в неё вместе с болью и криком.
Источником льда оказалась обжигающе-холодная стенка аквариума, впрыснувшая свой мороз внутрь тела.
Однако холод не смог удержаться внутри горячей телесной оболочки, и льдинка выскользнула через поры наружу. В это же мгновение и само тело отбросило рикошетом от стены – обратно, вглубь аквариума.
Внешне стенка аквариума выглядела довольно плотно, а на поверку оказалась хрупкой, как тончайшая пластинка слюды.
От удара стенка надкололась и хрустнула. Трещинки побежали по границе аквариума бесчисленными росчерками, рисующими витиеватый узор, и аквариум раскололся на две половинки.
Вода прибывала так же быстро, как из воздуха убывала тяжесть.
У тела оказалась не только форма, но появился и вес. Чем быстрее прибывала вода, тем сильнее ощущался вес. Словно воздух отдавал весь свой вес телу.
Вначале ледяная волна лизнула пятки, затем начала подниматься выше.
Ноги онемели и опухли до колен.
Обретая тяжесть, тело грузилом опустилось ногами к низу аквариума.
Попытки шагнуть не увенчались успехом.
Ноги, будто обутые в чугунные сапоги, которые ощущались всё плотнее и массивнее, отказывались слушаться.
И холод этих сапог, приковывавших к полу, заставил замереть на месте, превращая тело в антенну Земли – улавливатель изменяющейся частоты Шумана.
Вода всё прибывала.
Вода давила: и снизу, и сбоку, и сверху…
Вода расплющивала под своим весом, закругляла углы…
Столб света встал над темечком.
– Держись! – крикнул он и протянул руку.
Она попыталась ухватиться. Но его рука оказалась всё той же водой – обжигающе-ледяной и выскальзывающей из пальцев…
Иллюзия?..
Глава 5. Подкожно
Он давно привык к её манере говорить вопросами и уходить от ответов.
Не он ли сам научил её этому, когда наглухо закрывал шлагбаум перед носом любого вопроса, стремительно вылетающего на линию прямой траектории?
И когда она уже подхватила у него эстафетную палочку неусыпного смотрителя шлагбаума, наблюдал, как изменяется его отношение к её новым критским лабиринтам коммуникации.
Вначале это злило, затем забавляло, но после, когда женщина стала ему ближе собственной кожи, принял её такой, как есть. Ведь попытайся он перепрограммировать её самонастройку, в ней сломалось бы главное: то, что он схватил когда-то в ней взглядом и упрятал к себе под ребро.
– И всё же… Что вы делаете? – повторил он вопрос, наблюдая за игрой света в светящейся сфере между её ладонями.
– Творю, – ответила она, не отрываясь от работы.
Солнечный мячик искрил и плавился в её руках, становясь нежным и податливым, как поднявшееся дрожжевое тесто, разомлевшее в ожидании жара духового шкафа.
– Шаровую молнию?
– Не бойтесь, – рассмеялась она. – Это не молния. Это Небис. Обычнейший Небис. Искусство соединения человеческих желаний с желаниями природы. Самое главное в любом искусстве – научиться творить из него настоящий мир, способный стать чьим-то домом. Высшая степень искусства – сотворить новый мир, изменив программу. Отказ от деструкции. Искусство гармонии. Это и есть – Небис. Я творю мир, который станет для всех домом жизни, счастья и любви.
Когда дом, в котором ты живёшь, перестаёт быть домом, когда дом твой становится уже не твоим, когда у тебя уже и нет дома вовсе, главное, что действительно хочется сделать, – сотворить дом всем тем, у кого нет дома. Дать им такой дом, который когда-то хотелось сделать себе.
И если ты творишь мир, который станет кому-то домом, делай его таким, как сделал бы для себя. Вложи в этот мир весь свет, который сможешь собрать руками. И пусть он светит тем, кому станет домом.
– Почему вы не хотите создать дом себе? – спросил он.
– Себе? – удивилась она. – То есть, вскормить эго, став классическим деструктором? Одним из бесчисленных обжор-прожигателей? Вы не находите, что их теперь и без меня непозволительно много? Если я присоединюсь к ним, миру станет совсем несладко.
Она качнула головой, отбросив спадавшую на глаза прядь волос:
– Создавать для себя – примитивное занятие, простительное лишь духовным слепцам. Хотя… Когда-то я действительно думала, что вначале нужно создать дом себе…
– Что вас изменило? – допытывался мужчина.
– Он.
– Кто?
– Небис, – спокойно ответила она, и вновь принялась выглаживать ладонями сферическую поверхность.
Мужчина наблюдал за её руками с усиливающимся интересом.
Ему казалось, он уже отчётливо видит в этом светящемся ядре: и проглядывающую сквозь воздушные стенки шара белоснежность дома; и черепицу остроконечной крыши; и гербовый флаг на шпиле; и вертикаль угловых пинаклей; и гармоничный в строгом изяществе фасад, украшенный по фронтону тимпанами; и мрамор скульптур в рядах этажей от цоколя до пинаклей; и витражную радужность розы в обрамлении стрельчатых окон, защищённых увенчанными крестоцветом вимпергами; и колонны с архитравами по обеим сторонам высокого парадного крыльца; и архивольт дверной арки; и резную дверь красного дерева; и массивную бронзовую ручку в форме львиной головы; и ступени вверх…
– Вначале я считала, что это фосфены, – сказала женщина, заметив его взгляд, направленный внутрь шара. – Я даже пыталась уловить их с закрытыми глазами. Вы полагаете – это фосфены?
– Не думаю.
– Вы видите мальчика? – неожиданно спросила она.
Мужчина чуть наклонил голову и пристальнее вгляделся в шар:
– Да.
– Что он делает?
***
У стремящегося ввысь монументального здания, построенного в готическом стиле, оказалась милая, совершенно обычная, какая есть почти в каждом городском дворе, подпирающем подъезды многоэтажек, детская площадка: с качелями, горками и небольшой круглой песочницей.
Мальчик со светло-каштановыми вихрами, которому на вид было года два, играл в песочнице. Он увлечённо строил домик из розовато-дымчатого песка, лёгкой струйкой перетекавшего из одной его ладошки в другую. Рядом, на радужной перекладине подвесной качели, сидела девочка, чуть постарше, и внимательно наблюдала за мальчиком.
Дети были благостны и прекрасны, а погода – солнечна и безветренна. И одеты малыши были по-летнему: на мальчике – светлая футболка и шорты; на девочке – пёстренький сарафан с кармашками.
С этого места дом был виден лишь отчасти, ведь крыша находилась так высоко, что истаивала вверху, растворяясь на фоне голубоокого неба с сочным пятном солнечного зрачка.
К зданию приближались двое. Мужчина и женщина. Они шли домой. Левой рукой мужчина держал ладонь женщины, а правой нёс мини-чемоданчик.
Мальчик так долго ждал родителей, что едва заметив пару, радостно бросился навстречу.
Мужчина спешно опустил кейс, подхватил ребёнка и закружил.
Сын, раскинув руки в стороны, летал самолётиком на руках отца. Оба мальчика – большой и маленький – заливисто смеялись, и женщина улыбалась.
В это время к ним поспешила девочка. Спрятав ладошки в карманы сарафанчика, она остановилась чуть поодаль, продолжая внимательно смотреть на мальчика.
Малыш, почувствовал на себе взгляд девочки, тут же принял серьёзный вид и выскользнул на землю, настойчиво требуя, чтобы с ним обращались по-взрослому.
Семья направилась к лестнице, ведущей в дом, и девочка пошла за ними.
– Почему ты одна? – обеспокоенно спросила малышку женщина. – Где твои родители?
Девочка смущённо улыбнулась, что-то ответила и, подхваченная внезапным порывом ветра, растворилась в разноцветной летней дымке.
***
Её голос неожиданно ворвался в Небис, отвлекая мужчину от наблюдения.
– Что сказала девочка? – взволнованно спросила женщина.
– Я не понял.
– Жаль, – и она грустно отвернулась к окну. – Я надеялась, что хотя бы вам удастся её расслышать. У меня никогда не получается. Всякий раз поток ветра разворачивается в противоположную сторону и уносит звуки её голоса.
– Вы уже видели всё это? – удивился мужчина.
– Конечно! Много раз. Хотите досмотреть?
– Пожалуй, да.
– Смотрите, – и она протянула ему шар. – Пожалуйста, держите Небис аккуратно. Он не любит, когда его слишком сжимают.
Мужчина чуть помедлил, не решаясь прикоснуться к огненной сфере.
– Не бойтесь, – сказала она, положив Небис в его ладони. – Он вас не сожжёт.
***
Вблизи лестница оказалась слишком высокой, а ступени – довольно крутыми. Чтобы от нижней ступени увидеть дверь дома, нужно было запрокинуть голову, посмотрев в глаза небу.
Путь предстоял долгий и трудный.
Мужчина начал подниматься первым.
Следом к лестнице подошла женщина, придерживая за руку сына.
Мальчик упорно хотел подниматься самостоятельно, несмотря на то, что высота ступени доходила ему почти до груди. И стоило женщине вплотную приблизиться к первой ступеньке, как ладошка малыша выскользнула из её ладони, и мальчик побежал наверх. Он быстро догнал отца, который, испугавшись, что сын упадёт, попытался было подхватить его на руки, но малыш увернулся и вприпрыжку помчался выше.
Ребёнок бежал по лестнице легко, как мячик, перепрыгивая одним шажком сразу через несколько ступеней, будто и не бежал вовсе, а летел, и скоро оказался у массивной двери. Достигнув заветной цели, он оглянулся на родителей, которые были ещё в нижней части этой длинной парадной лестницы, и заливисто рассмеялся.
И малыш ещё долго ждал, пока родители поднимались к нему на площадку перед дверью их высокого дома, подпирающего крышей небо.
***
В это мгновение свет в шаре стал уплотняться, и более уже ничего невозможно было разглядеть.
Глава 6. Огонь
Чиркнула спичка.
Съедая беспомощный тлен деревянной щепки, всколыхнулось крошечное пламя. Жёлто-голубое. Солнце в ореоле неба.
Сквозь пламя была видна истина. И лицо истины, изменяясь вместе с движением огня, открывало дорогу.
Куда вела эта дорога – заворачивающаяся в спираль, и сквозь завесу дыма уходящая ввысь, – ни пламя, ни истина открывать не хотели.
Безконечность – за знания безконечности – требовала плату. И плата стояла над всем. И была она выше всего тленного. И плата была – в конечности. Конечности размерного видимого, переходящего в безразмерное невидимое.
Пламя обожгло пальцы.
От боли они непроизвольно разжались, и огонь слетел вместе с обугливающимся остовом спички на стол.
Тщедушное тело умирающей деревянной щепки скукожилось, подвернуло головку к брюшку, став похожим на вопросительный знак, истлело и отпустило пламя бежать дальше.
Столешница, забросанная ворохом исписанных листов бумаги, воспламенилась в доли секунды. Будто чернила, которыми были густо покрыты листы, оказались подкрашенным спиртом или бензином.
Проспиртованная болью бумага чуть покорёжилась, попыталась было сопротивляться, но, обнаружив всю тщетность усилий, смирилась и покорно отдалась в руки судьбы.
Голодная стихия огня, почувствовав нарастающую мощь власти, восстала над столом.
Она принялась пожирать буквы с неистребимой жадностью, заглатывая жаркой пастью всё новые и новые куски горящих вместе с бумагой словесных конструкций и мыслеформ. Но спаянные в слова буквы не пропадали в ненасытном огненном брюхе, а переплавлялись в новую форму жизни и, лишившись физического тела, освобождаясь, отплывали вверх.