Тот, кто знает

– Ты сильно рискуешь, – рассеянно произнесла Наташа, продолжая думать о Марике. Она так и не смогла изжить в себе привычку думать о нем каждый раз, когда по тем или иным причинам вспоминала свою первую любовь.

– Почему? Чем я рискую?

– Я могу написать плохой сценарий, даже очень плохой, я же бездарная, как ты сама говоришь. И его не примут, и никто не будет снимать по нему фильм. Или возьмутся, снимут – а он провалится. Разгромные рецензии, в лучшем случае – прокат вторым экраном, в худшем – ленту положат на полку, и зрители никогда ее не увидят. Не боишься? Может, лучше предложить твои произведения более талантливому сценаристу? А лучше – прямо сразу режиссеру с мировым именем, тогда уж точно провала не будет. Бондарчуку, например, или Герасимову. Или твоему любимому Хуциеву. А?

Люся, казалось, не заметила явной издевки. Она молча смотрела в окно, наблюдая за облаками. Потом соизволила обернуться и перевести взгляд на сестру.

– Я хотела тебе помочь. Но если ты настолько бездарна, что можешь даже по хорошей книге написать плохой сценарий, то тогда действительно лучше не рисковать. Покажи мои работы, кому сочтешь нужным.

– То есть против кандидатуры Хуциева или Герасимова ты не возражаешь?

Наташу начал откровенно забавлять этот разговор, даже обида на Люсю отодвинулась на второй план. И откуда у нее такое безоглядное самомнение? Откуда эта уверенность в том, что она – совершенство и все, что она делает, не имеет недостатков? Однако в последней реплике Люся все-таки уловила сарказм, и он ей почему-то не понравился.

– Ты что, смеешься? Шутишь? – прищурив глаза, спросила она.

– А как ты думаешь?

– Знаешь, дорогая, твое чувство юмора всегда было тупым, а уж проявлять его в такое время по меньшей мере неуместно.

– В какое «такое» время?

– Папа только что умер. Как ты можешь шутить?

– Знаешь, дорогая, – невольно передразнила сестру Наташа, – папа умер не только что, а шесть дней назад. Если ты забыла, то хочу тебе напомнить, что умирал он почти год, и врачи ничего от нас не скрывали, так что мы с мамой не питали никаких иллюзий. Мы давно приготовились к тому, что его скоро не будет с нами. Так что я, в отличие от тебя, дорогая, его смерть уже много месяцев назад пережила, когда только узнала, какой ему поставили диагноз.

– Ты что, упрекаешь меня в том, что я не бросила свою семью и не примчалась сюда ухаживать за папой?

– Ну что ты, нет, конечно, – мягко сказала Наташа.

– У меня маленький ребенок…

– У меня тоже, даже двое. И при этом муж живет в другом городе.

– Но тебе мама помогает, и потом, ты живешь в коммунальной квартире, тебе всегда есть на кого оставить детей. А у меня муж – инвалид второй группы, он мне не помощник, я все сама, все сама!

– Люся, давай не будем заниматься подсчетами и выяснять, у кого из нас двоих жизнь легче. Когда ты выходила замуж за инвалида второй группы и в сорок один год рожала первого ребенка, ты знала, на что идешь. Ты сама сделала свой выбор, насильно тебя никто не тянул.

– А ты стала злой, – неодобрительно заметила Люся. – Злой и недоброжелательной. Откуда в тебе это?

– Я стала взрослой. Просто ты слишком давно меня не видела. Я не могла всю жизнь оставаться маленькой девочкой, восхищенно заглядывающей тебе в глаза.

– Вероятно, теперь ты рассчитываешь, что сможешь смотреть на меня сверху вниз? – с прежним высокомерием спросила Люся.

– Что ты, дорогая, так далеко даже моя фантазия не заходит.

– Послушай, почему ты меня так не любишь?

Наташа вздрогнула и недоверчиво посмотрела на сестру. Неужели в ее голове могла зародиться мысль о том, что ее кто-то не любит? Невероятно! И это с ее-то самооценкой!

– Я тебя люблю. Не выдумывай, – равнодушно ответила она.

– Ты всегда мне завидовала. Я была старше и красивее, и ты пыталась прилепиться ко мне, ходила за мной хвостом и приставала, чтобы я взяла тебя с собой. Тебе даже в голову не приходило, что при такой огромной разнице в возрасте у нас с тобой не могло быть ничего общего. Ты совершенно не умела чувствовать дистанцию, ты относилась к взрослым как к своим ровесникам и не понимала, что им с тобой скучно, что ты им мешаешь. Это старая дура Бэлла тебя испортила, внушила тебе, что ты, шмакодявка, можешь быть интересна взрослому человеку. Неужели ты не понимаешь до сих пор, зачем она это делала?

– Не смей так говорить о Бэллочке! – вспыхнула Наташа. – Она добрый, умный, чудесный человек. Если бы не она и не Марик, неизвестно, что бы со мной стало. Только благодаря им я чего-то достигла.

– Ой господи, да чего ты достигла-то?! Замуж выскочила в двадцать три года? Детей нарожала? Так это ты и без Бэллы сумела бы. А еще что? Твоя ненаглядная Бэлла спала и видела втереться в нашу семью, чтобы женить на мне своего сына. Потому и тебя приваживала. А ты небось решила, что она к тебе искренне привязана?

Наташе стало тошно. Впервые за двадцать девять лет жизни она усомнилась в уме своей старшей сестры, которая на протяжении многих лет была ее кумиром, вознесенным на недосягаемую высоту. Боже мой, и эти мерзкие слова произносит принцесса из бело-золотой башни! Да нет же, эти слова говорит стареющая женщина, просидевшая в девках почти до сорока лет в ожидании прекрасного принца, так и не дождавшаяся и вышедшая замуж от полного отчаяния за художника-оформителя из другого города, инвалида второй группы с тяжелым заболеванием сердца. Это говорит бывшая красавица, лелеявшая свою красоту, но угробившая свое очарование в борьбе за признание собственной неординарности. Она искренне верила в то, что ей предназначена другая судьба, отличная от судеб всех остальных людей, живущих рядом, и до сих пор не может смириться с тем, что ожидания не оправдались. И не дает ей покоя мысль о том, что Марик, которым она пренебрегла и которого демонстративно не замечала, теперь живет в благополучной сытой Америке, а она покупает мясо и масло по талонам, выстаивает многочасовые очереди в магазинах в попытках купить детскую одежду и выслушивает от своего супруга длинные жалобы на несправедливую жизнь, которая не дает развернуться его таланту живописца. И не может она смириться с тем, что ее младшая сестра, глупая и некрасивая, так рано и удачно вышла замуж, не за пьяницу и бездельника, а за подводника с высокой зарплатой. Эта шмакодявка украла у Люси ее успех, ее счастливую семейную жизнь в Москве!

Наташа смотрела на темный силуэт сестры на фоне светло-серого вечернего неба, разрывалась между отвращением и жалостью и думала о том, что Люся стала похожа на старую ворону. Да, именно так. Не сказочная принцесса в башне из слоновой кости, а старая ворона на старом высохшем дереве.

В тот же вечер, когда Галина Васильевна и Люся улеглись спать, Наташа открыла верхнюю из сложенных на столе папок и принялась читать. Все оказалось даже хуже, чем она предполагала. Нудные, растянутые и бесформенные, как многократно стиранные свитера из плохой шерсти, истории про молодых людей середины шестидесятых. Они все, как один, тонко чувствуют поэзию Евтушенко, Окуджавы и Ахмадулиной, тайком переписывают с магнитофона на магнитофон песни Галича, собираются большими компаниями, бредят романтикой целины, тайги и профессии геолога и то и дело впадают в глубочайшую депрессию оттого, что их никто не понимает. У всех героев родители – косные и глупые, с устаревшими взглядами, не приемлющие современную, отходящую от «сталинско-советских» нормативов культуру, боящиеся открытости и искренности и постоянно конфликтующие на пустом месте со своими взрослыми детьми. И разумеется, в каждом произведении, будь то роман, повесть или рассказ, в центре повествования стоит главная героиня, до мельчайших деталей похожая на Люсю. В нее все влюбляются, а она всех отвергает, ибо не находит среди своего окружения единственного достойного себя. В конце героиня пытается покончить с собой, потому что не в состоянии больше жить рядом с людьми, которые не понимают ее утонченную душу, но ее спасают, и в этот момент появляется ОН – известный литератор (художник, музыкант, режиссер), случайно оказавшийся либо на месте суицида, либо в больнице, куда «Скорая» привозит неудавшуюся самоубийцу. Разумеется, сей прекрасный принц немедленно очаровывается всеми скрытыми и явными достоинствами героини и предлагает ей руку и сердце. Она долго мучается, потому что боится благополучной и успешной жизни, которая непременно должна привести к полному обуржуазиванию и сытому самодовольству, но потом находит некоторый баланс между сохранением прежних пристрастий и возможностью раскрыть и полностью реализовать свои недюжинные таланты. Бегло просматривая страницу за страницей, Наташа отчетливо понимала, что в каждом произведении Люся воплощала свои мечты и придумывала ту жизнь, которой хотела бы жить, но которая у нее не получилась. И не потому, что сама Люся недостаточно хороша, а потому что так и не нашлось того единственного, кто смог бы увидеть и оценить всю глубину ее тонкой и неординарной души. Такого человека просто нет в той стране, в которой вынуждена проживать свою жизнь необыкновенная и прекрасная девушка Людмила Казанцева. Именно это и является причиной ее жизненных неудач, ибо в своих достоинствах Люся, что очевидно, ни секунды не сомневается. Одним словом, читать все это было скучно, и Наташа ясно видела, что ни хорошего сценария, ни тем более хорошего фильма из такого материала не сделаешь. И вообще, сегодня, в 1984 году, мало кому могут быть интересны молодые люди середины шестидесятых.

Но что сказать Люсе? И как сказать? Жестко и открыто, не стесняясь и не выбирая выражений? Ведь Люся не постеснялась назвать Наташу бездарностью, так почему теперь Наташа должна стесняться сказать сестре то же самое? Или пощадить ее самолюбие, сказать, что ее повести и романы представляют несомненный интерес для экранизации, и тем самым дать Люсе и повод, и право продолжать считать себя умной и талантливой, щедро и бескорыстно жертвующей изрядную долю своей одаренности глупой и неудачливой младшей сестре? А может, все-таки сказать правду и тем самым вызвать на себя поток обвинений в зависти и в непонимании настоящей литературы?

На часах уже половина пятого утра. Часа через три Люся проснется и первым делом спросит у Наташи, прочла ли она хотя бы одну повесть. И нужно будет что-то отвечать. Но можно, в конце концов, сказать, что не прочла ни страницы, потому что устала и заснула. Это, конечно, выход, хотя на самом деле это лишь небольшая отсрочка, ведь Люся пробудет здесь еще неделю и непременно потребует, чтобы Наташа прочла рукописи.

Сна не было, и Наташа, накинув халатик, пошла на кухню, чтобы сделать себе чай. Едва успела она зажечь газ, как по коридору зашаркали старческие неуверенные шаги – Полина Михайловна. Наташа слишком давно и хорошо знала свою соседку, чтобы хоть секунду сомневаться: Полина хочет опохмелиться, у самой нечем, а будить соседей ночью совесть все-таки не позволяет. Три дня назад пожилая женщина от души выпила на поминках Александра Ивановича и потом периодически заглядывала к Казанцевым с разговорами о том, что на второй день нужно непременно помянуть, чтобы «покойнику легче лежалось», на третий – чтобы он не держал зла на тех, кто остался, и так далее. Все понимали, что старуха просто хочет выпить, молча наливали ей и подносили нехитрую закуску, не обращая внимания на выражение крайнего негодования на сухом Люсином лице.

– Чего не спишь-то? – послышался у Наташи за спиной сиплый голос.

– Не спится, Полина Михайловна, вот чайку хочу выпить.

– От бессонницы не чай надо пить. Другие средства есть, получше.

– Ну так я вам другого и налью, – вяло улыбнулась Наташа, доставая из холодильника початую бутылку «Пшеничной» – спасибо все тому же Славе Брагину, и с похоронами помог, и с продуктами для поминок. И жене его Рите спасибо огромное, в день похорон в семь утра примчалась, весь стол на себя взяла, а ведь труд немалый – на сорок с лишним человек наготовить. Конечно, она не одна была, ей еще две женщины помогали – подруги Галины Васильевны, но ведь они уже немолодые, за семьдесят, без Риты не справились бы.

Полина Михайловна с шумным всхлебом опрокинула в себя стопку водки и потянулась к открытой банке соленых огурцов, предусмотрительно выставленной Наташей из холодильника.

– Светлая память. Хороший был мужик Александр Иваныч. И ты хорошая баба, Наташка, душевная. А вот Люська ваша – стерва. И морда у ней злющая.

– Она не стерва, Полина Михайловна. Она несчастная. От Иринки ничего не слышно?

– А чего от нее может быть слышно? В деревне телефонов нету, в район не наездишься. Не бойся, не пропадет твоя Иринка, в деревне за ней пригляд хороший, там Колькина родня ее в ежовых рукавицах держать будет. У них не забалуешь.

– Ну дай-то бог.

Каждое лето Иринку отправляли на Урал, где в деревне жили родственники Николая. Сам Николай, отсидев положенное, к жене и дочери не вернулся, затерялся где-то, однако его тетка, к которой Иринку возили с малолетства, к девочке привязалась и с радостью ждала ее, не обращая внимания на семейные проблемы племянника. Да и Иринка ездила туда с удовольствием, за много лет она подружилась со своими деревенскими ровесниками и прекрасно проводила с ними время.

– Уж не знаю, чего там кому бог дает, – Полина Михайловна сочно хрустнула огурцом, – а только не нам. Ириночку осиротинил, сперва отца посадили, потом мать убили. За что, спрашивается? За какие такие грехи дите малое наказал? У тебя вот тоже отец помер, а ведь жить бы да жить еще Александру Иванычу, светлая ему память. Только эта живет, как сыр в масле катается. Вот ты мне скажи, отчего такая несправедливость? Почему этой все, а мы страдать должны?

«Этой» Полина Михайловна упорно называла Бэллу Львовну. Несколько лет назад в пьяном запале она не уследила за своим рвущимся наружу антисемитизмом и произнесла – как выплюнула: «эта жидовка». Последовавшая за этим сцена надолго отпечаталась в дырявой памяти старенькой пьянчужки. Обычно строго-красивое Наташино лицо перекосилось от отвращения и брезгливости, а голос невольно сорвался на визг. Казалось, еще секунда – и она оторвет старухе голову. С тех пор Полина Михайловна за собой старалась следить и, произнося первое слово «эта», второе молча проглатывала.

– Как вам не стыдно, Полина Михайловна, – с упреком произнесла Наташа. – Бэлла Львовна сына потеряла.

– Как же, потеряла она, – проворчала старуха. – Жив-здоров, в Америке своей баклуши бьет, а мы тут в нищете должны…

– Перестаньте. – Наташа поморщилась, убрала в холодильник бутылку водки и банку с огурцами, выключила газ под закипевшим чайником, налила в чашку заварку. – Если бы Марик остался здесь, вам богатства бы не прибавилось. Ваша нищета – не его вина. А для Бэллы Львовны он все равно что умер, ведь она никогда его не увидит. Понимаете? Никогда не увидит.