Украденный город

Айшвария

Она ждала, а базар шевелился сильнее, рожал себя самого, расслаивался и обтекал ее со всех сторон. Дорога наполнилась повозками, велосипедами, быками, кто-то привел стадо коз. Облако отступило к горе, небо стало ясным, подчеркивая рыхлую красоту коралловых зданий.

– Попей горячего, – сказал ей ночной провожатый. Он принес ей стакан чаю, молочная пена колебалась между его пальцами с въевшейся красноватой грязью.

Агниджита боялась оторвать глаз от дороги и, не глядя на рабочего, взяла стакан. Гул рынка ранил ее бессонную голову. Айшвария приехал на элегантной бирюзовой машине с серебристым лунем на капоте. Машина весело просигналила, разгоняя людей и быков, и тут же уехала, будто взмыла в небо. Что-то лилово-золотое сверкнуло внутри. Агниджите хотелось рассмотреть восхитительное пятно, она вытянула шею, но рынок безвозвратно закрыл автомобиль мешками и корзинами, потоком тележек и босоногой толпы.

– Ты зачем здесь, сестренка? – сказал Айшвария. Он источал сытость и здоровье, как свежевыпеченный раздутый пури[64], с которого течет масло.

– Мы сегодня уезжаем, я привезла золото. Мы платим твой долг и вечерним поездом едем в Дели, – скомандовала она.

– Ах, сестренка, – сказал он устало, – не надо было тебе ехать, ведь я же не звонил тебе. Мой долг давно уплачен, у меня все нормально.

Она крепко схватилась за столб, облитая равнодушием, как помоями.

– Но у тебя же я есть, – зарычала она. – Ты забыл, что говорил?

– Почему же, ты по-прежнему моя сестренка.

Она увидела, что он хочет уйти, что перламутровые фиолетовые веки томительно прикрыты, а за ними все чужое до дна. Нет даже тени любви, что текла в свете месяца по пыльным этажам хавели. Ей захотелось разгрызть красный песчаник до шерстяной изнанки. Прокусить Айшварии руку за то, что он приручил ее и забыл. Захотелось заполнить легкие дымом крепкой папиросы.

Айшвария увидел эту злобу в ее лице, смягчился.

– Пойдем, покормлю тебя, тут на крыше хорошая дхаба.

Его голос бросил ей картонный ящик с надписью «надежда», но внутри оказалось лишь несколько высохших крошек. Они поднялись в дхабу по узкой лестнице. Он купил ей кофе и овощные оладьи, пакоры, в густой подливе из нутовой муки.

– Покушай, сестренка.

Она была голодной со вчерашнего утра.

– Я сделала все, как ты сказал, все эти месяцы училась, сдала растреклятый экзамен! Я привезла золото, сегодня мы уедем в Дели, – сказала она, теряя уверенность на последних словах. Они прозвучали, как скуление волчонка, попавшего в капкан.

– Сестренка, – сказал Айшвария, и в его голосе она услышала прежнюю заботу. – Я горжусь тобой, и ты вернешься в Дели. Ты будешь учиться, станешь знаменитой. У тебя есть дела в Дели, а у меня в Дели нет дел.

– А я? – прохрипела она голосом мужчины, никак не веря в простую правду его ответа.

Айшвария стал строгим и серьезным:

– У меня появились дела в Джайпуре.

– Эта раскрашенная старуха в машине? – закричала Агниджита, ее острое лицо стало уродливым. Люди обернулись на них, а ветер подхватил слова и стал метать между красных стен базара, как кусок тряпки.

– Тише, сестренка, замолчи, – сказал Айшвария, – оставь себе достоинство. Так же, как я спасал тебя от бханга, она спасла меня от одиночества. Мама ушла, ее хозяин отправил меня в этот город, где я никого не знал. Стояла грустная ночь. Она позвонила по телефону малику, и я поехал. Она ждала меня в гостинице. Она была уставшей и красивой. Ее не любят здесь за смелость: она держит магазины тканей и справляется без мужчин. Мы разговаривали целую ночь о судьбе людей и наших судьбах. Мы не заметили, что рассвело, и кабадивала[65] уже катит свою тележку, кричит в жестяной рупор. Мы вышли на балкон посмотреть, много ли старья он собрал, но вместо утренней улицы увидели друг друга особенными глазами. На следующую ночь я опять приехал по ее звонку, и так продолжалось все это время. Она заплатила хозяину, дала мне работу у себя в магазине. Пока я живу здесь, с парнями, но скоро перейду в комнату. Скажи теперь ты мне, сестренка, должен ли я ехать в Дели?

Глаза Агниджиты были сухими. Она разом повзрослела и изменилась так, будто ей только что сделали аборт. В дхабу на крышу поднялась девочка, а из-за стола должна была уйти взрослая женщина.

– Я поняла тебя, брат, – сказала она хриплым голосом. – Я не знала о твоих делах. Теперь я ухожу.

На хинди нет подходящего слова, которое бы значило «прощай». Есть слова: «хорошо, увидимся» или «я уйду и вернусь». Потому она сказала на урду:

– Алвида, прощай.

Она поднялась и пошла к лестнице. Утренние посетители думали: «Некрасивая с таким парнем! Ему бы в кино сниматься, а не сидеть в нашей дхабе». И всем до одного казалось, будто она забыла что-то на деревянной табуретке у столика. Хозяин дхабы даже привстал на носочки посмотреть. Но табуретка была пустой.

Она ничего не забыла, и золото было при ней. Там, где пакет прижимался к груди, рыжая кожа вспотела. Она ничего не забыла, просто та девушка, что сидела за шатким столиком, мгновение назад умерла. По лестнице спускалась новая девушка, которая никогда не будет скулить о прошлом и валяться в ногах у того, кто ее разлюбил.

Сирота

Как дно жасмина иногда отдает табаком, так и Джайпур удерживал в глубине привкус зрелой женщины. На перроне у поезда Агниджите почудилось, что это запах женской крови, тряпок, которые тетя не разрешала выбрасывать в мусор, а заставляла закапывать за огородами возле Ямуны.

Сиротство подступило к Агниджите с четырех сторон мира. В поезде была давка. Она нашла уголок на третьей полке, свернулась там, обхватила ноги худыми руками. С другой стороны полки усадили ребенка. Люди ели внизу, говорили, за перегородкой кто-то спорил. Без конца сновали торговцы, обходили ноги людей в проходе. Поезд шатался.

«Вот и все. Был у меня один человек, только один в целой стране, и я его потеряла, – сказала себе Агниджита. – Продал ты себя, братец. За полпайса продал. Прощай, алавида».

Тут же на эти мысли набегали другие: «Сама я виновата, нужно было сразу идти к Бабу Кунвару. Разве бы он прогнал их? Тетя бы орала, конечно, но привыкла бы через пару недель. Сама виновата, и нет теперь у меня никого».

Нежность и ненависть сменяли друг друга под стук колес. Из открытого окна в глаз попала песчинка. Агниджита расковыряла веко, вытащила ее, слез не было.

Агниджита вспомнила, как ей выговаривали в детстве: «У тебя большой рот, постоянно попадаешь в неприятности с учителями, из-за тебя позор ложится на голову Аситварана». С младшим Аситвараном они учились в одном классе, но ходили в школу разными дорогами. Она считала, что брат стыдится ходить с ней, на самом деле он просто хотел играть по пути с мальчишками. А она всегда была одна, только высматривала, чья она.

Она, как в детстве, смотрела на людей с верхней полки. Искала глазами мать с отцом. Может быть, вот эта женщина с длинной косой, ведь ее кожа так же отливает рыжим и блестит? Или вот тот человек, что жадно и быстро ест руками рис с пальмового листа, разложенного на коленях? Может быть, нищенка, которая скулит грустную песню в проходе? Может быть, вот эти, с размазанными по лбам метками, поставленными в храме? Или те, что уснули, и головы их болтаются? Может, вот те, что сидят, лежат, мучаются в проходе?

Целый поезд, весь народ в разноцветных обмотках с серыми ногтями, с испачканными паном зубами, плюющие этот пережеванный пан на пол, становились ее родителями. Их кровь текла внутри ее вен.

Автовокзал Ананд

По ее угловатому телу текла кровь цыганки племени калбелия и нищего мальчишки, который родился возле станции Ананд Вихар – лучшем месте для воров.

Ананд Вихар – столпотворение конца света. Люди бегут с автобуса на поезд и обратно. Рядом лежит граница с Уттар-Прадеш, полицейские месяцами спорят, на чьем участке случилась кража, банды перекупают полицию. Идут бесконечные войны за автовокзал.

Мальчишка, как только стал способен убегать, начал работать между перроном и парковкой междугородних автобусов. Он любил составлять тщательные планы и имел вспыльчивый характер. Очень быстро он объединил вокруг себя других мальчиков, и восхождение его было стремительным. В двадцать семь он стал Доном, возглавив банды северо-восточных районов Силампур и Шандала. Через три года к ним примкнули банды Прит Вихара, и так весь левый берег стал принадлежать Дону. Через пять лет он забрал себе драгоценный рубин – часть Нового Дели на правом берегу вместе Коннот-плейс. Становлению Дона помогали бенгальский голод, хаос раскола Британской Индии, приток новых людей, потерявших все и готовых на любые дела.

Он получил многое, однако город по-прежнему оставался вселенной без края. На юго-западе в Дварке, на севере в Нареле, на юге в Сокете и юго-западе в Дефенс-Колони царствовали другие доны, а также множество банд принадлежало мелким царькам и кочевало между районами. Главари взяли себе титулы в подражание итальянцам. До войны за трафик доны урегулировали дела между собой и полицией худым миром, выбирая нескольких козлов отпущения на обмен. Война порубила Дели на клочки.

В сорок лет, попробовав всевозможных женщин, Дон взял себе нищую девочку редкой красоты, которую она пожалела для дочери. Девочка ходила с биоскопевалой[66] возле автовокзала. Дон купил ее себе и сделал актрисой в театре. Она любила играть, все роли кипели в ее бродячей цирковой крови. Она родилась в племени калбелия, что скитаются по Раджастхану, ночуют под звездами на окраинах городов и в танцах подражают кобрам. Их лица загадочны, а взгляды заставляют опустить голову. У нее были острые афганские глаза, словно сделанные из желтого стекла.

Успех жены на сцене обжег Дона ревностью. Скоро он запретил ей выходить и часто, забываясь, исступленно бил, а потом осыпал драгоценностями. Через месяц после рождения дочки цыганка отнесла ее в сад и привязала к веткам дерева арджун. «Какой же ты уродец, вся в отца», – сказала она дочери. Потом облилась керосином, поднялась в комнату к мужу и чиркнула спичкой. Люди Дона приняли пожар за нападение, созвали своих со всего города. Было поздно, второй этаж сгорел. Обезглавленную банду стали методично уничтожать. Выжившие разбежались по стране, иные примкнули к прежним врагам. Бимал уехал на поезде в Бомбей, первое время он думал о Гаури, но скоро жизнь смяла воспоминание, как лист из середины газеты.

Когда Гаури принесла с пожара девочку, тетушки принялись шить подгузники дюжинами. Они собирались вместе, чтоб подстричь Агниджите ногти, боялись поранить крохотные пальцы. Ей делали массаж с маслом перед купанием. Но, подрастая, Агниджита пугала их резкими словами, искрами из рыжих глаз, которые сыпались при малейшем гневе. Их пугала грубая неукротимость, волчьи повадки. Агниджита отталкивала их любовь, она хотела только настоящую маму. Мальчики Бабу Кунвара и то были ласковей. Постепенно вокруг нее образовался круг пустоты.

Айшвария смело заходил в этот круг, брал ее за руку тонкой и сильной рукой. Он ли стер отчуждение, она ли повзрослела и смирилась с сиротством, но люди стали ходить рядом с ней свободно.

Земля трясется

Агниджита вернулась и не узнала своего города. Кремировали Индиру Ганди, вся столица стояла в дыму. На вокзале люди слушали радио. Только назначенный премьер-министр Раджив Ганди говорил: «Когда падает могучее дерево, то земля вокруг него трясется».

У вокзала женщина кричала всем вокруг:

– Что же вы натворили? Няня взяла моих детей и пошла в Трилокпери к матери. Проклятая женщина, что она сделала? Что вы все сделали? Завалили улицы водопроводными трубами, посадили на них бандитов и всех внутри убили, – она завыла нечеловеческим голосом.

Агниджита знала эти кварталы в Трилокпери. Она ездила туда однажды «делать счет». Помнила узкие многоквартирные дома бедных, каморки без окон по обе стороны коротких переулков.

Она пошла на остановку автобуса. В конце улицы распростерлось что-то темное. Когда Агниджита подошла, то увидела: это лежат три красивых мужчины. Их закололи в сердце. В длинных волосах, разбросанных по дороге, запеклась кровь. Тряпки, которые прежде были тюрбанами, валялись рядом опаленные. Ей захотелось растерзать тех, кто это сделал, но вокруг только ветер метал дым и мусор. Она не удивилась тому, чем стал Дели. Она думала так: «Убита моя любовь, и весь мир убит».

На остановке не было ни автобусов, ни суетливых рикш. Бессильный ветер нес запах костров. Неуловимо родное было в горестном аромате дыма, прикосновение каких-то добрых, любящих рук. Шепот цыганской колыбельной, слова которой не узнает ум, но помнит сердце.

На остановке сидели молодой мужчина и мальчик. Они были неподвижны.

– Эй, давно ушел автобус? Мне нужно в Тибетскую колонию.

Они не пошевелились.

– Эй, – крикнула Агниджита, – когда будет автобус, не знаете?

Мужчина заплакал:

– Автобусы плохо ходят сегодня, – плакал он. – Всех убили, маму, папу, старших. Мы с братишкой остригли волосы, чтоб спастись.

Агниджита побежала дальше. Страх за своих ударил изнутри головы: «А что если их тоже? Только бы увидеть их, только бы целы, остальное – пусть, пропади оно». Болезненная острая нежность к домашним, которым раньше она желала провалиться сквозь землю, ранила ее, как мачете, и эта боль не давала дышать.

Агниджита пошла так быстро, как могла. Пыльная звездочка в исполинском пространстве нескончаемых улиц. Везде было одиноко и пахло смертью. Деревья нависали над серой дорогой, из-за зарослей раздавались вопли.

Через Дели

– С ума сошла гулять одна в такое время! Жить надоело тебе? – Человек в разорванной клетчатой рубахе замедлил ход велосипеда. – Садись на раму. Где твой дом?

Агниджита залезла. От открытой груди человека пахло табаком и потом.

– Я живу в Маджу-Ка-Тилле, – сказала она, в горле что-то скрипело сильней, чем всегда.

– Как тебе в голову пришло гулять одной? По городу ходят мародеры с тесаками, с кухонными ножами и ножницами. Они садятся пообедать и снова встают, чтобы убивать. Как ты додумалась выйти?

– Я только приехала из Джайпура.

Она почувствовала горячий вздох на волосах.

– Мой лучший друг мертв, – сказал человек, – я тоже еду к Ямуне, к большой гурудваре[67], сообщить его родителям.

Агниджита знала эту гурудвару, торжественно и нарядно нависающую над Ринг-роад недалеко от колонии.

– А ты почему жив? – спросила она.

– Я индуист, а сегодня убивают только сикхов. Мой друг думал, что полиция пришла спасти его, и вышел на крыльцо. А полиция выдавала их всех толпе. Я снова закрыл его в доме, сказал: «Лезь на крышу, брат, беги по крышам». Он побежал, я держал, сколько мог, этих ребят, кричал им: «Эй, он ни при чем, он не трогал Индиру, он любит ее», но они ворвались. Он стоял на крыше и собирался прыгать. Кто-то выстрелил. Кто дал им оружие? Кто? Мой друг упал. Я еду к Ямуне сказать его матери и жене. Они с женой еще студенты. То есть он был студентом. Его семья всегда любила меня, а я предал своего брата. Я думаю: «Почему нас не пристрелили вместе?»

– Нельзя умирать, – сказала Агниджита. – Нельзя уходить со своего пути.

Горячее дыхание снова коснулось ее волос, и на том месте образовалось пятно влаги, которое она чувствовала еще долго.

– Вчера ночью все женщины и дети-сикхи побежали в гурудвару. Полиция охраняла их, но утром они ушли, хотя знали, что уходить нельзя. Я услышал, как люди кричат: «Убейте змей и их детенышей», когда я прибежал, гурудвара горела, а в переулках насиловали женщин. Когда успело родиться столько злости?

Агниджита оглянулась в лицо человеку. Оно припухло от ударов и ссадин, но оказалось молодым и простым. Таких лиц полно в городе: коричневая жесткая кожа, розоватые белки длинных глаз. А она решила сначала, что он старик – волосы были седыми.

– У тебя белая голова, – сказала она.

Он вздрогнул, коснулся волос, так что велосипед потерял равновесие и пришлось спрыгнуть на землю, а потом забираться снова.

– Я не знал, не знал, – пробормотал он беспомощно, – вчера волосы были черными.

Спички

Они проехали мимо сожженных машин. Повсюду на тротуаре запеклись брызги крови. Крики и грохот погрома приблизились. Агниджита повернула голову в переулок: толпа избивала человека, его длинные волосы летели на фоне желто-голубых, испачканных смогом небес.

– Надо помочь, – сказала Агниджита. Она спрыгнула с велосипеда и побежала.

– Вы мужчины или нет? – закричала она. – Много шакалов на одного слона.

Толпа подняла на нее глаза, и она увидела не людей, а стаю.

– Кто защищает змей, сам змея, смотри, сейчас это будет с тобой, – и они вонзили в человека нож, он вздохнул грустно и упал на дорогу. Кровь разлетелась из него во все стороны: на стаю, на стены, на клетчатое розово-коричневое сари Агниджиты.

– Собаки, – прохрипела Агниджита, – я плюю в лицо ваших матерей.

Седой парень схватил ее за руку.

– Что ты творишь?

– Братья, она помешанная, рассудок потеряла с детства! Я везу ее в психиатрическую больницу. – Он кричал на весь переулок, на весь окровавленный город. – Оставьте нас, мы верим в нашего бога и скорбим об утрате нашей матери Индиры! Ом сандгати[68], да обретет она новое тело!

– Родина осиротела. Убивай змей и их детенышей.

– Родина осиротела, – повторил седой парень, оттаскивая Агниджиту к велосипеду.

Он усадил ее на раму, как мешок с костями.

– Что ты творишь? Что ты творишь, лорд Кришна! Ты правда безумна! Ведь я же сказал, что их даже полиция не останавливает.

Парень изо всех сил нажимал на педали. Ему не хватало воздуха, но он говорил. Ему нужно было это сказать, чтобы сердце не разорвалось:

– Они нашли одного старика, облили его керосином, но ни у кого не оказалось спичек. Наш полицейский смеялся: «Вы не можете даже поджечь старого змея!» Я знаю, что жена этого старика одела внуков, мальчишек, в платья. Она заплела им косы, и они ушли, но я не знаю куда. Женщина принесла спички из кухни. Старика подожгли, и он покатился в канаву.

– Они убили этого парня, закололи, ты видел? – сказала Агниджита в гневе. – Я уезжала из другого Дели, вернулась, а того города больше нет, его украли.

– Да, украденный город, – сказал седой парень.

– Я так хочу домой, – сказала Агниджита, – так хочу домой.

Тибетская колония

Они ехали долго-долго по широким дорогам, над которыми клонились заботливые деревья арджун, оберегающие от солнца. Мимо переулков, где над отсеченными конечностями жужжали мухи. Трижды их останавливали и спрашивали о вере. Они говорили, что женаты, что они индуисты, что едут домой. Наконец добрались до красных ворот с китайскими коньками и желтым колесом судьбы.

– Ты здесь живешь? – спросил парень, руки его дрожали.

– Да, я живу здесь, а ты где живешь?

Они впервые за весь путь увидели друг друга по-настоящему. До того они были ранеными шакалом и лисой, которые переплывали кровавый поток, и вот стали обычными людьми.

– Я изучаю химию в колледже Святого Стефана, живу в общежитии, – сказал седой парень, смущаясь.

– Не может быть! Я тоже поступила на химический, – сказала Агниджита и удивилась простоте своих слов, тому, как легко с ней случилось то, что казалось невероятным, – я сдала экзамен в университет.

– Думал, ты учишься на полицейского, никогда я не видел такой отчаянной девчонки. Наши колледжи через дорогу, – улыбнулся человек, – значит, скорей всего, увидимся.

– Да, наверное, увидимся, – сказала дочка Дона, будущий химик.

Двое монахов охраняли ворота в колонию.

– Нашли время для свиданий, – строго сказал один. – Беги скорей домой, твои с ума сходят, всю колонию на голову поставили.

– Тогда я пойду, до встречи, – сказала Агниджита, потому что в языке хинди нет слов прощания, ведь жизнь никогда не кончается.

Она побежала по узким запутанным щелям Маджну-Ка-Тиллы. Она удивилась тишине, в которой был слышен полет былинок по воздуху и течение Ямуны за огородами. Все двери колонии, обычно распахнутые в щели улиц, были закрыты наглухо. В окнах и на крышах – никого. Белье убрано как перед грозой.

Агниджита стремительно пересекла площадь с большим молитвенным барабаном и длинным столом, за которым в любое время дня кушали тибетцы, но в тот час было пусто. Только старушка возле храма вязала кофту, слышно было, как стучат ее спицы. Старушка сказала:

– Твои тебя потеряли.

– А вы чего не дома, нани[69]? Не боитесь разве?

– Электричество отключили, а я хочу довязать кофту. Кого мне бояться? – Она улыбнулась всем широким и хитрым лицом со щелочками глаз.

У маленькой закусочной Агниджита нырнула в проулок, пахнущий собаками. Дверь ее дома так же, как и другие, была непривычно, по-чужому закрыта. Обычно на входе покачивалась разноцветная штора, пухлая от ветерка с Ямуны. Агниджита застучала в дверь сильными, настойчивыми ударами.

– Слава богу, ты вернулась! Она вернулась, – закричала жена Бабу Кунвара в комнаты, так громко, насколько хватило голоса, – живая!

Она схватила Агниджиту за руки, тут же выбежали тетушки, дядюшки и сыновья Бабу Кунвара. Они все были тут: приехали из Дварки и из дома возле руин Фероза Шаха. Они трогали лицо Агниджиты, причитали, смахивали слезы и смеялись.

– Что творится в городе, мы думали, с тобой случилось нехорошее!

– Такие погромы, а ты ушла. Лорд Вишну, все сари грязнехонько! Личико перепачкала! Дай сотру. – Тетя слюнявила кончик дупатты и терла, надавливая на выпирающие скулы.

– Да на тебе кровь, девочка! Обидели тебя?

– Нет, нет, тетя, это чужая кровь. Я цела, со мной все хорошо, я просто заблудилась, спала у одной женщины, пока был шум.

Они сели на пол у кресел тесным кругом. Потом зашли соседи-тибетцы, хозяева прачечной:

– Нашлась ваша девочка? Тогда мы пойдем, скажем в квартале, чтоб люди не волновались.

– Вернулась, вернулась наша дочка, скажите всем, у нас в доме все теперь хорошо.

Бабу Кунвар поправил Агниджите волосы:

– Сейчас же позвони Гаури в Дехрадун! Она места себе не находит, целое состояние потратила на переговоры!

– Разве можно так пугать родителей? – говорили они.

Агниджита подумала: «Вот все мои матери, все мои отцы и братья».

Шрамы Чандины Нан