Украденный город
Нандина увидела, что в переулке стояли хиджры[84] и не пускали толпу дальше.
– Мы разденемся, если вы пройдете, – говорили они ласковым голосом. Толпа, плюясь и выкрикивая ругательства, отступала на несколько шагов.
– Расходитесь, если не хотите колдовства.
Кровь сжигала толпу изнутри, парни жаждали громить другие блоки, но суеверно пятились от хиджр, разодетых, как на Дивали. Один из хиджр повернулся к Нандине старческим лицом в косметике:
– Ты зачем здесь? Не видишь, общины подрались.
– Я ищу Вахида из двадцатого блока.
– А, знаменитого Вахида, который обращает девушек через постель? Ты не та, что написала на него заявление в полицию? Видишь, сейчас он занят в драке за веру.
Нандине будто камень попал в голову, и ветер пустыни Раджастхана промчался сквозь дыру, унося песок. Она отрезвела, вернулась в Маджну-Ка-Тиллу и больше никогда не говорила об этом.
Шивани
Чандину отец отправил в изгнание, и дядя кричал:
– Послушай, брат, зачем? Она ребенок! Что плохого? Дай молодежи быть собой. Мы тоже растили бакенбарды и ходили в клешах.
– Ты стал забываться, братец. Решай со своими детьми.
Аситваран ушел к реке, чтоб потушить водой ярость. Он все знал, брат, он издевался, мстил. Он отправил на Толстой-магр его дочурку в голубых линзах и драных шортах, отправил сердце Аситварана, чтоб оно мучилось, валялось в пыли и по нему ходили толпы.
– Одна пламя, как я, другая вода, как была Шивани, – сказал он сам себе и пнул землю, смешанную с ветошью.
Хотя Чандина была не рекой, а рыбой. Рыбкой путхи, одурманенной отравленными водами Ямуны, подхваченной течением, полным жестяных банок, тряпок, оберток, но выжившей среди ядов. Мы думали так, а Аситваран бросал в реку комья земли.
Девочки унаследовали фамильные черты: фиолетовые веки, похожие на крылья одиноких мотыльков, густые длинные брови, мягкие щеки и широкую кость. Такие же лица мог передать им и брат, но не передал. Оскорбленный, он ненавидел Аситварана и его дочерей, бездарный брат.
В последний раз Шивани приехала в квартиру возле руин Фероза Шаха. Они обнялись возле раковины на балконе, он прижал ее к дверям в бордовой краске. Она повернулась, провела рукой по позолоченному цветку, которым была украшена дверь, потом коснулась его волос.
– Не трогай меня, давай просто поговорим.
Надо было заметить в ней смертельную грусть, сжать ей запястья, удержать. Но он ничего не заметил, наслаждаясь ее приходом, как маленький сын, которого мать пораньше забрала из детского сада.
– О, Аситваран, день, полный удачи, – прошуршали останки дяди на красном диване.
Они не уходили из комнаты в тот день, говорили при стариках. По телевизору шла «Махабхарата». Интриговали боги и цари, а вся страна собралась у экранов. Улицы опустели, потому он смело обнял ее до того на балконе.
– Твой брат догадался. Он сказал: «Как мне надоело, что меня держат за идиота в доме. Я помню свою детскую болезнь, я знаю. Но ведь я по-прежнему человек». Вот так он сказал.
– Ну, это еще ничего не значит, моя красавица, просто слова. А к чему он их сказал вообще?
– Ни к чему. Я больше не буду носить этот позор.
Вот тогда он и должен был вскочить, купить билеты на поезд, уехать на юг, в Ченнай, в Бангалор, затеряться. Но он лишь заговаривал ее ласковыми словами:
– Попей чаю, моя красавица, все обойдется, мы не сделали ничего плохого. Это они ошиблись на брачных переговорах.
– Боги не ошибаются, – сказала она. – И родители всегда знают. Так было. Кто это менял?
На другое утро в Маджну-Ка-Тилле жена ходила по комнатам и искала табуретку.
– Кто-нибудь видел деревянную табуретку с кухни? Ну просто не знаю, куда делась, на ней удобно катать тесто.
Она всегда готовила, сидя на полу.
– Ну и какой болван ее сюда притащил? – крикнула она, когда нашла табурет на полу в комнате для пуджи.
А потом увидела ноги в серебряных браслетах, закричала отрывисто, как будто ее несколько раз укололи спицей:
– А! А! А!
Еще вчера
«Как же так получилось: еще вчера ты был незнакомцем на моих улицах. Ты пришел в голубой рубашке и серых брюках, и тонкие пальцы брали с подноса стакан. Пальцы с черными складками кожи, руки цвета чайной заварки. Еще недавно мне было все равно, я не знала тебя, ты был чужестранцем в моей земле, пришельцем с темным лицом, сквозь которое проступает древняя культура.
И вот сегодня я жду, флаги с молитвами трепещут, и пахнет рыбой, травой, рекой, будто она у самых дверей. Так ждут близкого друга, с которым вырос в одном чоуке.
Ты придешь, не зная, у кого же спросить, спросишь у дедушки:
– Сэр, разрешите нам погулять. К ужину она будет дома, даю гарантию.
Дедушка засмеется:
– Гуляйте, гуляйте, раньше мы не знакомились до свадьбы, не могли поговорить как следует, теперь другие времена.
Ты посмотришь на отца, а тот равнодушно пожмет плечами: «Мне-то что».
А дядино лицо потемнеет от ревности, и он, свирепея, скажет:
– Не позже восьми, иначе я лично застрелю тебя, и твой труп съедят рыбы.
– У тебя нет пистолета, дядя, – скажу я.
– Мои руки – пистолет, я могу душить, и все это безразлично, труп в восемь ноль одна будет лежать на дне Ямуны, – вскипит он, и слова его, как всегда, опередят мысли.
Мы пойдем друг за другом по узким проулкам Мажну-Ка-Тиллы, касаясь стен, под тонкой ниточкой неба. Ты будешь фотографировать меня на крошечной площади возле молитвенного барабана. Мы обсудим дядю, я засмеюсь, а тибетцы не поднимут глаз, потому что воспитание не позволяет им пялиться на людей. Потом выйдем на Ринг-роуд, чтобы поймать рикшу и ехать в парки, к мавзолеям и улочкам старого города. В рикше ты коснешься черными пальцами моего лица, скажешь:
– С ума сойти.
«Теперь мое чувство спокойное, за него не нужно сражаться, истекая кровью. Но я без конца переживаю об одном», – так писала в своем телефоне Чандина. Писала и стирала опять и опять, зная, что не отправит это сообщение.
Она с ужасом ждала свадьбы. Что будет, когда они останутся одни в комнате? Он скажет: «Убирайся вон, ты меня обманула!» Может быть, даже напишет на брачных сайтах отзыв об их семье: «Мошенники, подсунули мне испорченный товар».
Худшие мысли приходили Чандине в голову. От тревоги она не могла спать, лежала, слушала реку. Город наступал на ее сердце, и оно текло, раздавленное многомиллионной тяжестью. «Я хочу умереть из-за моего прошлого. Он выжег на мне клеймо».
Новая жизнь
– О чем тут переживать? Я тоже была с Вахидом тогда, ну… Сделала операцию и все. Да я вообще об этом забыла. Дорого, конечно, но спокойствие того стоит. Это был мой подарок себе за первый тираж книги.
Чандина в который раз убедилась, что не знает жизни сестры, как ребенок не знает жизни взрослого.
Когда-то невестка Мамаджи, уже беременная чернокожей девочкой Гаури, с помощью шариков масикай уменьшила себе влагалище и, ловко применив лезвие, скрыла последствия любви к тамильскому пандиту, который проводил церемонии в доме ее родителей. Жених впервые оказался в спальне с женщиной и не разобрался, что к чему.
Рама приказал Сите пройти испытание огнем, чтоб доказать чистоту. Бог огня создал вместо Ситы двойника – Майю Ситу, и ее он поставил в огонь. Так Сита прошла испытание.
Страсти богов повторяются на земле, теперь будет создана другая Чандина. Она войдет в огонь во время испытания.
– Деньги попросим у дяди, он понимает ситуацию, – сказала Нандина.
Они пошли к дяде, он рассвирепел, грозился утопить бывшего Чандины и его прабабку, перестрелять всех парней в Дели. Потом они поехали в банк, сняли деньги со счета и сразу отправились в клинику. По дороге летели дядины проклятия и страшные угрозы. Девочки терпеливо молчали: нужно было закончить дело.
Радостное нетерпение охватило Чандину: шрамы зарастут, начнется новая жизнь. Как просто, почему раньше она не поговорила с сестрой, разумной Нандиной Чан.
В клинике снова в горле застряла духота той страшной ночи, что-то загудело внутри, словно приближался поезд. Но Нандина почувствовала сестру, шепнула:
– Это не то, что ты думаешь. Все пройдет очень легко. Посмотри на меня, никто из вас даже не заметил. Просто скажешь, что заболела на пару дней.
Укусы москитов
Врач назначил день, когда не будет месячных. Они снова приехали, на этот раз без дяди. Ей сделали укол от аллергии, отвели на кресло. Врач сделала еще несколько инъекций прямо внутри, где кожа толком не приспособлена для жизни. Уколы напоминали укусы москитов. Шумел кондиционер, тикали часы. Чандина смотрела по сторонам, пока врач возилась у подножия кресла. Кабинет был чистым, стены покрашены бежевым. Из коридора лилась музыка. Гул улицы, гудки полуденного трафика казались далекими. Через час с небольшим врач сказала:
– Ну, вот и все, мой сладкий пирог. По лестницам не бегаем, на корточках не сидим, никуда не торопимся, ходим, как принцессы. Когда окажешься с мальчиком, будет больно, как в первый раз. Я выпишу антибиотик и обезболивающее, купишь в аптеке тут, за поворотом.
Врач передала ее в руки Нандины. Чандина вызвала такси через приложение «Мейра». У Нандины так и не было телефона. Когда нужно, она разговаривала по домашнему, на вопросы отвечала, что без телефона жизнь спокойней. Ее жених говорил: «Слушай, ты как из шестидесятых». Нандина не хотела заводить телефон и нисколько не жалела, что сестра бросила его в реку. Она скрывалась.
– Заедем покушать, – предложила Нандина.
Сестры заехали в дхабу, поели риса с джекфрутом, обманным плодом, так похожим на мясо. Потом Чандина снова вызвала такси, теперь уже через «Олу», потому что все водители в «Мейре» не хотели ехать в Маджну-Ка-Тиллу.
Дорога от цветных ворот колонии до дома оказалась неожиданно длинной, онемение внутри прошло, шрамы вспыхнули.
– Что мы дома скажем? – остановилась Чандина, опираясь на стену с надписями «За свободный Тибет». Внутри разгорался другой, не знакомый раньше пожар.
– Кому есть дело? Отцу плевать на нас, кузенам тоже, дядя знает, а тете и старикам скажем, что живот заболел.
Дома все смотрели телевизор и ели на полу. Чандина медленно поднялась по ступенькам.
– Тебе нездоровится, дочка? – крикнула тетя, не отрывая взгляд от экрана.
– Живот заболел, – сказала Чандина.
– Дать таблетку? – спросила бабушка.
– Отстаньте от нее! – приказал дядя.
Отец не оторвался от экрана.
К окну комнаты девочек липли соседние крыши. На барсати неподалеку играла музыка, смеялись люди. Нандина дала сестре лекарство и ушла вниз смотреть кино. Чандина не могла уснуть. Внутри образовался муравейник, полный гигантских термитов. Они кусали шрамы. В животе осы свили гнездо. Ей захотелось в туалет, она потихоньку поднялась и сходила стоя, кусая руку от огненной боли. Термиты взбесились, начали бегать, исступленно кусать. Осы ломились в череп изнутри.
Каждый день она смазывала шрамы йодом, задыхаясь от боли. Термиты грызли кожу беспощадно. Прогулки превратились в испытание, во время которых ее слабая улыбка висела над пропастью.
Перед работой она пила горсть таблеток. Электрические звезды падали в неоновый коктейль бара. Голос Чандины убегал в чужие тембры, но никто этого не замечал. Во время каждой песни хотелось сбегать в туалет. Часто казалось, что швы порвались и придется начинать снова. «Как это у Нандины прошло за три дня, наверное, просто забыла», – думала она, и ей хотелось заорать. Каждый вечер она искала глазами Джулай. Рассказать бы подруге, на что пришлось пойти ради мира в семье. Но иногда она думала: «А одобрила бы Джулай такой обман?»
Постепенно к концу месяца колония термитов спустилась по ногам, по босоножкам со стразами и ушла в джунгли. Лишь пара насекомых время от времени вонзались в кожу и падали без сил. В туалете она опускала зеркало вниз и видела себя двенадцатилетнюю.
Маникарника
Нандина понимала с тревогой: она тюльпан, чьи лепестки вот-вот опадут. Вторая книга не удавалась Нандине Чан. Первую-то она переписала из заметок прапрабабушки и матери, а те вложили туда одиночество. Живая грусть текла между слов, как высокая вода. Среди предложений росли лотосы.
Нандина Чан не знала, как самой, без помощи мертвых женщин написать новую книгу о Лакшми Баи, названной при рождении Маникарникой. Нандина стояла одна на поле битвы против неведомого дымообразного войска.
Она листала записи тетради с позолоченной обложкой, которую купила специально для черновика. Перед ней появлялась Лакшми Баи, далекая, размытая эпохами женщина, которая ходит по дворцу в зеленых мятых одеждах.
Сипаи захватили Звездный форт в Джханси. В заложниках оказались британские офицеры, женщины и дети. Стояла жара, пленникам хотелось пить и есть. Они были в ужасе от того, что подданные окружили их со всех сторон. Маникарника отправила слуг потайным туннелем с водой и пищей. Европейцы попросили ее о защите как махарани города. Она обещала, что если они покинут крепость без сопротивления, то сипаи не тронут их. Чужеземцы вышли, но сипаи не выполнили обещания. Вывели пленных за город и казнили возле крепостных стен.
Англичане обвинили Маникарнику в жестоком обмане. «Иезавель Индии, юная рани, на руках которой кровь убитых», – писал о ней армейский врач Томас Лоу. Больше она не могла служить британцам, оставалось только примкнуть к повстанцам. Когда Джханси захватили английские войска, она с приемным сыном, привязанным к спине, бросилась на лошади с крепостных стен в громадную ночь.
Лакшми Баи ушла с войсками на восток, сражалась, одетая, как мужчина, и погибла на поле битвы. А враги сказали о ней так: «Индийский мятеж произвел на свет только одного мужчину, и этот мужчина был женщиной».
Нандина Чан представляла события в своей голове, но не находила слов, чтобы рассказать так, чтобы чувствовалось волнение. Ее Маникарника была куколкой театра катпутли, а британцы – фигурками из дерева.
Лошадь не бросалась с городской стены, рассекая ночь белым штрихом глаза, который наблюдал приближение смерти, не раскрывала уродливый рот с желтыми зубами, издавая безумный визжащий звук перед падением. Она прыгала, как пони английской девочки, которого ведет по лужайке индийский слуга.
Нандина, расстроенная, что дело теперь не движется, спустилась в кухню, чтоб начать приготовления к завтрашней церемонии. Помолвку решили сделать скромной, домашней, но уж свадьбу пышной. Дорого обошелся банкетный зал, учитель для свадебного танца, ведущий и закуски. Для помолвки решили просто заказать доставку. Но Нандине хотелось приготовить и самой, чего никто не будет ожидать.
– Пусть я не самый удачливый писатель, но я хорошая девушка и буду прекрасной женой, – сказала она себе в зеркальце, впечатанное в побеленную стену. – Может быть, мне и не нужно будет писать, уже завтра я получу свой банкомат.
Она приклеила себе на лоб точку в виде маленького рубина. На синее домашнее платье в мелкий цветочек надела красную толстовку. Волосы уже чуть выбились из круглого шиньона, но она не стала их поправлять.
– Бабушка, я в магазин съезжу.
– Хорошо, только осторожно, поздно уже, – крикнула бабушка, прерывая голоса актеров в сериале «Сделано на небесах».
Автомагистрали Дели
Чтобы не утонуть в зимней темноте, Нандина вышла на Ринг-роуд и проехала остановку на автобусе, сошла у эстакады. Она поднялась в недра молла, похожего заводской цех, оставленный людьми. Магазины одежды уже закрылись, только наверху работал супермаркет. Там людей было еще много, они наполняли тележки так, что гнулся металл.
Нандина взяла огурцы, зелень, йогурт для райты. Взяла разноцветные пакетики наамкина[85] с соленой чечевицей и горохом, воздушным рисом и нутом в специях.
Нандина пошла по моллу, эхо ее шагов зазвучало трагически в исполинской тишине. Она вдруг почувствовала тоску в груди, печаль по какой-то невидимой потере. Она вышла на темную улицу и не сразу поняла, что зовут ее:
– Эй, Зейнаб, милая, ты забыла меня?
Она вздрогнула. Красавец, чьей рабыней она когда-то была, стоял в компании друзей. Они не снимали солнечные очки, хотя на город свалилась темнота. Нандина заметила, что вместе их шестеро.
– Я искал тебя, Зейнаб, ты заблокировала меня, моя любовь, зачем? Разве мы не были счастливы?
Нандина увидела, как автобус, наполненный светом, проехал мимо остановки и исчез в первозданной бездне, разделяющей внутренние острова Дели.
– Мне нужно идти, рада была повидаться, – сказала она.
Она двинулась на остановку, парни пошли за ней. «Где люди, где люди? – думала она. – Там, в магазине, много людей». Освобождая руку из пакета, она дернулась позвонить, и столп холода поднялся от живота к сердцу – нет телефона, давным-давно нет, и нет приложений помощи женщинам. Она пошла быстрей, и парни ускорили шаг.
– Даже не поговоришь со мной, моя любовь, даже не поцелуешь меня? Я помню твой язычок. Прадип, хочешь попробовать ее язык? – сказал он другу.
– Отстань, Вахид, я иду домой. – Она бросилась назад к молчаливым стенам молла, к людям, к равнодушному свету.
– Бери ее, Прадип, пробуй. Пробуйте все, мне не жалко эту шлюху для моих друзей.
Пакеты с закусками рассыпались, йогурт упал белым пятном на тротуар. Рука, пахнущая окурками, залепила рот. Тело тут же потеряло силу, онемело и стало стеклянным, ужас завладел им полностью. Осталось только слабое статическое электричество, которое едва бежало по рукам и ногам. Они поволокли ее к темному проему перехода под автомагистралью. Дикое первобытное возбуждение охватило всех.
– Включи фонарик на телефоне, снимай, снимай на видео, снимай под юбкой. Вот так, вот так, хорошо.
Голова ударилась о ступеньки, шиньон в волосах обнажился, как голая кость. Они ломились в прооперированную сбереженную для скорой свадьбы плоть, и внутри мозга что-то выворачивалось наизнанку от боли. Машины проносились по дороге, гудели сверху на магистрали, не замечая возни в ущелье лестницы.
– Я хочу армию детей от тебя, Зейнаб, сейчас я выпущу. Снимайте, снимайте, завтра все соцсети увидят ее!
– Рви платье, пусть идет голая.
Кровь текла по грязным ступенькам. Они убили ее душу. Отупев от власти, они изводили безвольную игрушку тела, которое жило все два часа до конца.
– Сильней, давай Прадип, брат, я снимаю, снимаю. Да, жми на горло.
Она увидела, какие должны быть глаза у лошади Маникарники, они отразились в чужих темных очках.
– Эй, зачем ты на самом деле ее задушил, бетичод?
– Придурки, сходите кто-нибудь на заправку за бензином. Стая идиотов. Просто купите немного бензина и все, не надо ничего объяснять.
Все еще находясь в первобытной лихорадке, они оттащили то, что осталось от нее, дальше по магистрали. Туда, где древний лес стоял темной стеной и выли цикады. Возле указателя на Газиабад они сожгли ее.
– Где бы ты ни была, моя перепелка, вернись ко мне, – плакал Аситваран, объезжая на мотоцикле район за районом до самого рассвета.
Маленькие лезвия
Разлуки разрезают город маленькими лезвиями, что еще хранятся у многих на антресолях. Кромсают его плоть быстрыми навязчивыми движениями. Как мы устали смотреть на это за тысячи лет. Мы хотим закричать:
– Хватит, хватит, остановите эту боль, из-за которой негде уже лететь. Нет местечка, где мы могли бы остаться, наконец, в покое.
Нас давно никто не слышит, не замечает. Люди, что видели нас прежде и умели говорить с нами, сгинули в песках времен.
Могила поэта Ибрагима Заука оказалась под общественной уборной в Пахаргандже, а могила поэта Кхана Мумина – под парковкой медицинского колледжа. А если приглядеться – так на каждой улице найдется свой мертвец.
Сгинули и сгнили наши любимые люди: Шах Джахан, который не проводил великих реформ, но украсил землю мраморным чудом в Агре; Шах Зафар – романтик и последний император моголов; мистики Амир Хосров и Низамуддин Аулия.
Исчезли великие династии Халджи, Лоди, Сеидов. Ушли в Пакистан утонченные мусульманские аристократы, изысканные, как поэзия урду. А сколько их так и не добралось до Лахора? Пропали мальчики, которые так хотели стать донами, но легли на дно Ямуны. Души сотен других мечутся здесь по руинам, создают слабый ветер, раздувают пепел погребального костра Нандины Чан.
В первые полгода жених Нандины то считал себя обманутым, то виноватым. Постепенно жизнь зарастила рану, и он забыл о семье в Маджну-Ка-Тилле, частью которой чуть не стал. Его родители снова открыли профиль сына на брачных сайтах.
Чандина каждый день смотрела с крыши: не идет ли сестра. Она ходила перед работой на Толстой-марг, в свой прежний кондоминиум, освещенный желтым вечерним светом. В квартире Джулай жила семейная пара с двумя детьми. Белая и рыжая собаки будто сквозь землю провалились. Чудовище города поглотило часть сердца, и как бы Чандина ни просила его обратно, Дели оставался безразличен.
Флаги с молитвами
Только будущий муж неразрывно оставался с Чандиной.
– Если бы не ты, я бы с ума сошла, Кришав, – благодарила она, пожимая его черную руку.
– А где же еще мне быть, как не с тобой?
Несчастье укрепило их связь. Они много времени проводили вдвоем, часто сидели у телевизора с дедушкой Бабу Кунваром, которого сильно состарило горе. Они не разлучались еще и потому, что не было у них другого пути: только долгая одна на двоих дорога. Они учились любить друг друга, как учат иностранные языки.
– Какая вам нравится передача? – говорил дедушка. – Выбирайте сами.
Из вежливости Кришав включал канал с народной музыкой. То, что нравилось им с Чандиной, они смотрели в телефоне. Как-то дедушка уснул под пенджабский танец, и они пошли в соседний переулок, в чайную на крыше.
Тайные любовники хохотали, облокотившись на ограду. Флаги с молитвами трепетали от легкого ветра. Ямуна текла за лачугами, несла в своем теле мусор, лодки, солнечные блики. Величественный мост Подписи гудел под колесами полуденного трафика.
– Знаешь, до того, как родители нашли тебя на сайте знакомств, я вел, так скажем, довольно свободный образ жизни, – сказал вдруг Кришав. – У меня были девушки, и иностранки тоже. Мы ездили с друзьями в Гоа, ты можешь представить, что случается иногда в молодой компании. Но у меня все нормально, я проверялся. Все результаты анализов могу показать, они у меня на электронной почте.
– Ну, покажи, – сказала Чандина. Ревность разлилась внутри нее, как кипяток.
Он достал телефон и загрузил справку. Чандина прочитала внимательно, как дедушка ее читал юридические дела: «ВИЧ – не обнаружен, гепатит – не обнаружен».
Кришав продолжал, преодолевая неловкость нового откровенного разговора:
– Видишь, все нормально. Но это ерунда. Я ни с кем не чувствовал такого, как с тобой. Просто хочу, чтоб ты знала и между нами не было каких-то тайн. Все это в прошлом, правда, мне это не нужно теперь. Я полностью счастлив, что нашел тебя. В постели мы можем оказаться с кем угодно, но вот такая связь, как у нас – редкость. Но все-таки то прошлое было. А как у тебя? Расскажи, не бойся. Если уж говорить честно, в душе я всегда хотел жену с опытом.
Чандина посмотрела на пилон моста, на тросы, напоминающие струны арфы. Ночью на них зажгут лампы, и река отразит неоновое свечение. Ладони Чандины вспотели, кусочек кожи, приросший внутри, горел от стыда. Она молчала, ее молчание вскарабкалось на мост и ринулось в реку, как самоубийца:
– Ничего такого. Я… Ничего у меня никогда не было.
И он сказал, по-мальчишески скоро, видно, не подумав:
– Но почему ты избегала жизни? Ведь ты поешь на публике, ты, наверное, нравилась кому-то? Не думал, что ты жила так скучно. Ну ладно, не важно, извини.
Он тоже стал смотреть на мост, изо всех сил стараясь скрыть разочарование.
Стыд рос из кусочка плоти, как дерево арджуна, расширяясь кроной. Круглые листья бились и стучали внутри, термиты ползали в прожилках коры. Ей так хотелось рассказать ему про ночи, залитые болью, про пустынные дни на Толстой-марг. Он бы принял ее любой, он бы понял лучше других людей. Но кусочек кожи закрывал и рот. Какой дурацкий обман теперь придется нести через жизнь. Как бездарно, именно сейчас, в этот миг, когда мир полон любовного пения, когда Ямуна так играет осколками солнца.
А вы, тайные любовники, свесились над оградой крыши, сжали друг другу руки, накрытые кофтой от чужих глаз. Вы не находили сил, чтоб расстаться. Флаги на соседнем барсати все-таки донесли по ветру несколько молитв.
Благодарности
Дверь квартирки в районе Дварка открыта на улицу даже зимними вечерами. Свет из двери льется в тихий квартал. Если смотреть с высоты на неистовое созвездие столицы, этот свет окажется маленькой звездой в бездне окон, дверей и крыш. Здесь живет сэр Пушкар Сингх Кошьяри с семьей. С этого места для меня начинается Дели.