Украденный город
Гаури спускалась на улицу по лоскутному одеялу. Улицы были полны ядовитого пара. Гаури бродила по щиколотку в воде, равнодушная и бессильная. Ей хотелось, чтоб ее переехала повозка с ночным пьяницей. Но мучение продолжалось.
А потом Бимал приехал с худым лицом, еще более скорбным, с блестящей серой кожей под алыми глазами. Он говорил о любви одержимо, осыпал ее словами из кинофильмов. Целовал ей виски и волосы.
– Я знаю, что ты не прошла конкурс, сундари, прости меня. Дай мне победить в войне, и я куплю тебе «Мисс Мира», ты достойна большего, чем этот жалкий конкурс.
– Я не хочу конкурс, я хочу, чтоб мы жили в Нилае как муж и жена.
– Моя женщина, дай мне благословение победить в этой войне.
– Я не знаю никакой войны, меня выдают замуж за чужого, давай уедем. У тебя же есть машина.
– Мы уедем, уедем, – говорил он, и руки его нервно скользили по острым волосам Гаури.
В холле отеля на Коннот-плейс оркестр играл грустные мелодии. Пол покрывали лепестками цветов, женщины покачивались у стен в белых домотканых тканях. Бимал говорил с людьми, разговоры были беспокойными, непонятными Гаури. Из холла ушла радость. Все были взвинчены, опоены тревогой. Гаури захотелось снова оказаться в тишине комнаты с мирными звуками дождя и шелестом радио, вместе с сестрами, женихом и его бабушкой, чьи лица всегда улыбчивы и не таят беды.
Обезьянка
Девушка в углу холла внезапно разразилась рыданиями и повалилась на пол. Еще недавно она плясала здесь в прозрачной блузке и клетчатой юбке, в сандалиях с тупым носом на маленьком каблуке. Теперь она и другие девушки были босыми, растрепанными. Их лица без помады и каджала зияли, как пепелища погребальных костров. Они плакали, девушки: танцовщицы, актрисы маленьких театров, сироты из трущоб, которые стали подругами гангстеров, чтобы согреться и поесть.
Мальчик забежал в стеклянные двери с улицы и бросился к Бималу. Гаури странно было видеть среди ночи ребенка.
– Они приехали к Дону, – прошептал мальчик, задыхаясь.
Бимал пошел к выходу, Гаури пошла за ним.
– Я не уйду, Перпендикуляр. Мы должны быть вместе, ты обещал, – быстро сказала она.
– Скажу людям, тебя отвезут в Чандни Чоук, – крикнул он на нее.
– Я не уйду, – сказала она. – Ты говорил, что мы уедем.
– Самая капризная женщина, – сказал Бимал.
Она забралась в машину и легла на заднее сиденье, чтобы Бимал ни за что не вытащил ее. Серебристый лунь рассек ночной Дели, пышное тело Гаури болтало из стороны в сторону. Куда они ехали, она не знала, иногда слабый свет одинокого фонаря пробегал внутри автомобиля, а больше ничего нельзя было угадать. Да и что было угадывать? Гаури знала только Чандни Чоук, Коннот-плейс и гхат у Ямуны.
Потом машину осветило рыжим. Гаури приподнялась и увидела, как горит вилла с большим торжественным подъездом. Люди мечутся вокруг в бессмысленной суете.
– Посиди здесь, – ласково сказал Бимал, – я узнаю, что случилось с Доном. Посиди тихонько, сундари.
Он сказал ей, как маленькой, и она послушалась, не пошла за ним. Она смотрела на пожар и черные тени, которые сновали, кричали. Это казалось далеким и ненастоящим, как цветной фильм. Потом она увидела, как бежит Бимал и что-то барахтается в его руках, похожее на пойманную обезьяну. Машины взревели в конце улицы. Их рык почти заглушил его усталый голос.
– Это дочка Дона, унеси ее скорей куда-нибудь. Уходи вот туда, – сказал он и махнул в сторону узкой щели между белыми оградами вилл.
– А ты, а ты? – закричала Гаури, перенимая тряпку с беспокойной обезьянкой внутри.
– Иди, – сказал он грустно. – Иди, сундари, не до капризов.
Она услышала выстрелы и побежала. Она прижала к мягкой груди обезьянку, которая шевелилась так отчаянно, что могла выскользнуть и разбиться о дорогу.
Целую ночь искала Гаури дорогу домой, и рассвет привел ее к Ямуне, на которой еще спали облака. Гаури увидела, что пеленку девочки прожгли искры. Она захотела отнести ее в госпиталь или в приют, но девочка громко закричала. Старец, который смотрел на реку со ступеней гхата, сказал:
– Дай грудь дочери.
Гаури заплакала:
– У меня нет молока.
– Иди сюда, дай ей пососать пан, она уснет.
Он дал Гаури свернутые листья.
– Откуда вы знаете, что это девочка? – спросила Гаури, всхлипывая.
– Кто же приносит сыновей к реке на рассвете?
Гаури положила в ротик младенцу свернутые листья, как соску, и жалость схватила ей горло. Она понесла ребенка домой через христианское кладбище Лотиан, где под белыми надгробиями лежали погибшие во время сипайского восстания и холеры английские солдаты, женщины и дети. Она увидела среди тумана едва различимый призрак сэра Николаса, британского офицера, который полюбил индианку, но не смог жениться на ней и выстрелил себе в голову. Призрак стонал имя любимой женщины. Она прошла мимо церкви и от станции спустилась в Чандни Чоук, где одинокий молочник уже катил тележку вдоль узорных дверей.
Она зашла в хавели, не таясь, но никого не встретила. Внесла девочку в комнату, положила вместе с сестрами и провалилась в сон. Она спала, пока новорожденная не завопила, призывая свою мать, актрису, жену Дона, чтобы та дала ей наконец грудь.
Мамаджи, ее сыновья и невестки столпились в средневековой комнате девушек.
– Я нашла ее утром под окном, я спускалась пить свежее молоко, чтоб стать белой, – сказала Гаури.
Мамаджи забрала девочку:
– Отнесем ее в госпиталь!
Вся толпа пошла за Мамаджи в главную комнату, в ядро дома. Они понесли девочку к двери на улицу, но Пападжи поднял руку и впервые за годы независимости Индии сказал:
– Наймите няню, у которой есть свои младенцы, чтоб она могла кормить.
Шах Зафар
Тем временем чувства немой махарани и Шаха Зафара достигли сияющих вершин. С ним она забывала о прожитых годах и осыпающемся времени. Жизнь в бухгалтерской книге смешивалась с днями в хавели, как золото с песком.
Немая махарани стала женой последнего императора, делила с ним долгие ночи. Готовила императору длинную курительную трубку и приглашала чудотворцев и астрологов. Вместе с ними приносила в жертву буйволов, верблюдов, колдовала и закапывала сырые яйца в землю.
Она дрожала от страха каждый раз, когда сипаи врывались в тихий дворец, заставляя Зафара ставить подпись и печать на пустые листы. Не дышала, когда он читал ей свои новые стихи. На страницах амбарной книги переливался любовный свет. Если бы властная сестра узнала, какого ничтожного человека выбрало ее сердце, бросила бы тетрадь в огонь. Она бы сказала:
– О ком ты стонешь? Он не был мужчиной.
Но немая махарани оправдывала любимого. Зафар не хотел быть императором, он был поэтом с ласковым сердцем. Он родился в чужие дни. Не умел идти до конца, не знал, как лучше поступить. Сипаи сражались за свободу храбро, но пали. Того ли предводителя выбрали они? Шах Зафар укрылся в гробнице Хамаюна[40], а англичане нашли его и притащили в особняк к жене, как пса.
Немая махарани очнулась в комнате со стеклянной мозаикой на стенах, когда услышала плач младенца.
– Неужели кто-то родился? – подумала она. – Я не могу вспомнить, кто ходил беременной.
Когда в хавели появилась новорожденная девочка цвета куркумы, немая махарани оставила своего возлюбленного и вместе с нанятой кормилицей занялась ребенком. Любовь к живой сироте оказалась хлопотней, но теплей придуманной любви.
Короли
Гаури металась между двумя жизнями: дневной и ночной и не принадлежала ни одной из них. Ей нужно было знать, что стало с Бималом, и уедут ли они, наконец, в Нилай. До свадьбы оставались считаные дни.
Она хотела найти любимого, вернуть девочку матери, а жизнь – в прежнее русло. Ночью Гаури вновь оставила дом и решительно пошла на Коннот-плейс, через темную паутину старого города в новый город, построенный англичанами в форме сложных геометрических фигур: окружностей, треугольников и шестигранников. После тесного гнезда Чандни Чоук кварталы этого города пугали простором.
Коннот-плейс белел в мертвой тишине. Гаури прошла под григорианскими колоннами к месту, где ей казалось, находился отель. Не горели огни, на полукруглой площади замерла пустая тьма. Двери были закрыты на палку, обмотанную тряпками, а рядом по кругу находились другие безликие двери. У Гаури закружилась голова, она не могла угадать входа в холл. Пошла вдоль бледных зданий Коннот-плейс. Страх бился в сердце изнутри.
Она вернулась на прежнее место, она знала – это здесь, хотя никаких вывесок не было. Стала дергать двери и закричала:
– Эй, откройте! Бимал! Откройте двери!
– Что ты кричишь? – сказал человек из-за колонны. – Теперь в городе правят другие короли. Никого не осталось, даже мальчика-посыльного. Ты их женщина?
Гаури вскрикнула от ужаса и пошла быстрым шагом, путаясь в тканях. За каждой колонной стояли черные тени.
– Ты их женщина? Их женщина?
Она побежала, груди было больно – вот-вот оторвется, полные ноги некрасиво открылись. Она бежала, пока ее не окружила родная неровная застройка Чандни Чоук, пахнущая гнилью сезона. Гаури обняла стены, и горе осушило ей горло.
Днем во время обеда на телеграфе, нестерпимо страдая, она взяла рикшу и снова поехала на Коннот-плейс. Много голубых, красных и желтых автомобилей стояло на полукруглой площади, кафе и магазин были открыты. Чистильщики обуви сидели на земле. В ресторане южноиндийской кухни возле холла Гаури спросила:
– Сэр, тут по соседству был танцевальный клуб, отель. Что с ним стало?
– Ты перепутала, жемчужина, я пятнадцать лет держу этот ресторан, здесь никогда не было никакого отеля.
Гаури покачнулась, а он повторил шепотом:
– Здесь не было отеля, запомни, девочка, и живи свою жизнь.
Гаури вернулась на телеграф. В тот день телеграммы были тревожными, в основном от военных. Они сообщали семьям, что не приедут, задержатся, возникли дела. Поток их не кончался до вечера. В горах началась война с Китаем из-за тибетских границ. Говорили, Китай напал потому, что Индия предоставила убежище четырнадцатому Далай-ламе. Кровавое восстание против компартии Китая привело многих тибетцев в изгнание.
Дома все были напуганы. Новая няня ходила под сводами арок парсала, укачивала девочку. У той, видно, болел живот, и она беспрерывно кричала. Ветер, заблудившийся в парсале, трепал пеленки девочки. Мамаджи приказала женщинам дома собрать украшения, чтоб наутро сдать их в помощь армии.
Свадьба Гаури была тихой. Ее сине-черные локоны украсили сложным венком-сиргути из маленьких белых цветов, лицо покрыли узором белых точек. Такие же венки и узоры были и у сестер. Гибель солдат в Гималаях окрасила мир бурым. Все хотели, чтоб церемония скорей закончилась.
Теперь, тайные любовники, вы видите на забытой пыльной фотокарточке, как Гаури едва выносит свою печаль, не девушка – последнее дождевое облако. «Я вспоминаю тебя, сундари», – шепчет воздух с бенгальским акцентом. А жених доволен. Он играет человека широких взглядов: взял в жены девушку с очень темной кожей, которая работает на телеграфе. Гаури выходит за него, как героини фильмов тех лет, которые идут замуж не за любовью, а чтобы поддержать героя.
Стемнело, и дом стал страшен. Вы отворяете дверь и проваливаетесь в грохот Чандни Чоук. Огни лавок с тканями, горы дешевых украшений, кипящее молоко сливаются в фантастический сплав. Вы еще вместе, но уже ранены расставанием. Где вы встретитесь снова, тайные любовники? Где сплетется дым ваших сигарет?
Мы летим до большой улицы Ердью-базар, плотно забитой всем существующим на свете транспортом. В сотнях закусочных у обочины готовят кебаб. Дым зимних жаровен струится над задумчивым хаосом улицы. Великая ночь поклонилась стенам мечети Джама Масджид.
Сухие глаза Агниджиты
Один из вас, тайные любовники, слез из пригородного поезда в Дварке, перешагнул рельсы, прошел улицей через месиво после дождя и поднялся в сальную закусочную, в которой маленький телевизор транслировал матч по кабадди. Сердце рубил на требуху мясник ревности.
Другая, едва переждав тоскливую ночь, отнесла свои тайны в глубокий ступенчатый колодец-баоли и, наблюдая небо с прохладного дна, пожелала себе мгновенной гибели.
В этот античный колодец дилливалы веками приносили сердечные муки. Горевали на самой нижней ступени, у воды, а голуби перелетали со стены на стену. Так было со времен династии Лоди, так будет, пока люди живут в этом городе.
В средние века ступенчатые колодцы испещряли тело Дели. Баоли собирали воду подземных источников, дождь в сезон муссонов и служили приютом для караванов. Внутри располагались прохладные комнаты, в нишах стен по ночам горели лампады. По негласному правилу мужчины спускались в колодец утром и вечером, а женщины купались и набирали воду в полдень.
Агниджита тоже часто сидела в колодце и ждала, когда развеется высокогорный воздух в голове. В одежде, как у мужчин: серых расклешенных брюках и цветной рубашке, заношенных братьями. Не хватало только бакенбард, которые отрастили себе все парни в городе. Под огромными очками от солнца спрятаны сухие глаза в тонких ручьях-сосудах, со зрачками, что расползлись на всю радужку. Ее блестящие грязные волосы были собраны в крепкий узел, из-за которого лицо становилось еще более тощим и треугольным. Острое лицо, которое тянется за длинным носом и не знает улыбок.
Она подолгу смотрела в одну точку на древние стены. Когда воды набиралось много, в колодец со стен прыгали и плескались мальчишки в трусах. Они уже не стеснялись женских взглядов.
Дом в разных местах
Агниджита приходила в колодец одна или с парнями. У парней были расстегнуты верхние пуговицы рубашек, чтоб показать волосы на груди в подражание артистам Анилу Капуру и Митхуну Чакраборти. Парни носили прически «работа впереди – вечеринка сзади»: с прядями на шее и стрижкой на макушке. Они менялись пластинками с хинди-диско, любовными хитами Илайараджи[41], которые сопровождали кинокартины тех лет. Потом ей надоели друзья и музыка. Она приходила в колодец одна.
Дом Агниджиты был в разных местах. Она жила в кондоминиумах Дварки, где в январе квартиры невыносимо холодные, а летом можно задохнуться без воздуха.
Жила в узком доме с бордовыми дверями на каждом балконе. Дом сползал в овраг и смотрел на руины крепости Фероза Шаха, на древнюю мечеть, от которой остались только стены.
Во время школьных каникул жила у тети в Дехрадуне, с рассыпанными по горам цветными домами. Там было лучше всего, тетя и ее семья хотя бы радовались Агниджите.
Она жила в колонии Маджну-Ка-Тилла, где по утрам тихие тибетцы пили кофе с молоком яка на маленькой площади. Воздух там был печален. Люди колонии тосковали о родной земле, старались забыть ужас восстания против компартии Китая, убитых близких, уничтоженные храмы. Из вежливости беженцы прятали боль за учтивыми лицами.
В последнее время Агниджита сильно пристрастилась к бхангу, и ей стало все равно, где жить. Она покупала бханг в шариках, пила с козьим молоком или с холодным миндальным тхандаем, а чаще скуривала.
– Какого черта я живу в чужой сумасшедшей семье всю свою жизнь? Где моя мама, как она могла отдать меня им? – спрашивала она прохладную тишину колодца.
Монотонная, привычная с детства тревога без начала и конца отступала только с бхангом. Она охотилась за ним каждый день. С утра начинала думать, как сделать «счет» – так называли сделку. Она выпрашивала и воровала то в одном доме, то в другом. Украла кольцо натх для носа, которое соединялось тонкой цепочкой с волосами, старинное сурмедани из слоновой кости и несколько браслетов. Никто не заметил, в деревянную шкатулку тонкой резьбы не заглядывали.
Мы в лесу
Маленькой, она играла серебряной погремушкой в круге белой бороды дедушки, которая стала такой длинной, что стелилась по циновке. В комнате звучала храмовая музыка. Целый день иголка бегала по бороздкам пластинок с мантрами. Агниджите было интересно, как иголка высекает молитву. Потом дядюшки купили магнитофон. Стали слушать кассеты с песнями из фильмов. Люди ходили мимо, наступали на бороду дедушки. Ворчали: «Хоть бы кто побрил старика».
Ей хотелось узнать, кто из женщин дома ее мать. Может быть, тетя, похожая на потухшую звезду, которая не выходила из комнаты с красным светом? По столу валялись в беспорядке черно-белые фотографии делийских мавзолеев. От карточек исходил тонкий химический запах. Тетя не снимала свадебного наряда, когда-то алого, но поблекшего от времени, с ободранными позолоченными краями. Агниджита заходила к ней, заглядывала в глаза. Тетя гладила ее по волосам и читала вслух одно короткое письмо:
– «Мы в лесу Чанга Манга. Комары размером с птиц и дикие кабаны. Тьма окопалась за деревьями. Шевелиться почти нельзя. Влажность, все течет. Я мечтаю снова увидеть…» Это все, что осталось. Все! Чернила расплылись. «Я мечтаю снова увидеть…». – Тетя роняла голову в разбросанные фотокарточки и не шевелилась.
Агниджите становилось мерзко и тоскливо. Она ускользала, и Даниика не замечала ее ухода. Все знали: Даниика ждет любимого Тарика с Кашмирской войны, куда он уехал фотокорреспондентом много лет назад.
Агниджите было тогда три года, но она помнит, как включили радио, чтоб послушать вечерние новости. Она свернулась калачиком в круге дедушкиной бороды. Прижалась ухом к циновке и слышала, как у всех в комнате стучит пульс.
– Пакистан начал массовую атаку, – говорили по радио. А тетушка Даниика завизжала в парсале:
– Ты не поедешь! Ты не будешь! А-аааа!
Дядя Яшу пришел из лавки и сказал спокойно:
– Такое случается в истории.
По радио велели наклеить на окна коричневую бумагу. Если снаряд попадет, то осколки будут скреплены друг с другом, и стекло не ранит людей. Приказали не включать свет и занавешивать окна – даже мерцание свечи могло указать дорогу самолетам. Дядюшки уходили патрулировать улицы. Даниика надела свадебное сари, оно тогда было сияющим, алым, села в красной комнате и стала ждать. Она не могла быть Агниджите мамой.
Агниджита думала, возможно, ее мама тетя Талика, сестра пропавшего на войне? Ароматная жасминовая женщина с кудрявыми волосами. Она отказалась выйти замуж в поддержку двоюродной сестры, а также из-за того, что у родителей нет сына.
– Братец не пришел с Кашмирской войны. Если я уйду к мужу, кто будет смотреть за моими дорогими родителями?
На мы-то знаем, что она отказалась из-за того, что когда-то слуга забрал ее невинность в козьем сарае. Кроме того, она не хотела жить всю жизнь с одним мужчиной. У красавицы были поклонники: коммерсанты в Карол-Бахе, железнодорожники в Кейшен-Гейдже, чиновники в Пандра-Плейс. Чтобы не бросать тени на семью, она приняла вечный траур по брату. На первом этаже возле книжной лавки «Молодость» на деньги поклонников она открыла консультацию для женщин, и туда ходили чаще, чем за книгами.
Талика немного занималась детьми дома: напоминала, чтоб они поели, собрались в школу. Кроме Агниджиты в доме росли еще два мальчика – внуки дяди Яшу, сыновья Бабу Кунвара, которого Яшу принес из джунглей в чемодане. Агниджиту и мальчиков все детство мыли в одном ведре.
В сентябре небо над старым городом оживало от сотен воздушных змеев. Агниджита вместе с мальчишками ранила пальцы натянутой ниткой, которая рвалась и пульсировала под напором ветра.
Дети играли в чоуке, по которому валялись пустые газовые баллоны. В чоуке расплодились полосатые белки[42]. Белки не боялись детей, могли прыгнуть им на ноги, но если приходили взрослые, кричали: «чип-чип-чип», разбегались по стенам. Служанки высыпали возле кухни отбросы, белки ели их вместе с воробьями и попугаями.
Огонек
Хавели напоминал здания государственных контор, испещренное норами помещений. Бабу Кунвар занимался судебными тяжбами, связанными с кастами. Он повесил на двери дома табличку «Юриспруденция. Бабу Кунвар Чандраванши», к нему ходили все несчастные люди столицы. Обсуждали дела под запахи кухни.
Жена Бабу Кунвара, практичная, как аэродинамик, командовала несколькими служанками, которые разносили по Чандни Чоук сплетни о семье.
Родители Талики проводили дни вдвоем в своей спальне как заговорщики. Сбежавшая когда-то с ружьем из Лахора женщина похоронила свою смелость вместе сыном.
Поблекшая парочка – родители Даниики и Гаури, изо всех сил старалась показать соседям, что в доме дела идут превосходно. Они выходили на галерею и говорили даже тем, кто не спрашивал:
– Все хорошо, прекрасно. Все сегодня чувствуют себя отлично. Наш сын скоро приедет, он учится в аспирантуре в Советском Союзе.
Хотя люди знали, что он маленьким упал с барсати.
– В Советском Союзе таких, как вы, дворян, давно отправили бы работать в шахты, – раз ответил им сосед.
– Осторожней, господин, мы же не бандиты, за что нас в шахты? – сказал отец Гаури.
– За эксплуатацию народа, – ответил сосед непонятно.
– Какого народа? Служанок, что ли? Они получают свои деньги, грех жаловаться. Да любая мечтает работать у нас, – возмутилась жена, которая с годами, наоборот, перестала быть робкой.
В доме жила немая старушка, которая уже не вставала, и за ней ухаживали женщины; Мамаджи, чей ум был светлым, как снег Гималаев в погожий день, пыталась призвать семью к порядку, усадить женщин шить и молиться.
Агниджита не знала, чьим ребенком могла оказаться. У всех в доме кожа была цвета старой бумаги, слоновьих бивней. Лица – скульптурной формы, веки лиловые перламутровые, глаза карие безмятежные, а кость широкая. Невысокие мужчины напоминали буйволов, а женщины ходили пышные и торжественные. Агниджита выбивалась из плавности, медленного семейного техзиба. Худощавая, с кожей оттенка куркумы, рыжими зрачками в красноватых белках, с лицом, вытянутым, как у бенгальской лисы. Она напоминала огонь, который мечется по этажам и вот-вот подожжет деревянные колонны.
Агниджита внимательно рассматривала гостей: точно кто-то из них подбросил ее к порогу хавели. В дом без конца приходили соседи, дверь не закрывалась до полуночи. На крыше-барсати, в комнатах гнездились приятели дядюшек и подруги тетушек. Клиенты и покупатели смешивались с друзьями семьи. Для гостей даже купили красный диван с лакированными подлокотниками. Правда, сидели все на полу, а диван стоял как украшение. Людей всегда было так много, что каждый из них думал: кто-нибудь посмотрит за Агниджитой. И никто не смотрел.
Агниджита бегала босая по улице, пила воду из уличных кранов. Дралась с сыновьями юриста Бабу Кунвара. Мальчики были сильней, но она расцарапывала им лица, кусалась. Однажды она разбила очки младшему, Аситварану. У него навсегда остался шрам на брови.
– Ты глупая, бешеная, – сказал он серьезно, вытирая кровь, которая залила ему щеку, клетчатую рубашку и шорты, – но я скажу, что сам разбил. Тебя и так не любят.
Агниджита крикнула в окровавленное лицо:
– Ты закуска, жаренная в поте тысячи проституток. – Она слышала эти слова на улице.
Она убежала в щель между домами и думала, что он сказал правду. Ее очень любили немая бабушка и Пападжи, но они не умели говорить и были почти мертвы. Девочка у ног казалась Пападжи зародышем тигренка.
Пуджа
Когда в громкоговоритель орали: «Прививки, прививки, вакцинация!», Талика вытаскивала пыльных детей из чоука и тащила их в уличный медицинский пункт. Она выстраивалась в очередь с толпой матерей и покорно ждала, пока дети извивались, бились или играли возле ее ног. Талика улыбалась врачу в медпункте, говорила:
– Я не мама, а тетя этих сладких кусочков.
Врач отвечал:
– У вас дома установлен телефон? Я позвоню узнать, не поднялась ли температура.
После уколов дети ревели, и Талика покупала им по сладкому шарику ладду, посылая врачу шелковые взгляды через улицу. Липкие дети возвращались в дом. Талика знала, что племянники привиты от туберкулеза, оспы и полиомиелита, других прививок она не запомнила, да и медики не всегда говорили названия.
Агниджита и сыновья юриста Бабу Кунвара болели редко, хотя без остановки бегали по крысиным закоулкам и щелям, забывали мыть руки. Раз все-таки они подхватили инфекцию. Мальчики лежали в спальне наверху, Агниджита – в круге белой бороды на циновке. Мышцы болели, ее знобило, в ухе кто-то сидел и рубил череп топором. Она не могла есть, во рту было сухо и ныло, если жевать. Тетушки подходили и смотрели на нее сверху.
– Очень сильно заболела, – говорили они.
– Кто пойдет к пандиту[43]?
– Пойдемте все вместе, мальчики так болеют.
Тетушки, которые обычно ругались между собой за каждое зерно, вырядились, как на свадьбу, и вместе пошли в храм. Пандит выбрал благоприятную дату для пуджи. Тетушки стали дожидаться дня. Тем временем дети лежали в лихорадке, а у старшего сына распухло горло, воспалились и наполнились жидкостью яички. Дети не спали ночами, наблюдая наше кружение под расписанным потолком хавели.