Непримиримые 3

Кивок лживый, выдавленный, короткий, но я обязан заверить мать. Обнадёжить.

– Я не сказала следователям, – тихо продолжает матушка, косо посмотрев на соседку, сосредоточенно читающую книжонку в мягком переплёте, – что у тебя неприятности, – вообще шепотом, – ведь, по сути, ты мне о них так и не рассказал, – с укором.

– Лучше тебе не знать.

Сердце ударной дробью грохочет в груди. Мне так погано, что удавиться впору.

Поддавшись трепетному порыву, которого не испытывал хрен знает сколько времени, склоняюсь, бережно сжав ладонь матери, и касаюсь губами. Вкладываю в поцелуй все чувства, что сейчас бурлят в моей подлой и такой израненной душе. Закрыв глаза, лащусь щекой, как когда-то в детстве, ощущая дикую потребность в понимании и прощении.

Мамуля прощает… Всегда прощала, и теперь… Зарывается пальцами свободной руки в мои волосы и треплет с такой щемящей любовью, что хочется признаться во всех грехах и заверить: «Больше не буду делать глупости!» Теплая, нежная… самая нежная ладонь из всех, что когда-либо меня касалась. Мамина…

Раньше не придавал значения, но сейчас остро осознал, как стало недоставать… именно материнского прикосновения. Искреннего, чистого, бескорыстного, тёплого, бережного, любящего.

Только мамуля так гладила, что даже самая адская боль отступала. Только мама целовала так, что самая опасная рана переставала кровоточить и заживала. Только матушка улыбалась так, что мир расцветал на глазах, а в груди расползалась радость. Грозовые тучи казались интригующим природным явлением, палящее солнце – ласковым и игривым, снег – манной небесной, а дождь – не пробирал до костей, а был чёртовски весёлым и отрезвляющим событием.

Только мамуля ругала так, что и похвалы было не надо. Только она гордилась настолько, что даже самое незначительное свершение было под стать мировому открытию. Только её голос успокаивал. Только матери под силу возвести в ранг небожителя, даже если последний муд***.

Только она позволяла верить в исключительность, упорно не замечая посредственности. Только мама прощала то, что никогда не смогли бы простить другие. Только она – невидимая стена, что укрывала от непогод и невзгод, тыл, который скорее умрёт, чем позволит причинить вред. Только мать выдерживала то, что неподъёмно остальным. Только у неё такая душа, что принимала без остатка, прощала без сожаления, любила вопреки, любила просто так.

Любит несмотря ни на что! Любит!.. И всё чётче понимаю, что быть матерью – нечто неоценимо сложное и невероятно неблагодарное.

Слава богу, мне не быть матерью – не осилю!

– Прости, я так виноват… Влез по самое… Ничего не вернуть, но я всё исправлю. Прошу, – сглатываю пересохшим горлом, – только не разочаровывайся… – бормочу, оторвавшись от матери, но так и не глядя ей в глаза. – Никогда не разочаровывайся, даже если категорически не согласна с моими решениями и действиями. Не пытайся встать на пути… Переубедить…

– Ты меня пугаешь, – нервничает мать.

– Мам, – решительно смотрю на родительницу, – всё хорошо будет. Ладно, – качаю головой, и так слишком углубляюсь в самокопание, пора вспомнить, что я мужик, а не сопливая барышня, – давай о делах. Сегодня должен приехать эксперт. Оценку сделать и дать заключение.

– Да-да, – соглашается родительница, но видно, что до сих пор мыслями в моих словах. – Сильно дом пострадал?

– Не до основания, но всё равно придётся начинать с нуля, – морщусь. Тру переносицу: – Только заключение получим и можно приступать.

– На что? – тяжело вздыхает мама. – На счету почти ничего нет, а всё что было… дома осталось…

– Обижаешь, – натягиваю улыбку, – мы с… – запинаюсь. Твою мать! Надо как-то себя заставить ровнее думать о соседе. – С Сергеем Николаевичем опустошили сейф и твой письменный стол. Ноут в сохранности, флешки и память тоже, – поясняю с гордостью.

– Игнат, – впервые за время посещения мать светится от счастья, – это же замечательно!

– Мгм, – киваю, – так что что-то у нас есть. Этого катастрофически мало, но… что есть… Мне бы разгрести свои проблемы, и я подниму денег, мам. Не сомневайся…

– Пожалуйста, – распахивает испуганно глаза мама, – только не…

– Мам, – отрезаю сухо, предостерегая взглядом, – разберёмся. Ты у меня лучшая… – самому тошно: эту фразу всегда батя говорил после очередного заскока.

– Я тебя тоже люблю, – смягчается родительница, но на лице смятение и грусть. Она тоже проводит прямую. Бл***, так мерзко, аж зудит в пятой точке вскочить и уйти. Нетерпеливо ёрзаю на стуле.

– А где ты сейчас обитаешь? – применяет умный ход мама и меняет тему разговора. Вопрос своевременный, но на то мама и мама, чтобы волноваться, куда подался её сын.

– Рядом, – невнятно отзываюсь. – Теперь придётся дом восстанавливать, возиться с мусором, контролировать строителей. Если в город переберусь, туда-сюда много кататься… накладно, да по времени никак.

– Это да, – кивает матушка с рассеянным взглядом. – У Смоляковых?

– Нет, – чуть погодя, – у Проскуриных.

– Игнат! – настораживается мать.

– Мам, – опять одёргиваю, – лучше не начинай.

– Ты же не посмеешь… – продолжает родительница.

– А если у меня чувства? – кривлю губы – самому смешно. Абсурд, но почему бы не огорошить?! Испуг и сомнение в глазах матери читаются так ясно, что не выдерживаю. – Ты же своего чмошника любишь?

– Это другое, – жалкое оправдание, – и он… не такой…

– Кто сказал, что моё чувство другое? – зло сощуриваюсь.

– Ты… – запинается мама, прикусывает губу. – Она хорошая девочка.

– А я плохой мальчик. Мы друг другу подходим. Это судьба!

– Ты не плохой, – зажмуривается родительница. Сокрушённо качает головой.

– Такой, просто ты меня идеализируешь. Не стоит. И впредь, если не хочешь ссоры, не начинай то, что обсуждать бессмысленно. Давай лучше обсудим наши планы на будущее.

– А если я… расстанусь с Сергеем Николаевичем?

– Это значительно охладит мои чувства и, возможно, заставит поменять кое-какие планы. Заметно усложнит жизнь, но я готов рассмотреть такой вариант, – обдумываю каждое слово.

– Неужели твой эгоизм настолько обострён, что не желаешь мне счастья? – мама умолкает, взгляд потухает.

Совсем не хочу портить настроение родительнице, ухудшать и без того хреновое самочувствие, но не стоит заводить щекотливый разговор, боясь услышать неприятное. Тем более, врать не люблю, а правда не всем нравится.

– Желаю, но не с этим… – тоже затыкаюсь, чтобы не выразиться грубее.

– Он обычный, Игнат, – тяжело вздыхает матушка. – Не хуже, не лучше других, но ты в своём упрямстве не хочешь выслушать…

– Ма, – вкладываю в слог всё чувство, что сейчас переполняет. Получается грозно и проникновенно, самому жутко. Опять повисает тишина. Мать понятливо кивает.

Терпеливо жду, когда она хоть немного оттает, после чего обсуждаем наши финансовые возможности. Взвешиваем все за и против. Обсчитываем, что сможем выручить, если продать все драгоценности, которые мать успела приобрести за время, пока была замужем за отцом… Смехотворные сбережения и мои заначки, которые годны лишь на экстренное, необходимое. Реальных, существенных сумм нет, да и самому нужны деньги, чтобы со своим долгом рассчитаться. Точнее, не моим, а уже нашим. Общим! С друзьями!

Мамины доходы от продажи рукописей тоже учитываем, хотя их по сути хватит лишь на покупку питания и оплату основных счетов.

Обговариваем вариант продажи участка и переезда в область. Причём начинаю осознавать, что родительница говорит только о нас, ни разу не упомянув своего любовника.

Сердце окутывает паутина желчной надежды, что ситуация налаживается, и вот-вот мой план по разрушению комичных отношений матери и соседа воплотится в жизнь, но тут в разговор вмешивается Сергей Николаевич. Входит в палату и цепляется за мои слова:

– Из Выборга ближе до универа, а тебе до издательства. Где-нибудь на окраине… Тишина, покой…