Украденный город

Хрупкое облако

Зимний ветер метался в тамбуре, в распахнутые двери плыли желтые поля горчицы. В раковине из нержавейки качалась вода. Продавцы носили из вагона ведра с закусками, накрытые газетой. Словно и не прошло время, и продавцы те же, из молодости Агниджиты, и поезд тот же, и горчичные поля.

В вагоне тряслась непобедимая бедность. Тесно сидели люди в безразмерных куртках, с намотанными на голову шарфами, в шлепанцах на босых ногах. Если смотреть на них – так мир покажется бесприютным местом. Только подруги нарядились и сверкали в тамбуре.

– Сколько каждый из вас живет в Дели? – спросила Джулай.

– Всю жизнь! – крикнула Чандина в двери.

– Восемь лет, – сказала Рамабаи.

– А мне было пять, когда семья переехала сюда. Так много лет, и вот в первый раз едем посмотреть великий символ любви! – крикнула Джулай.

Они по очереди торчали в двери тамбура, кожа становилась оливковой от холода. Ехали на тайный праздник: Рамабаи ушла из дома. На вокзале в Дели она сжимала плечи и смотрела по сторонам, закрывалась платком. Теперь, в поезде, Рамабаи улыбалась желтым цветам горчицы. Окрашенные хной волосы трепетали вокруг ее лица.

Пальцы Чандины замерзли на поручнях, кольца остыли и жгли кожу, зубы стучали. Однако впервые за долгое время ей было хорошо с такими же нелегальными девушками, чья жизнь тоже мчится по рельсам черт-те куда.

«Все мы, как неподходящие вещи, нет нас и никому не жалко, – думала Чандина. – Что произошло с моей судьбой? Хотела быть знаменитой, училась классическому пению, а теперь рада, что устроилась в баре. Хотела быть любимой дочерью, а папа выставил меня и не посмотрел. Он мечтал о сыне, это ясно. Нандину он еще терпит, она умная, а меня… Полюбила, а любимый послал меня на аборт. Наверное, я просто никуда не гожусь».

Они спрыгнули с поезда в Агру, помогая друг другу. Обезьяны на станции рылись в баках и ходили по крышам киосков. Обезьяний детеныш бегал по перрону с грязной тряпкой. День хлынул на них пеной. Проехали по забитым хламом улицам, и хрупкое облако Тадж-Махала ворвалось в глаза.

– Разве мог существовать мир без Таджа? Нет, это была бы уже чужая планета, – сказала Джулай.

Они медленно пошли вдоль водоема навстречу мавзолею, выточенному из небесной плоти.

– Кто теперь вспомнит других жен Шах-Джахана[80]? Кто назовет хоть одну из этих женщин? Но каждый знает Мумтаз, – болтала Джулай.

– Да, только Шах-Джахан построил любимой Мумтаз грандиозную усыпальницу, могилу, – сказала задумчиво Рамабаи.

Чандине хотелось молчать. Никогда не видела она такого хрупкого величия. Мавзолей вот-вот мог воспарить, сорваться в небо, откуда и был взят. Они зашли внутрь, и эхо множества голосов билось, стучало о стены, металось, как стая пойманных разом огромных птиц.

Гирлянды паучьих лилий

Джулай и Рамабаи сфотографировались на мраморной скамейке принцессы Дианы. Похожие, в розовых с золотыми узорами шальвар-камизах, они растворились в сказочном пейзаже, точно наики со старинных миниатюр.

– Красиво получились, – сказала Чандина, голос ее надломился.

У подножия символа бессмертной любви одиночество положило Чандине руку на горло. Пары втекали через высокий айван[81] в воротах Дарваза-и-рауз, держались за руки и вместе наполняли глаза великолепием мавзолея. «Они счастливы, а я брошена. Тот, кого я люблю, в другом часовом поясе. Он живет, пока здесь ночь. Скоро он забудет нашу Индию, и ничего не напомнит ему обо мне».

Подруги возвращались в Дели вечерним поездом. В вагонах пульсировал туманный грязный свет. На перронах сидели на одеялах матери и дети в куртках не по размеру, металлические ящики ждали проводников. Они доехали до центрального вокзала и вернулись домой на рикше. Ночной ветер продувал кабинку насквозь, Чандина опустила тяжелую занавеску.

В киоске девушки купили гирлянды из темно-рубиновых роз и паучьих лилий. Зашли в лавку сладостей.

– Завтра сварю тебе лучший чай на субконтиненте! – сказала Джулай. – Ты с ума сойдешь от моего завтрака!

Чандина поднялась к девушкам, чтобы украсить комнату цветами. Они выкурили по сигарете на маленьком балконе. Темная лунная ночь давила город животом. Шива отправлялся в дом Парвати на огромном быке. Его провожала процессия ракшасов на ослах и свиньях. Глаза демонов сверкали на животах, на носах и шеях, светились древней окаменелой смолой в небе. Чандина бросила окурок, и он полетел, крутясь, в глубину перевернутой вселенной.

– Пусть сегодняшний день станет началом счастливой жизни, – сказала она, сложив ладони вместе.

Они обнялись, эхо смеха ударилось о стены двора-колодца, тронуло чужие окна, унеслось за космической процессией.

– Спасибо, что ты с нами! Мы благословенны таким другом, как ты.

Чандина спустилась к себе по сумрачной лестнице. Ракшасы в окне кочевали через небо в Гималаи. Она уснула крепким и мирным сном. Не слышала, как ночью в квартиру Джулай ворвались родственники Рамабаи. Не слышала, как они тащили Рамабаи за одежду и волосы в лифт, а потом в машину. Как кусалась и билась Джулай, как она закричала, но ее ударили в губы. Не видела, как консьерж одобрительно кивал в своей будке. Ей снились белые щенки и златоглазые демоны.

Утром Чандина долго звонила в квартиру девушек. «Спят, наверно», – подумала она и ушла к себе. Через пять дней волей дедушки Бабу Кунвара она вернулась домой в тибетскую колонию.

Чандина знала, что в Дели так бывает: люди приходят в жизнь и исчезают бесследно, у них появляются какие-то дела. Она звонила, но оба номера оставались недоступны. Не получалось найти подруг в соцсетях: ни настоящего имени, ни фамилий. Тысячи чужих людей появлялось в поиске. Чандина решила, что девушки уехали на юг, в Гоа. Каждый день ждала, что они выйдут на связь.

Джулай бросили в Ямуну возле моста в Джита-колони. Берег там пустынный, тихий. Бесшумно проскользнет рыбачья лодка, качнется забытая опора линии электропередачи да прошуршат старые билборды на крышах лачуг. Рамабаи же, накаченную таблетками, выдали замуж за агента недвижимости.

Конец телеграфа

«Нигам Лимитед» нес ошеломляющие убытки. Пустые столы и безмолвные машины за ажурными фасадами говорили, что пришло время прощаться. Люди вышли из дома, чтобы отправить последнюю телеграмму.

– Ваша тетя Гаури работала до замужества на телеграфе, – рассказывал дедушка Бабу Кунвар. – Первая женщина, которая работала в нашей семье. Странная она была и страшная красавица, черная, как уголь. Каждую ночь убегала куда-то, а я любил читать по ночам и смотрел, как она уходит в дождь. Хорошие были времена, мы жили тогда в Чандни Чоук и не знали, что такое одиночество.

– Целая толпа клевала из твоего жалованья, а жене и на железные серьги не хватало, – сказала бабушка.

– Мы все жили вокруг Пападжи и Мамаджи, как звезды возле солнца и луны.

– Конечно, старик выжил из ума, да и она к старости заговаривалась.

– Да что ты знаешь? Только и можешь, что звенеть и пить кровь, как москит. Какие были времена, медленные, полные смысла. А теперь вот и телеграф закрывают, сто шестьдесят три года работал и стал не нужен. Кушайте, девочки, кушайте. Особенно ты, внучка, живи дома, никуда тебе уходить не надо.

Внучки ели ловкими пальцами, подбирали рис свернутой лепешкой. Перламутрово-лиловые веки обеих были прикрыты, словно в медитации. Чандина расплела косички, перестала брить виски и затылок. Она надела светлый шальвар-камиз, как и сестра. По вечерам на выступления выходила в голубом платье до колен. Дедушка Бабу Кунвар, почувствовав, как колет сердце, приказал сыну вернуть внучку домой: «Уйду от вас и не повидаю девочку. Хватит. Посаженный сад должен цвести перед глазами». А потом отпала причина, из-за которой ее держали на съемной квартире.

Чандина привыкла к ярко-алому шраму в центре себя. Научилась ходить с ним по улице, разговаривать, петь, есть. Она радовалась возвращению домой. Дом в Маджну-Ка-Тилле, с его навязчивым гудением, утешал. Бабушка с дедушкой, тетя и кузены окружили ее докучливой уютной заботой и болтовней. Папе, как обычно, было все равно. А дядя ходил счастливый и говорил ерунду:

– Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть.

– Живи дома, внучка, – повторял дедушка. – Кто выбрасывает цыпленка из курятника, тому не видать яиц.

– Найдем вам женихов, будет все как у людей, – говорила тетя.

– Кому же мы отправим последнюю телеграмму? – спросила Нандина.

– Давайте отправим ее сыновьям тети Гаури в Дехрадун? – предложила Чандина.

Они заказали телеграмму по телефону: «все снова вместе ждем». От коротких слов вихрь веселья поднялся в доме. Словно дети маленькие, а взрослые молодые, и лучшая любовь еще впереди.

Узор

– Повторяется ритм узора, – добродушно сказал дедушка Бабу Кунвар. – Снова двое мужчин на брачных переговорах, и наш дом богат светом двух лун. Повторяется припев старинной песни.

«А тогда узор разорвался, будто ткань вспороли», – подумал Аситваран. Он ничего не сказал отцу, который в прошлый раз распределил невест наугад. Аситварану – из Газиобада, а брату – из Фаридабада.

На этот раз Аситваран сам принял меры для счастья девочек. Он не стал искать женихов через сайты и газеты, не спрашивал людей. Разве люди скажут правду? «Вроде неплохие, с виду нормальная семья». Будут юлить, как ящерицы, чтоб не обидеть ни ту, ни другую сторону. Потом окажется, что парень выпивает и у него женщина на стороне. А на этих сайтах! Каждый врет о доходах, а потом тянут деньги с девушки за то, что она не дала приданое. «Нет, так не будет», – сказал себе Аситваран. Он знал, что брат палец о палец не ударит. Будет рад выдать за проходимцев. Сердце Аситварана крутилось на бешеной карусели.

Девочки – драгоценные его сокровища. Они – счастье, зыбкое, как лучи прожектора, что светил в окна квартиры возле руин Фероза Шаха.

Они родились, и Шивани была вся в хлопотах. Волосы собрала в хвост, цвет кожи стал, будто древесная кора в дождь. Он думал: «Вот какая сильная наша любовь! Сразу две жизни выросло из нее». Ему хотелось войти в комнату, полную суеты, разноцветных пеленок, потустороннего плача, тонкого аромата рисовой муки и грудного молока. Ему хотелось взять детей, посмотреть на них внимательно, но он не мог войти в царство старшего брата.

Раз он нашел на антресолях серебряную погремушку с колокольчиками внутри шара. Появился предлог зайти. Дети лежали в лоскутном царстве комнаты, как два тигренка, вынутые из плаценты. Огромные ресницы под шелково-перламутровыми веками. Голова кружилась от восторга и боли: «Какие красавицы! Такого быть не может!»

Он и раньше становился отцом, и детьми завладевали жена с матерью. Но тогда было иначе. Чувство выполненного долга: он выдал женщинам их игрушки и теперь может почитать газету. В этот раз ураганы проносились сквозь его ребра: девочки были такие маленькие, слабее запаха риса. Равнодушие брата уничтожало, Аситварану хотелось схватить его за воротник и бить головой о стену, пока кровь не хлынет из головы. Он шатался кругами по тесным переулкам Маджну-Ка-Тиллы, крутил молитвенные барабаны, звонил в колокол у входа в храм. Просил благословения и у буддийских монахов, и у пандитов.

С тех пор сердце Аситварана ни дня не билось спокойно. Когда подошло время девочкам стать матерями, у него мутилось в голове от ненависти к их будущим мужьям. Он все еще хотел убить парня Чандины, и невозможность сделать это убивала его самого.

А брат, конечно, махнул рукой:

– Посмотрите что-то в интернете, я не знаю. У нас же гендерный дисбаланс в стране, какие проблемы?

Аситварану снова хотелось расколоть его череп стеной. Он нашел женихов из семей сослуживцев, чтобы в случае чего взять отцов за галстук и задушить сразу на месте в конторе.

Минарет Джама Масджид

Тайные любовники, почему ваши чувства покрылись ржавчиной недовольства? Даже теперь, когда вы идете рядом в садах Лоди, нет радости. Только желание бросать новые камни в обмелевшие озера сердец. А розы, купленные у босоногой девочки, не волнуют, как не беспокоят мертвых цветы на их кладбище.

Нищая девочка и то счастливей, она видит две другие пары у маленького пруда, по которому плавают гуси, она бежит продать им букет.

– Это для нашей Чандины Нан, а это для нашей Нандины Чан, – говорят мужчины почти хором. Приторные слова раздражают Чандине нервы: «Мы женщины, но не дети». Каждый день они выполняют ритуал, гуляют вчетвером, отделяясь иногда в арках гробниц. Чандина молчит, слушает жениха:

– Мое имя Кришав, значит Лорд Кришна и лорд Шива. Мой камень – кошачий глаз, планета – Нептун, числа гармонии – один и двенадцать, а неблагоприятные числа – восемь. Счастливые дни воскресенье, понедельник и среда.

Чандина думает: «Зачем мне это знать?» Она вспоминает того, кто бросил ее умирать на красном диване. «Почему нельзя поменять их местами, – думает она. – Может быть, этот человек дурак, почем я знаю. Дядя Аситваран ведь не специалист по людям».

Они едут в Старый Дели на рикше. Чандина смотрит на сестру: «Интересно, страдает ли она так же со скуки или ей на самом деле весело?»

На узкой круговой лестнице к минарету Джама Масджид жених ловит руку Чандины, сжимает сильным коротким движением. Его ладонь сухая, с твердыми мозолями. Чандина убирает руку. Они выходят на минарет – тесную, огороженную решетками площадку. Смотрят на пестрое месиво Чандни Чоук – бездну плоских барсати, коричневых и синих, на рикш, похожих сверху на жуков. Существо города копошится внизу, далекое, переполненное и безразличное. Как диковинное насекомое, оно не может принадлежать никому. У решетки окна нацарапано: «Гаури и Бимал = вечная любовь». Будущий муж говорит Чандине:

– Смотри, любовь случается в самых крутых местах.

Она не смотрит, ветер кружит ей волосы, бросает на пухлое рыбье лицо. Ей хочется стоять на минарете с тем, кто растоптал ее гордость, ему говорить: «Ты прекрасен, ты – все для меня». Она навсегда пришита к нему нитками беды.

– Пойдем одни, без них, поедим кебаб, – говорит ее будущий муж тихо, чтоб не услышала сестра.

Мясо

Темные пальцы роются в курином мясе, отрывают куски, опускаются в алюминиевую тарелку с водой, смывают жир. В старые времена эти тарелки после еды выставляли птицам, чтоб они попили воды с минералами.

От закусочных «Бабу бхай», «Уголка Самгара» и дальше у «Вечернего гриля», «Еды Юсуфа», и дальше, через всю улицу, до самого ресторана «Джавахар», все шкварчит, вспыхивает, льется неистовым ароматом. Тика, маринованная в йогурте и специях; куриный леденец; ааб гошт из баранины в молоке и топленом масле с фенхелем и чесноком; говяжье нихари в бульоне с гвоздикой – на такое в прежние времена в Лахоре могли обменять любимую женщину.

В старые времена разве ели люди столько мяса? Бедняки не пробовали и за целую жизнь. В середине прошлого века стали есть по праздникам. А теперь гляди – кварталы ломятся от тяжелых, пропитанных специями кусков.

Лакомый дым снует и кружит, так и хочется выпить его до дна; втянуть в рот, скурить улицу Ердью-базар. Здесь, когда все уходят, мы грызем мясо, оставшееся на косточках[82]. А до того в дхабах тесно. В каждой – забрызганные водой раковины с серыми обмылками, узкие столы, стены с плакатами умерших эпох. Афганцы не отводят прохладных глаз от женщин в тесных джинсах. Они хотели бы, да не могут не смотреть на открытые бедра. Измученные мальчики таскают подносы, отдают себя без остатка покорному старанию.

– Извини, но я чувствую себя идиотом рядом с твоей сестрой. Как будто перед учительницей урок отвечаю. Пойми меня правильно, не хочу обидеть, но ведь и я в первый раз на брачных переговорах. Просто хочу быть собой с будущей женой.

Чандина удивляется новому голосу жениха, уверенному и спокойному. Она замечает, что он приятный человек.

– Ты всегда задумчивая, но мне нравится твое лицо, – говорит невесте Кришав. – Наелась? Пойдем, купим тебе подарок.

Месиво из байков, пешеходов, рикш уводит их в кривые, переполненные до краев улочки. Светят первые этажи открытых лавок. Ткани и браслеты переливаются ядовитыми вишневыми, фиолетовыми цветами. На крыши давит тьма, но дно улиц тонет в электрическом свете лавок.

– Хочешь сережки? А хочешь заколку на твои красивые волосы?

– Ничего не надо. Хотя нет, хочу браслеты на ноги, – оживляется Чандина.

– Выбирай, – говорит жених. – Моя бабушка носила такие, они соединялись между собой, чтобы шаг был маленьким.

Чандина едва слышит, его голос пропадает в сверхъестественном шуме.

Чандни Чоук

Рабы, пригнанные из деревень на стройки жилых комплексов и торговых центров, сидят ровным прямоугольником, опустив руки к земле, прижавшись друг к другу плечами. Их глаза умоляют, но толпа плывет мимо. Отчаяние на лицах рабов, погибшее достоинство. Им приказали сидеть на корточках, чтоб они не убежали. Но они бы и не посмели – их держат большие долги. Рабов пригоняют сюда ближе к ночи, когда приезжают перекупщики, оставляя фургоны возле мечети Джама Масджид.

Взгляды невольников осыпают Чандину, как летучая саранча. Она старается держаться ближе к будущему мужу. Крупная пыль оседает на зубах и волосах. Люди идут всюду, не оставляя места между собой. Молоко дымится в широком чане.

– Хочешь молока, любимая? – говорит Кришав, и от ласкового слова, сказанного будто случайно, светится внутри шрама Чандины фосфорный цветок.

Они пьют чай с молоком возле лавки подержанной обуви. Туфли валяются в куче, висят на шнурках над входом, как старые лодки, выброшенные на берег штормом.

Мимо сочится столпотворение, сжатое фасадами сотен умирающих хавели. Грязью поросли переулки. Осыпаются под землей туннели, которые вели из особняков казначеев к Красному форту. Крошится резьба окон-джарокх, под грязью неразличимы узоры колонн. Жить в Чандни Чоук невозможно из-за шума. Безудержная торговля и хаос прогнали владельцев особняков на безликие окраины Дели, где еще недавно бурлили джунгли и бегали шакалы.

Хавели лишь тени себя прежних, и мы, вечные жители города, скорбим. Разрушены сады, разрушен дом Мирзы Галиба, где он писал стихи на урду и персидском языке. Нет и следа от рельс, по которым в чистом воздухе трамвай вез Гаури в школу. В те времена в городе царила мягкая персидская атмосфера, похожая на утонченную кухню. Потом город стал пенджабским, напоминает чесночный соус.

Улицы гудят беспощадно, разрывая голову. Те, кто еще остался в убогих комнатах над лавками, не слышат собственного голоса.

– Раньше моя семья жила в Чандни Чоук, – кричит Чандина, – но я без понятия, где этот дом.

– Правда? Расскажи об этом, я хочу больше знать о тебе, о твоей семье.

– У нас был дедушка, Пападжи, и у него две жены. Я отношусь к потомкам его второй жены, которая онемела в детстве от страха. Но вообще, говорят, Пападжи не проводил различий между женщинами и их детьми.

В голубых линзах Чандины отражается караван человечества.

Вахид из Трилокпери

Беспокойный и беспощадный Дели. Не город, а острова жестокости среди великих пустот. Женщина моет детей в тазу на холоде, за ее спиной ветер рвет тряпичную трущобу. Рикши пялятся на девочек из Джи-кей[83] с бумажными пакетами, набитыми дизайнерскими сари. Агент недвижимости показывает новобрачным виллу на Фермах Чхатарпура. На церемониальной оси, возле Индийских ворот, рабы латают асфальт. Кочует печаль между кварталами, далекими друг от друга, как созвездия.

Оберегая свои культуры и сообщества от чужих, люди этого города селились в отдельных пространствах в разрозненной вселенной столицы. В подражание ли американскому пригороду, британским ли военным городкам Дели расчленил себя на куски, между которыми кишит дикая и опасная жизнь магистралей и джунглей.

Здесь однажды Вахид из Трилокпери написал Нандине из Маджну-Ка-Тиллы. Они переписывались весь вечер и всю ночь. Маячок экрана мерцал в черном беспорядке ночи, а телефоны пылали жаром в руках. Утром Вахид отправил голосовое:

– Мы должны увидеть друг друга.

Каждый день Нандина уплывала на встречи с ним в городе. В туалете тибетской закусочной она проводила по губам фиолетовой помадой, густо закрашивала фиолетовые веки яркими тенями и пудрила древесную кожу. Она прятала блузку в сумку, оставаясь в открытом топе с тесемками, пересеченными на животе, полном, но притягательном от молодости. Она шла, пошатываясь на высоких каблуках, на свидание возле станции метро. Было это еще до изгнания Чандины на Толстой-марг.

– Ты, счастливая, правда, – говорила сестра, – какая-то сказка.

– Он называет меня ласково Зейнаб, – улыбалась Нандина.

Потом Чандина застала сестру за чтением Корана.

– Послушай, – сказала сестра, – ведь это правда: «Быть может, вам неприятно то, что является благом для вас. И быть может, вы любите то, что является злом для вас. Аллах знает, а вы не знаете». Это сура Аль-Бакара.

Через некоторое время она сказала:

– Коран подтверждает, что джинны существуют. Помнишь, в детстве нам казалось, что мы видим кого-то? Вот что говорил пророк: «Ко мне пришел один из джиннов, с приглашением к ним, я пошел и прочел им Коран». И вот дальше: «Затем повел нас к тому месту, показал следы джиннов и следы от их огня».

В сумерках коридора мы улыбнулись тому ничтожному вниманию, которое досталось нам, как крошки, которые стряхнули после пира с циновки.

Чандина кивнула, не заподозрив беды: сестра писала книги и часто увлекалась новыми знаниями.

– Он сказал, что мы поженимся, – сообщила Нандина через некоторое время.

Из любопытства Чандина зашла на ее страницу и увидела, что сестренка добавила себя в несколько религиозных групп.

– Завтра мы пойдем в мечеть побеседовать, послушать умных людей. Вахид говорит, что бессмысленно поклоняться слону с четырьмя руками. – Чандина заметила в глазах сестры странный туман, в глубине которого блуждали огоньки, как бывает по ночам на Ямуне.

Тогда она вспомнила об обещании быть матерью.

– Ты больше не пойдешь с ним на встречу! Нет. Никто не может принижать наших богов. Как ты позволяешь говорить так о Ганеше? Безумие! Ждешь, что он оденет тебя в бурку? Я не узнаю свою сестру. Если ты выйдешь из дома завтра, я расскажу дяде и дедушке!

– Ты думаешь, я буду тебя слушать? Ты глупая, ты не знаешь жизни. Мы с Вахидом любим друг друга, мне наплевать, кому ты расскажешь.

Кипящая вода

Тем временем в двадцатом блоке района Трилокпери красивый и тонкий юноша Вахид стоял в строительном магазине и рассказывал кузену:

– Конечно, отец не скажет против. Мусульман станет больше, а кафиров на одного меньше. Если ящерицу положить в кипящую воду, она выпрыгнет, а если положить в обычную воду и медленно кипятить, она не убежит. Она забеременеет и не передумает.

– Твои взгляды противоречат исламу, – сказал кузен.

Чандине отец велел убираться, он уже снял ей квартиру на Толстой-марг. Можно сказать, отец сжалился: не отправил ее на мрачные окраины, а оставил в центре. Чандина собирала вещи. Она боялась, что без нее сестра уйдет с Вахидом и обратится в другую веру.

Нандина спала с телефоном под подушкой. Когда она ушла в туалет, Чандина забрала телефон, побежала между лачуг, размахнулась и бросила новую модель «Оппо» в реку. Она вернулась и сказала:

– Я бросила твой телефон в Ямуну.

– Убогая дура, козья моча, – сказала Нандина, и сестры подрались.

Лохматая, с лицом цвета орехового ствола, с глазами, полными молний, Нандина поехала в Трилокпери искать Вахида. Ее волосы метались по кабинке рикши, вырывались в дверные проемы, заполняли пространство черными змеями.

В это же время в десятом блоке Трилокпери мальчишка помочился возле храма, а в семнадцатом блоке нашли коровью голову. Улицы мгновенно заполонили толпы мужчин, началась драка чудовищных размеров. Нандина подошла к магазину строительных товаров возле остановки. Кузен Вахида старался оградить синие грязные жалюзи над входом досками, чтобы защитить магазин от погрома.

– Я ищу Вахида, – сказала Нандина Чан.

– Он ушел на битву в пятнадцатый блок. А ты что, его девушка?

– Да, – сказала она, – мы любим друг друга.

– Ну, ты, возможно, и любишь, – сказал кузен, – а он пытается обратить тебя. С предыдущими пятью у него ничего не вышло, а вот ты гибкая, как лоза.

– Неправда, – сказала Нандина, подняла с дороги камень и бросила в лавку.

– Да ты мафия! Спроси у людей, а потом бери камень.

Нандина пошла в пятнадцатый блок на шум драки. Крики и оскорбления взлетали над Трилокпери и падали на дно улиц, взлетали и падали.

В семидесятые чиновники Санджая Ганди отселяли в Трилокпери мусульман из разрушенных экскаваторами трущоб Старого города. С тех пор в Трилокпери не было покоя. Местным не нравились пришельцы, а тем не нравились местные порядки. Раз в год обязательно случался переполох.