Морган

Видел он ее «девочек» – расплывшиеся квашни с толстыми пальцами, унизанными кольцами. Варенька среди них была королевой.

– Да куда ж нам? – отбивался Морган. – Возраст, ведь уже небрачный. Старость на носу.

– Это у тебя старость, – обиделась Варенька. – Я до ста лет жить собираюсь. У меня еще полжизни впереди.

Ну, разве возразишь? Идет она на него, как на добычу. Думает ли хоть, зачем он ей? На что сдался?

***

Свадьба вышла густая, как сливочный крем. Застревали в горле тосты, сладкие улыбки прилипали к лицам. Извергалось шампанское, капли икры горели, как драгоценные камни. Им с Варварой Прокофьевной желали долгих лет, полную чашу и еще что-то, Морган не расслышал. Ее целовали, ему пожимали руку. Заставляли танцевать, как цирковых медведей. И кричали: «Горько!» А он клевал губы Вареньки робкими, птичьими поцелуями. И она даже разозлилась: «Поцелуй нормально!»

– Взасос! – орали подвыпившие сослуживцы, которые норовили перейти в разряд друзей семьи.

Пока Морган боролся с отбивной – уже подали горячее, конец постыдного спектакля был близок, к нему подсела одна из Варенькиных подружек. Задастая тетка с липкими от жирного блеска губами.

– Ты это… Ты того… Осторожнее, – залопотала она чмокающими, рыбьими движениями съедая косметическую розовую сладость со вспухших, как подушки, губ. – Если найдешь в вещах нож или нитку с иголкой, беги, не оглядываясь.

Морган переводил взгляд с отбивной на тетку, снова на отбивную, и не мог понять, что она от него хочет.

– Варька-то мужиков своих со свету сживает. Травит, – и с оглядкой на беснующийся ком на танцполе. – Ведьма она.

– За что же она их? Толик вот рукастый был, – повторил он слово в слово Варенькино определение последнего мужа.

– Толик, – пьяно махнула рукой тетка, – подсыпала она ему что-то. Где видано, чтобы человек перед телевизором умирал? А Васька, который травой в лесу порезался. Она ведь ножом по рукаву пиджака его полоснула. В шутку. Колдовала.

– Толика, Толика-то за что? – зачем-то настаивал Морган, был он тоже пьян, шампанское и водка танцевали в желудке кадриль.

– Толик бабник был, – отрезала тетка. И схлопнулся рыбий рот, выпучились глаза, чуть ли не на лоб, под прическу залезли, углядела болтливая коза, что Варвара Прокофьевна смотрит на нее злым, красным глазом. Фотографирует на телефон. Запечатлевает. На долгую, недобрую память. Помню я, помню, как ты с моим женихом на свадьбе шепталась!

Отпрянула. Толстый зад со стула с натугой подняла. Шатаясь на ногах-кеглях, побрела в сторону туалетов. Выпустить страх пенистой струей. Губы подкрасить розовой жижей из тюбика – такими девчонки-подростки балуются, которые не доросли еще до настоящей помады.

***

Их медовая неделя растеклась по египетской пустыне неумело выпущенным на горячую сковородку желтком. Как фурункул, в песках торчал отель. Насильно высаженные на бесплодных землях кусты и деревья уныло качали запыленными головами в ответ на попытки садовника сделать их чуть жизнерадостнее, здесь подстричь, там полить. Море билось в ста метрах от главного входа. А ночью слышно было, как скрипит под ветром дурно прикрученный кондиционер за окном. Разгильдяйство процветало в отеле. Отбитые края тарелок на завтраке. Нестиранные салфетки. Полотенца у бассейна в чьих-то шерстяных волосах. Сколы на дверцах шкафов. Визжащие краны и ухающие, как филины, водопроводные трубы. А ведь путевка стоила недешево. И отель – «четверка» с плюсом. Варенька обижалась, что в «пятерку» не поехали. Но Морган не позволил ей оплатить отдых, сам раскошелился. И получил по носу кривой поварешкой.

В сувенирной лавке его обставили, как школьника. Варенька добившись, сколько он заплатил за набор разноцветных египетских кошек с хвостами трубой – на счастье! – полетела в лавку и там, круша полки непомерно пузатой дамской сумкой, добилась возврата денег и потока то ли извинений, то ли арабского мата в придачу.

– Поговори у меня, черножопая мразь! – пригрозила она продавцу на чистейшем русском.

Варенька загорела и требовала того же от Моргана. Он же краснел, бурел и покрывался шелушащейся чешуей. Гробницы и храмы Вареньку не интересовали. Да ну, на всякие развалы смотреть! Вот лучше на лодочке покатаемся, рыбок посмотрим. И на сафари в глубину пустыни тоже съездили. Морган наглотался песка и кашлял трое суток, а в стену стучали соседи и требовали тишины, невозможной в этом идиотском отеле.

Вернулись. Зажили по-семейному. Но по пятницам в квартире воцарялся тарарам. Приходили «девочки». Сидели в гостиной на коровьем диване, сплетничали, пили коньяк и водку и хохотали басом, как мужики. Дымили на балконе. Дым кисеей плыл в комнаты, оседал на полировке, туманил зеркала. Морган прятался в кухне. Всякий раз, входя сюда, непроизвольно втягивал голову в плечи, опасаясь хищной двухэтажки автобуса. Пытался читать. Но из гостиной летели голоса:

– Твоя фамилия теперь Морганова, значит?

– Прямо Фата-Моргана, роковая женщина!

– Нет, это царица была такая!

– Царица была Тамара. Фата-Моргана – принцесса, сказочная.

– Девки, я принцесса!

Морган вздрагивал плечами и, мелко шевеля губами, шептал, чтобы окончательно не потерять себя на лондонских улицах: «Фея Моргана, фата-моргана», – и стискивал зубы, чтобы не расплакаться.

Колдовала ли она? Любила обрывки ниток связывать хвостиками, заворачивать в магазинные чеки, плюнуть, дунуть, ногой притопнуть, и сунуть под хрустальную вазочку или под фарфоровый башмачок – к деньгам. Нож, которым она мужа Ваську пугнула, кинжалом для бумаги оказался, пластиковый и не острый совсем. Ну, кошку черную никогда на улице вперед себя не пропускала. И плевала через плечо трижды, по дереву стучала – от сглаза.

Иногда кольцо на веревочку привязывала и начинала углы в квартире обходить. И важно так поясняла:

– Ищу пересечения энергетических полей.

Моргану тогда хотелось ее приголубить, как маленькую. Только дети ищут защиту в магии, потому что безоружны перед жестокостью мира. Но Варенька не давалась, загораживала самодельный прибор локтем.

И сахаром она мужа кормила первые месяцы брака. Накапает что-то из темной бутылочки на рафинадный кусочек:

– Съешь, Аглаюшка.

– А чего это?

– А чтоб не блудил. На чужих баб не заглядывался.

Выяснил, валерьянку она капала. И смешно, и грустно.

Бывало, ночами Морган находил жену в гостиной. Она стояла с зажженной свечой в руке перед выводком фотографий покойных мужей, как перед иконостасом, чуть слышно бормотала пересохшими губами. Воск застывал пластами на пальцах. Морган обнимал ее за плечи, уводил в спальню. Тушил и забирал свечу из липких, навощенных рук. Варенька всхлипывала, как ребенок. Бодала головой его седую грудь. А наутро, подрумянив щеки и начернив глаза, снова выступала неприступной крепостью.

Жизнь катилась колесом с железным ободом. Варенька хотела для него карьеры. И он, вот дурак, начал карабкаться под пенсию по должностной лестнице. Заставляла стричься два раза в месяц. Он завел парикмахершу и чуть не соблазнился на маникюршу. Все у него теперь было новое: костюмы, пальто, кашне. Туфли снашивать не успевал, Варенька гнала за модной парой.

Подоспел очередной ремонт. Красные автобусы сменились тревожными подсолнухами Ван Гога. Теперь в кухню стало не зайти. Со стен кивали головами солнечные наваждения художника-безумца. Морган пытался спорить с Варенькой, но та, мазнула его по носу алой когтистой лапой:

– Ты ничего в этом не понимаешь. Красиво ведь! Сочно!

Коровий диван был сослан на дачу. Его место заняло бордовое разлапистое лоно. Иначе не скажешь. Нечто сверхмодное, кошмарное творение хипстера-мебельщика. И только компания задастых «девочек» с пьяной привычкой оккупировавших по пятницам и это чудовище, не поменялась.

Морган помнил, что пластинки пришлось убрать на антресоли. Ремонт, пыль, грязь. Чтобы под ногами не валялись, – велела Варенька. Туда же запихала и проигрыватель. Кривила губы над «музыкальным хламом» Моргана. И присюсюкивала, коверкая, достойное, в общем, увлечение:

– Ми-и-иломан!

Пластинки он нашел. Выдернутые из бумажных конвертов, они кучей лежали в гигантском, плотном мусорном пакете с завязками, будто уже предназначенные на выброс. Хрупкие трупики, припорошенные строительной пылью, поцарапанные, обглоданные по краю, другие – откровенно разломанные, пополам, как облатки, нечестивыми руками. Следы преступления, которые и замести-то не торопились. Восьмушку пластинки с сонатами Гофмана он спрятал в карман.

Зачем? Ну, зачем? Женщина с красными ногтями, губами, будто только оторвавшаяся от кровавой раны, присосалась к нему, как пиявка. Тянет, и тянет душу, бесконечно уводит в омут, держит спрутом, обволакивает, сама не знает, чего же она хочет.

И пятеро его предшественников упреком стоят в одинаковых рамках. И он, шестой, последний в очереди. Почему последний? Крайний справа. Их уход уже не кажется абсурдом. И не верит Морган в колдовство. Они, в отличие от него, нашли выход. Выбрались из ловушки.

Прожили они три года. Про Моргана подружки Вареньки шепотом друг дружке передавали, как по беспроволочному телеграфу:

– А шестой-то у нее, вообще, без вести пропал. Был человек – и не стало человека.