Как рождаются привидения

– Куда привезли? – тыкала она пальцем колбасу. – Не разгрызть мне ее, – а через минуту, подержав палку у носа, командовала. – Отрежьте-ка кусочек. Пососу, – и стопку водки хряпнула, как будто и не восемьдесят шесть ей, а пятьдесят.

– Ты что это, бабушка, удумала? – нежно пели родственники, резонно полагая, что бабка после водки окосела. А она – ни в одном глазу.

– А то, что вы меня знать не хотите, а они – хоть похоронят по-человечески! Обещают!

– Ха! По-человечески! – хохотнула одна. – Сунут головой в мешок для мусора и на свалку выкинут. Вот и все тебе похороны.

– Только родные по-человечески похоронить могут, – философски заметил лысеющий внучатый племяш, отправляя в рот колбасу и водку.

И баба Тома испугалась. В мусорном мешке, да на свалку… И платье розовое на нее, наверняка, не наденут. В чем есть, в чулках домашних, в халате в мешок сунут. И на свалку выкинут… Зачем им возиться с чужой бабкой? Мало ли что пообещали?! Мертвые ведь не возвращаются. И не пошла за последней подписью. А родственники поговорили, да разъехались, и все потянулось по-прежнему.

– Была бы у меня дочка… – вздыхает баба Тома. – Она бы меня досмотрела. Не завела детей в свое время. Дурой не будь, – наставляет Раису. – Детей заводи. Заводи детей. Мужики поганьё. Уйдут, а дети останутся, – и впадает в перечисление, как в маразм. – От одного не хотела – пил. От другого не хотела – по девкам гулял. От третьего – просто не хотела. Да, ну его! Некрасивый был. Но прилипчивый. Обманула я его! – и светлеет лицом от воспоминаний. – Пропуск у него на Сахалин был временный, меня повидать. Там, в то время, только по пропускам допускали. Я-то сделала вид, что уехала, а он за мной рванул и обратно его уже не пустили. Как я смеялась!

И как согнутая старая коряга, со скрипом, поднимается подогреть чайник. Машет руками на подскочившую зайцем Раису:

– Сама я, сама. Пока хозяйка.

Двухконфорочная газовая плитка. Правда, конфорка жива всего одна, вторая не разжигается, как ни поддувай. Духовка – шахтерша, темна и черна. Но когда-то Тамара Владимировна в ней умудрялась пироги печь. Теперь какие там пироги, сажа одна. Самодельная столешница к плите присобачена. Токарь знакомый за «трешку» справил. Еще и торговалась с ним, подлецом. Давно в могиле. На том свете чертям бирюльки вытачивает. Из крана в мойку холодная вода – тонкой струйкой. Чайник набрать – забодаешься. Зато горячая так и хлещет. Огнем палит. Холодильник-старичок, пожелтел изнутри и снаружи. Чуть морозит, дедушка. Зато забит едой, на год хватит. На подоконнике в миске лимоны. Из-под воды светят желтыми боками. Придавлены банкой.

– Слышь, Раиса, по телевизору велят лимоны в воде хранить, так они хоть век лежать могут.

Но Раиса видит, то ли в телевизоре врут, то ли бабушка что не так делает, ест лимоны плесень, с концов есть начала. Но бабке что, она слеповата и угощает лимоном в плесени, как королевским лакомством. Еще и ломтик грибковым ногтем подвигает: «Кушай, кушай». Раиса кушает, надеясь, что молодой организм переварит и плесень, и грибок, который суть тоже плесень.

– Много вас, – бормочет баба Тома. – Много вас, кто вы не пойму? Вот ты кто? – вдруг указует она на Раису.

Та вздрагивает, ртом хлопает, как рыба-малёк:

– Раиса, соседка.

– А вот еще одна Раиса… Прям за тобой стоит. Там – Анька-преступница, Витя, малой какой-то, не знаю его и Светлана-покойница и люди, людей-то откуда столько?

– Вы, бабушка, лекарства-то какие-нибудь принимаете?

– Принимаю, как не принимать. Вон, целая ваза с лекарствами!

И впрямь ваза. Чешского стекла. Доверху полна блистерами и коробками.

– Вы бы снотворного выпили и снова спать легли. Поздно уже.

– Ночью-то я не сплю, – машет рукой баба Тома. – В окно смотрю или чай пью, – замирает, голубые глаза туманят слезы. Плачет? Или старческий конъюнктивит? Скребет ногтями клеенку на столе. И вдруг, что-то важное вспоминает. – Слушай, говорят, кто-то последнее дыхание поймать должен, тогда покойник в том человеке оживет. Да не пугайся ты, дуреха. Видишь, родственнички мои меня бросили. Аспиды. Не нужна оказалась. Хоть ты со мной побудь.

За полночь Раиса укладывается на диване. Баба Тома – на узкой девичьей кровати. Открыт балкон и Раиса, боясь, что продует, подушкой закрывает голову. А старушка любит свежий воздух, у нее щитовидка, и та ее душит, когда кислорода ей не хватает.

Просыпается Раиса от нехорошего предчувствия. Сдергивает подушку с лица. Баба Тома стоит над ней с молотком.

– Вы что, бабушка? – кричит Раиса, закрывая голову руками, садиться и прижимается спиной к ковру на стене, подальше от бабки.

– А я-то думала, кто там под подушкой? Ты или не ты? Может, какая другая Раиса? – молоток опустила. – Сидела возле тебя смотрела, смотрела. Думала, кто там может быть? Решила, стукну молотком, тогда и узнаю.

– Знаете, бабушка, если вы меня будете молотком по голове бить… – Раиса не находит слов. Молочно-голубые глаза бабы Томы смотрят по-детски, невинно. Ну, не виновата она, что сразу не поняла, кто под подушкой мог оказаться. – Давайте, я спать к себе пойду, а для вас в магазин утром схожу.

– Сходи, сходи, – радуется бабка. – Пастилы мне купишь. Батона свежего. Подмосковный батон-то бери, – кричит она Раисе уже с порога.

***

Умирала баба Тома в больнице города Одинцово, в старом флигеле с деревянными полами. На рассохшиеся половицы лилась ее кровь, шла горлом. Она раскачивалась и выла. Норовила встать. Пока ее не связали. Привязали к кровати, за руки, за ноги. Отмыли. Она шептала: «Домой, домой хочу».

– Родственники явятся, живо домой выпишу, – грозил своей тени на стене главврач. – Не хватало, чтобы у меня в терапии от гангрены помирал человек.

Но родственники благоразумно не являлись. Во-первых, не знали, кому она оставила квартиру, может, государству отписала, вроде разговор шел. А раз так, зачем ноги бить? Стараться? Сварливая была старушонка, проказница. Во-вторых, предчувствовали, что им ее на руки выдадут. А как с ней больной дома возиться? Гангрена – не шутки. Видно, грибковыми ногтями инфекцию занесла, когда ногу чесала. Пусть лучше в больнице помирает. Все равно помрет.

Хоронили бабу Тому в розовом платье. Родственники расстарались, в благодарность, что квартира им достанется, первым делом документы в тумбочке-холодильнике перерыли, успокоились. На подушку надели розовую наволочку с воланом, бабку до груди укрыли розовым покрывалом. Но из морга домой завозить не стали. Дорого очень. Да и не принято. Из морга сразу на кладбище везут.

Шептались возле могилы:

– Хорошо ей будет лежать, вон рядом генерала хоронят. И место приметное, генеральскую могилу издалека будет видно, когда проведывать придем, – говорили и себе не верили, знали, придут проведать от силы раз. А каждый год навещать, не много ли чести? Кому она мать? Так, чья-то бабка.

В запыленные окна квартиры смотрел летний вечер. Трещали в траве сверчки, и на смородиновом кусте качался деловой воробей. Хорошее место: зеленое, чистое и от Москвы недалеко, полчаса на электричке. Баба Тома вернулась домой. Легкая, как в молодые годы, почти невесомая в розовом платье. Платок старческий с головы долой, тапки с ног сбросила, где мои босоножки? Шляпку с лебяжьим пером у зеркала примерила. Сама как лебедушка, плавная, статная. А эти-то, думали, избавились? Улыбнулась улыбкой девичьей. Нет, всех вас переживу. Никому квартира не достанется. Всех вас, наследничков, повыведу, как тараканов.

Узнаете страх и шепот, шелест шагов и шарканье ладони по стеклу. Будете видеть силуэты в зеркалах, нетронутый хрусталь будет биться к ненастью, картины станут корежиться, а кастрюли выкипать на плиту. Любимых вещей найти не сможете, зато всякая рвань так и будет соваться под руку. Придут к вам болезни, от которых не отвяжетесь, неудачи мелкие, сплетни, слухи грязные. Буду вас учить помаленьку, полегоньку, пока не умаетесь, не поймете, что с силой нездешней вы воюете, а потому не победить ее вам. И так до последнего в роду, до ваших детей и внуков, до кого дотянуться сумею, всех достану, запугаю, повыживу. В этом отныне смысл моей жизни и смерти.

В оформлении обложки использовано изображение с https://pixabay.com/ по лицензии CC0