Украденный город

Любовь моей жизни

– Хорошие вы, хорошие, ждали меня? – Чандина проходит мимо бетонных крыльев зданий в проулок, под круглые тени деревьев арджуна. Навстречу бросаются белая собака – жена и рыжий ее муж. Собаки бегут по мягкому ковру из цветов и листьев, которыми засыпана желтая земля. Рот белой растянут в кривой улыбке, она волочит тяжелые соски. Собаки лижут голые ноги Чандины, ее ладони. Она кормит их из пакета жареным мясом. Кроме собак, у Чандины нет друзей на Толстой-марг.

Она идет в ворота кондоминиума. Охранник в форме хаки на пыльном пластиковом стуле провожает Чандину осуждением: она позор этого жилого комплекса. Она позор также в Маджну-Ка-Тилле, откуда ее отселил отец за то, что Чандина стала пятном в глазах соседей – монахов, торговцев чаем и хозяев кафе.

Внутри подъезда скопилась вязкая испарина. Чандина поднимается на лифте на десятый этаж. На стене возле ее двери свежие надписи фломастером: «рэнди» – проститутка, «чамак чало» – что значит «любовь моей жизни», «жаркая девочка», и подразумевает оскорбление женской скромности. До этого здесь уже было выцарапано: «бхенчот» – сестра-бастард и невероятное «габрхапаат бети» – дочь выкидыша. Людям не нравится, что одинокая девушка живет в кондоминиуме.

– Сами выкидыши! – Чандине хочется плакать много дней из-за всего, что на нее навалилось. Но она чувствует мирный аромат сестры – летучую рисовую муку, и заходит в этот уютный запах.

Они с сестрой пообещали быть друг другу мамами. В то утро, когда небо разложило возле Ямуны облака, слышался стук барабанов в храме, разговоры торговцев. Они играли на крыше с поломанным грузовиком двоюродных братьев, уже ненужном им. Братья стали подростками, им нравился крикет на пустыре. Девочки оставили грузовик и тоже выросли за несколько минут, глубоких, как дно реки.

Они спустились попить молока яка, которое всегда покупал для них дядя у соседей-тибетцев. Яки паслись возле огородов у реки, дядя водил девочек посмотреть. Он всегда возился с ними. В этот раз он раскинул руки, когда они сбежали вниз, но не для того, чтоб поднять и закружить.

– Не смотрите, не смотрите.

Но они все равно посмотрели: под огромным вентилятором на маминой дупатте, в ее одежде качалось что-то вытянутое.

– Отведи их к Тензинам, – крикнул он тете.

Тензинами звали соседей-тибетцев: мужа и жену. В общине изгнанников, жертв Тибетского восстания, мальчиков и девочек называли одним и тем же именем четырнадцатого Далай-ламы. Тетя схватила их и потащила.

– А где мама? Где мама? – закричали сестры.

– Мама ушла.

– Когда она придет? Куда она пошла?

– Девочки, она совсем ушла.

Образ матери

Девочки не могли понять связи между уходом мамы, красивой и нежной, с тонкими руками медного цвета, и зеленой тряпичной куклой на потолке.

– Тогда ты будешь моей мамой, а я буду твоей мамой.

Обещание получалось выполнять только у Нандины Чан. Чандина Нан почти всегда была дочкой, кроме случая с любовным джихадом, пожалуй.

Вот и сейчас Нандина уже подмела пол, поставила вариться чай в кастрюле и загрузила стиральную машину. Она сидела на красном диване с лакированными подлокотниками, который привез дядя из квартиры умерших родственников. Стиральная машина гудела и стучала об пол.

– Он ответил, – сказала Нандина, потрясла в руке телефоном сестры, – он приедет и поможет нам. Я сказала: «Слушай, братец, вспомни стыд, ты сам сын женщины».

Чандина рухнула на диван. Широкая спина дернулась, изгибы позвонков выступили под футболкой, разноцветные косички зашевелились как живые. Голова, обритая на висках и затылке, казалась болезненной.

– Мы все сделаем, сделаем, – сказала сестра. – На, переоденься в приличное.

Нандина дала сестре пакет с хлопковым летним сари с красно-синими размытыми линиями, похожими на смешанные крови. Она оставалась спокойной и уверенной, как будто имела многолетний опыт решения разных проблем. Аккуратная, с гладкими волосами, вставленными в круглый шиньон, в белом камизе с синим узором, в тонких красных шальварах, узких у икры.

Нандина Чан исполняла долг матери без перерыва, хранила образ матери самой собой. Она перепечатала на компьютере и поправила рукопись о Шахе Зафаре, которую считала полностью материнской. Отослала в издательства Дели, и рукопись взяли. Книга получилась лирической и печальной. Все в доме гордились Нандиной Чан, говорили: «Наша Нандина, такая умница, такая яркая луна! Разрушает мужские бастионы». Теперь она писала книгу о Лакшми Баи, героине сипайского восстания.

Чандину Нан убрали подальше от глаз из-за ее вида: прически, коротких шорт и маек, пугающих голубых линз. Из-за того, что она пела в баре, а «по дхабам поют только доступные девицы». С ней ругались, приказывали одеться, но она говорила:

– Внешний вид – это мое право.

– Нет, это не твое право, это право твоего отца, – говорил папа. – Есть нормальная одежда, а не три рваные полоски.

Сын женщины

Он остановился у двери, перечитал все оскорбления и бодро постучал. Он, как и Нандина, нарядился будто на особенную пуджу: белая рубашка, голубые джинсы, часы с разными стрелками и окошками.

– Как же вы похожи, разница только в линзах, – сказал он, смотря на Нандину.

– Конечно, мы же родные сестры.

– А кто старше?

– Никто не помнит, никто не разбирался. Все были в шоке: сразу две девочки.

– А у вас такое было в роду? Говорят, такие вещи повторяются.

– Да, у нашей прапрабабушки, ее называли Мамаджи, была сестра.

– А как звали сестру?

– Этого никто не помнит.

Они беседовали при Чандине, как мать и доктор разговаривают при больном ребенке. Чандина узнавала его любопытство, открытость к людям. Она хотела развернуть его к себе, отнять у сестры и владеть его словами единолично.

– Вообще-то немая сестра и была нашей настоящей прапрабабушкой, ведь прадедушка Яшу ее сын, а наш дедушка Бабу Кунвар сын Яшу. Яшу принес его в чемодане из Бирмы. – Чандина сказала это и поняла, что получилось путано, неинтересно. У нее дрогнула нижняя губа, по гипнотическому лицу пробежала судорога.

Любовь преданно смотрела из-за лакированных подлокотников старого дивана. Он не замечал. Он никогда бы не пришел, если бы не угрозы сестры. Чандина хотела целовать его короткие пальцы.

Они спустились во двор, горячий воздух надавил на них многоэтажной тяжестью. Гул двора проталкивался через этот воздух. Сели в машину. «Сегодня на своей, а не на папиной», – подумала Чандина. Ее посадили сзади, как никчемного ребенка, а сами продолжили свою изящную беседу.

Чандине захотелось спорить, крикнуть, чтоб остановили, что она никуда не поедет и без них разберется и что пошли бы они оба. Но она понимала, что это глупо, надо ехать и терпеть унижение. Она отвернулась в окно к обезьяньим семьям на пыльных тротуарах, к сумрачным зарослям, равнодушным к городу.

– А почему вас так назвали? Это фамилия, что ли? – Он спрашивал сестру, хотя Чандина рассказывала ему. Это было в парке у фонтана в форме змеи, вода в котором журчала ласково. Они ходили мимо широких газонов, уходящих за горизонт, а ей казалось, любовь никогда не закончится.

– Нет, у нас фамилия Чандраванши. – Нандина удивилась, что он не знает, и оглянулась на сестру. – Дядюшка придумал, сократил и перевернул. Такие домашние имена, чтоб всех еще больше запутать.

Он посмеялся вежливо. Сестра пошарила в сумке, черной и слишком жаркой для лета. Повернулась:

– Надень мангалсутру.

Чандина надела. Как же она мечтала получить мангалсутру от него. В первый раз она подумала об этом в номере, в Джайпуре, где они сначала смотрели фильм по телевизору, а потом он сказал:

– Вообще не вижу в этом проблемы. Я всегда спокойно отношусь к своим потребностям.

Чандина думала, что уедет с ним в Канаду. Они будут счастливы каждый день. Там сложится ее карьера, для тех мест ее голос зазвучит необычно. Не нужно будет выступать в ресторанах и отелях, где ее пение оттиснуто шумом к стене. Он сказал тогда:

– Все будет нормально.

Потом уехал в Варкалу на серфинг, выкладывал видео с океаном и не отвечал на звонки. Потом наконец перезвонил:

– Извини, но ведь я ничего не обещал.

Зато сестра обещала быть ей матерью. Она ему оставила сто тысяч голосовых:

– Слушай, братец, вспомни стыд. Мы не такие дуры, в полицию пойдем, они там возьмут анализ. Ты в тюрьму хочешь? Ты вроде собирался в эмиграцию?

Темные очки

Ехали долго, до самого Гургаона[70]. Он останавливался, сверял по карте маршрут, и навигатор разговаривал, как четвертый человек.

– Ты где нашел это место? – спросила Нандина.

– Записался через приложение.

Как на металлической лодке, проплыли руслом проспектов, между стеклянными коробками зданий. Чандина обрадовалась: место хотя бы будет современным. Но нет, он повел автомобиль под эстакаду метро, в старые кварталы. «Никогда он не оплатит хорошее, лишь бы закончить, а где и дела нет», – подумала Чандина, и ей стало больно.

Кабинет оказался в замусоренной подворотне, в тесном жилом квартале. Перед тем как выйти из машины, они все надели темные очки.

Внутри было чисто, холодно от кондиционера. Сначала зашли не в ту дверь: там сидели лучезарные, пышные женщины со своими мужьями, свекровями или мамами. Он сказал:

– Немного не туда.

Они повернули за угол в проулок и вошли с другой стороны в этот же узкий дом. Женщины сидели тихие, виноватые. Мужчин с ними не было.

Он страдальчески осмотрел кабинет.

– Я в машине пока подожду, – он говорил только Нандине.

– Давай тогда твою карточку и паспорт, – сказала Нандина.

Невыносимое уныние сделало его лицо детским, он отдал.

– Еще ключи от машины, – сказала Нандина. Он бросил ей на ладонь с раздражением.

– Семья дааянов, – пробормотал он.

Все оказалось под угрозой: пять лет в офисе, когда ночь и день слились, а он только падал в наэлектризованный сон, вставал и снова работал; годы учебы в колледже информационных технологий Индрапрастхи, за которые платил отец. Он думал, что так бывает только в сериалах.

Что его занесло тогда на Коннот-плейс? Он работал допоздна, прописывал алгоритм размером с эпос «Рамаяна», хотел дать отдых глазам, выпить чаю. Он был уверен, что работа уничтожила в нем способность чувствовать.

Он сел у стойки, из глубины зала плыл голос, в нем было приятное журчание полуденных рыночных рядов, на которых торгуют серебром. Девушка пела в классическом стиле хиндустани, что никак не вязалось с баром. Для тех, кто не понимал, это был однообразный поток звуков. Но он знал нотную грамоту и слышал искусное переплетение тонов. Он всегда любил музыку и хотел бы заниматься только ею, играть на разных инструментах, но это было, конечно, невозможно. Ему стало жаль, что в этом баре не способны понять технического совершенства ее пения.

Потом и она подошла, и ей тоже дали чаю.

– Тебе надо пойти на «Индийский идол»[71], – пошутил он и тут же скрыл улыбку, потому что всегда стеснялся чуть неровных, набегающих друг на друга зубов.

– А я подавала заявку, но ответ еще не пришел.

Его удивила простота слов. Несовпадение скромности реплики и откровенного вида. Так не вяжутся переливающиеся огни дискотек и храмовые лампады. Он старался не смотреть прямо на открытые ноги, широкие бедра, которые хотелось трогать, гипнотическое рыбье лицо.

– Смотри, только ты и я пьем здесь чай, – сказал он. Остальные тянули алкоголь.

Ее веки опустились и взлетели, как фиолетовые бабочки, которые бьются в ночные фонари, зажженные вдоль автомагистралей.

Тени батраков

Очередь застыла в вязком страдании. Охлажденное кондиционером время не двигалось, и, чтобы поторопить минуты, девушка рядом заговорила:

– Это бойфренд, да? – Она кивнула в сторону стеклянной двери, где он сидел в машине.

– Ее бывший бойфренд, – сказала Нандина, длинно смакуя слово «бывший». – Я его позвала, пусть платит.

– А мой парень не пришел. Когда я ему сказала, он сделал вид, что обрадовался. А на самом деле испугался. Ну, мы сказали родителям, было столько драмы, полиция, крики. Все соседи пришли посмотреть. Мой папа дал пощечину отцу парня. Я поняла, что лучше мне прийти сюда и закончить этот ад.

Женщины будто ждали, что невидимая сила позволит им говорить.

– А ко мне никто не подходит в школе, – сказала тонко девочка, крошечная, словно только из колыбели. – Праздновали свадьбу кузена в отеле. Ну и один родственник меня обманул, уговорил подняться в комнаты.

Она заплакала.

– Я ничего не знала об этом. Теперь мои родители заставляют его жениться на мне и отправили меня сюда. А мне нужно готовиться к экзаменам! Я просто хочу учиться.

– Нам повезло, мы живем в столице, – сказала другая женщина, красивая, лет сорока. – Вот я вам расскажу, школьницей я ездила в деревню, так там ужас. Никогда не забуду. Это здесь касты не играют роли, а тогда, в восьмидесятых, бабушка просила батраков не бросать на нее тени. Бедняги проверяли солнце, не знали, как выстроиться перед ней, чтоб послушать приказы. У одного из этих батраков было две дочери. И с одной случилось это несчастье. Кто виноват, до сих пор загадка. Столько лет прошло, а старики все еще обсуждают подозреваемых. Девочку отвели к местному знахарю, ну и тот натворил дел с помощью палки, смазанной ядом. До сих пор помню ее, завернутую в матрас, на земляном полу.

Другая женщина, с лицом, закрытым розовой тканью, сказала:

– В моем детстве такие дела заканчивались большим горем. В классе у нас училась красавица. Парень из соседней школы для мальчиков влюбился в нее, а потом бросил. Он испугался, оставил ее одну решать проблему. Она так его любила, куда ей было идти бедной? Она заплатила за комнату в дешевой гостинице и покончила с жизнью. Так-то. А парень убежал из города, полиция схватила его отца-учителя и несколько дней держала в участке.

– Сестры, зачем мы говорим об этом, и без того скверно.

Коридор опять погрузился в молчание. Холодный воздух остужал внутри Чандины маленького незнакомца. Она закрыла живот руками, чтобы защитить его от холода. Посмотрела в стеклянную дверь: тот, с кем она хотела провести жизнь, сидел в своей машине среди раскаленного лета и стучал пальцами по рулю в такт музыке.

Голос кабадивалы

Нандина осталась ждать в пещерном холоде коридора. А они вдвоем вошли в кабинет. Когда-то они любили друг друга, в короткий миг, открытый солнцу и луне, как дикий цветок. В ту единственную ночь из окна комнаты в Джайпуре был виден Сатурн. Он так быстро снял ей одежду и расстегнул ее лифчик, что она догадалась: у него раньше кто-то был. Ее ранила ревность, острая, как луч звезды.

Он ее поднял и понес к кровати, и нести ему было тяжело. Она почувствовала себя огромной, не такой, как изящные девушки в фильмах, которых кружат на одной ладони. Бедра раскрылись, и она удивилась другому человеку, движущемуся в плотном, тугом пространстве, которое всегда было только ее.

Утром кабадивала катил под балконом тележку и кричал, чтоб люди сдавали металлолом. А он стоял перед зеркалом без футболки, смотрел на себя и говорил:

– В моем детстве, когда я оставался у бабушки в Пахаргандже,[72] такой же кабадивала будил всю улицу по утрам, и еще молочник.

– Я росла в Маджну-Ка-Тилле, там тихо по утрам, монахи читают мантры, пахнет их тибетским хлебом, балепом. Это такой быстрый хлеб, как наан, только из ячменной муки.

– Из ячменной муки, дорогая. – Он обнял ее, как ребенка, поцеловал косички на голове. Любовь лежала в растрепанном гнезде кровати, раскинув руки.

Золотистый след этой любви еще витал в кабинете, потому врач растерялся и сказал:

– Вас можно поздравить?

Оказалось, что очередь из счастливых и несчастных женщин ведет в один кабинет, только входы разные, поэтому доктор легко мог спутать. Потом он пробормотал: «Ох, извините» и сказал, что хватит пока и таблеток. Было стыдно, но быстро.

Он заплатил, Чандина послушно положила таблетку на язык, и уехали. По дороге Чандина приняла еще три таблетки. Ее гипнотическое личико с пухлыми губами и бриллиантово-голубыми линзами стало как у утопленницы. Из-за ярких линз кожа мягких щек казалась желтоватой.

Он высадил сестер на Толстой-марг. Было уже поздно, в зданиях светились лестничные пролеты и несколько широких окон контор, там офис-бои убирали столы.

– Ну вот, все позади, скоро сможешь выступать, – сказал он добродушно.

Сестры пошли, как две крестьянки среди скал идут в далекое селение. В щели между домами, где жили собаки, отравленный жарой воздух стал разрывать Чандину на части, ударяться в спину, бить в ноги. Собаки вышли к ней, отряхиваясь от сна. Посмотрели обеспокоенно и удивились, что она не почесала им голову.

Стыд

Старшая невестка с мужем совсем перестали выходить. Даже ели у себя в комнате. Садились на полу под окном, то и дело поднимали головы, смотрели на улицу. Хотя ничего там не случалось: тропинки вились мимо лачуг к Ямуне, у воды щипали траву як с теленком.

Старшей невестке с мужем между собой было стыдно. Иногда нежность разрывала мучительную полиэтиленовую пленку, и кто-нибудь говорил:

– Вкусно?

– Да, очень вкусно!

Свекровь и младшая невестка не любили, когда старшая приходит на кухню, потому что ее руки могли подмешать в еду несчастье. Но женщины всегда говорили о ней, думали, как поступить.

– Кто знал, что нам подсунули курицу, которая не несет яйца. Мы взяли вас обеих без приданого, потому что вы хорошие девочки, из хороших семей, и теперь такие неприятности.

– Мама, ничего стыдного нет в том, чтоб найти еще одну жену. Пусть едет к родителям, раз она такая, почему я должна рожать за всех.

– Да, ты у нас королева, что и говорить, подарила нам четверых внуков. Видно, боги льют в один сосуд, опустошая другой, – журчала свекровь.

– Соседи говорят, еще порошок из рога яка помогает.

Они продолжали уже без удовольствия. Разговор этот был замусолен, как лист бетеля во рту кули.

– Столько молитв, столько хождений по храмам, а боги закрыли уши соломой.

Разговоры таяли, когда она подходила за веником или тряпкой. Она работала вместе со служанкой, чтоб хоть в чем-то быть полезной в доме. Соседи и домашние забыли ее имя и звали за глаза баанж[73].

Баанж, баанж. Это слово кружилось в мусоре на дороге, им играли собаки, в него бросали камешки дети. От этого слова сжимались плечи.

– Вкусно? – спрашивал муж в их маленькой одинокой комнате, словно подвешенной на тонкой нитке к небу.

– Да, очень вкусно!

– Как история о Шахе Зафаре, продвигается?

– Да, я сейчас читаю его стихи, чтоб понять его сердце.

– И что ты запомнила?

– Я запомнила такие слова: «Моя корона – чаша для милостыни и предательства»; «Ты сделал меня бедным, пригодным только для просеивания пыли».

– Какие безрадостные цитаты.

– Да, потому что грустно быть последним императором моголов.

Над Ямуной парили луни, хватали клювами куски рыхлого неба. Они не знали, как теперь возвращать посуду в кухню: вместе спуститься или по отдельности.

– Я отнесу.

– Давай лучше я отнесу.

Внизу она снова слышала через голографический шум телевизора:

– Баанж опять понесла посуду, только и могут, что вместе есть.

Ночь в Дели

Тайные любовники вы спите, обнявшись, на самом краю кровати. На сайте отеля было написано: «дружелюбен к парам», вот вы и пришли. На стекле видны ваши имена, написанные пальцем. Утром вы покинете эту комнату и одновременно навсегда останетесь в ней. Тени влюбленных мира вечно живут в гостиничных номерах. Не угасает страсть в городах, выстроенных в памяти. Вы спите, а вокруг комнаты – бездна, иной потаенный мир, которым становится Дели после заката.

Яркие огни над зданием парламента беспомощны против глубины этой ночи. Дымная коричневатая темнота течет по старым кварталам. Горят костры в трущобах под мостами, трепещет ветошь. Человечий дом построен, как гнездо, в опоре линии электропередачи. Кто-то забрался в него, крепко зажмурил глаза, закрыл руками уши.

Крик девушки тонет в густых зарослях, клубящихся в бесконечность. Острая звезда бежит за рикшей, умоляет о помощи. Будет ли исход у боли? Будет ли исход, даже если бестелесные наши сущности скручивает в петли? Где конец и где же было начало?

Консьерж сидит в темном дворе, смотрит на желтую точку окна на исполинской стене. Он слышит шорох такси в переулке, от которого просыпаются и лениво лают собаки.

Подъехал молодой мужчина.

– Вы куда? Ночь уже.

– Я к двоюродным сестрам.

– Какой стыд для нашего комплекса, – бормочет консьерж.

Мужчина ступает по дну кондоминиума. Завтра на работу, держать бы голову ясной. Но дааяны пишут свои сообщения, разрывают телефон на клочки, они звонят. Конечно, он тоже виноват, поступил непредусмотрительно. Глупо теперь, когда с отъездом в Канаду уже решено, когда папа приложил столько усилий, потратил столько денег на агентов, на визу.

Он оставил дома вместо себя на кровати джинсовую куртку и гитару, накрыл одеялом. Крался, чтобы не услышали родители. За балконом гудела ночная магистраль, шторы в гостиной наполнились ветром. «Сестры-дааяны, – подумал он в который раз, – так подставляют меня. А не поехать, позвонят в полицию, сделают справки. Будет страшный скандал». Он очень аккуратно и медленно открыл дверь в подъезд, где мы висели с отяжелевшими от горя телами.

Желтый свет

Любовь живет и плавает по реке боли. Чандина то заползает на красный диван, то скатывается вниз. Она прижимается лбом к полу, обхватывает себя руками. Надеется, он приедет, может быть, сердце дрогнет, и он останется с ней.

Ужасный воздух внизу живота разросся шипами, куда ни ляг, как ни тужься, он не выходит, да это и не воздух, а кровь, настолько острая и густая, что ее не протолкнуть. Квартирка – маленький колодец, вырытый в темноте. Желтый свет щиплет глаза, окрашивает диван и голые стены, узкую кухню без двери, где Нандина кипятит воду для грелки.

Человек на соседнем балконе говорит громко, будто пребывает внутри их квартиры. Его голос назойлив.

– Эй, дядя, потише, – выглядывает в окно кухни Нандина, – голова уже болит.

– А я всегда думал, у таких, как вы, болит что-то другое, – отвечает сосед, но заходит к себе. Ночной город порождает непрерывный звук, густой и величественный.

Дверь не заперта, чтоб соседи не услышали, когда он придет. «Бывший» – слово напоминает оскорбления на стене, «чамак чало», «бхенчот». Гудит лифт, он заходит и видит Чандину на полу, свернувшуюся калачиком: новорожденный щенок на дне картонной коробки.

– Где у вас одеяло?

– Возьми в шкафу.

Он укрывает ее, садится рядом на пол, гладит по плечам, по спине. Она слабо улыбается: какое счастье, любую боль можно терпеть ради этого.

– Яд, а не таблетки, – обиженно говорит он Нандине. – Заплатили шесть тысяч рупий плюс четыреста за консультацию. Многие врачи просто выписывают рецепт, и это стоит пятьсот рупий. Но наш врач так не сделал. Ну а кто бы отказался заработать?

Судороги сотрясают Чандину. Сестра приходит с грелкой.

– Мне нужно в комнату для мытья, – говорит Чандина сухими губами.

Ей стыдно сказать при нем слово «туалет». Они отводят ее, некрасиво согнутую. Гипнотическое лицо искажено и еще сильней похоже на рыбье. Но даже теперь на него хочется смотреть: оно некрасиво в боли, оно завораживает.

Они с Нандиной остаются возле двери и стоят, поглядывая друг на друга. Эти взгляды притворно многозначительны.

Живот и бедра Чандины разрывает от толчков колючей крови, но она счастлива от его близости, от этой тайной ночи, которую они проводят вместе. Любви все равно, что происходит.

В туалете свет зеленоватый, а в узком окне остановилась тьма, жирная, как масло. Крови столько, что она окрашивает стенки унитаза. Чандина вскрикивает, потому что видит полупрозрачную кожу, крошечные пальцы. Фиолетовые перламутровые веки распахнуты, и черные глаза смотрят со дна чаши.

Незнакомец

Чандина застонала уже не от боли, а от мгновенной гибели всего светлого, что было в ней. От жалости к маленькому незнакомцу, которого она не смогла защитить, и от шрама, который никогда не заживет. Ее вырвало на пластиковое фиолетовое ведро, на кафельный пол.