Украденный город

Шелест книг

Бабу Кунвар, которого когда-то внесли в дом в чемодане, глубокой ночью сидел в лавке отца и пролистывал книгу за книгой. Дядюшка Яшу доставал тома, стоя на лестнице. Руки и колени его дрожали от пережитых времен:

– Вот все, что есть по праву, – говорил он сыну, словно незнакомцу или случайному покупателю.

Он относился с нежностью к племянницам и внукам, но сын напоминал о дороге из Бирмы, и Яшу не мог этого побороть. Однако мальчик из чемодана не замечал отцовского холода, обращался к папе уважительно и приходил советоваться в его магазин.

Бабу Кунвару некогда было думать о лирике семейных отношений. Он женился по указанию Мамаджи, и брак его вполне устроил. Огромная семья жила в основном за счет его юридического ремесла. Каждый день у него просили денег, и Бабу Кунвар добывал их с помощью своего ума и терпения.

Он не отказывался от любой работы, старался вытащить даже самые безнадежные дела, но говорил людям правду о перспективах. За это его уважали в Чандни Чоук и знали в Карол Бах.

Вот снова перед ним стоял вопрос, и он искал прецедент в глубине ночи. Читал страницы одну за другой, пока хавели и улицы вокруг не наполнятся осиным гулом дня. В этот раз к нему обратилась семья далитов[44]. Они торговали самодельными папиросами, но сумели развернуть торговлю: их киоски были рассыпаны по Дели, и деньги у неприкасаемых водились.

– Мы хорошо одевали своего мальчика, он был такой красавец, – убивалась мать. – Мы много встретили горя и хотели, чтоб сын посмотрел на лучшую жизнь.

– Пусть они понесут наказание, сэр. Пусть ответят! – сказал отец.

Преступление этого парня было в том, что он посмел влюбиться и жениться на девушке из раджаньянов[45].

– Нам нравилась девочка, такая послушная. Мы ничего не говорили, раз она забралась в сердце нашему мальчику. Думали, что теперь другие времена, – говорила мать, раскачиваясь. – Разве закон запрещает такую любовь? Если да, то мы не знали о таком законе.

Бабу Кунвар хотел скорей послушать суть дела. Все его клиенты выливали на него потоки печалей, сплетен, ненужных шуток и подробностей, из которых он выклевывал смысл, как зерна из пыли двора.

– Она была на втором месяце, когда пришли ее родичи. Я только налила на сковородку масло и включила газ. Все масло сгорело, дым потом много дней стоял в доме.

– Пока их женщины уговаривали невестку вернуться, их мужчины зарубили нашего мальчика.

– Что свидетели?

– Все боятся, никто не пойдет в суд сказать за нас. Весь квартал знает, но скажут, что смотрели в небо.

– Сама невестка боится прошептать слово. Мы увезли ее в деревню, мы переживаем, как бы она не потеряла внука.

– Мы хотим, чтоб вы пошли в суд, сэр. Скажите, чтоб их посадили в тюрьму, нам нужно растить внука и защищать девочку. Каждый день боимся, что они опять придут, что они сожгут киоски.

Межкастовые браки

Бабу Кунвар думал над речью, которая должна была разбить равнодушие.

– Отец, вы когда-нибудь слышали или читали новости о том, что мужчина-брамин был убит за то, что женился на женщине из низшей касты? По крайней мере, я никогда не сталкивался с инцидентом такого характера. Почему любая женщина невысокой касты, которая выходит замуж за брамина, не приводит в ярость ни одну из семей до такой степени, что они убивают жениха-брамина?

– Нет, я не слышал такого, – сказал Яшу. – За всю мою жизнь я такого не встречал.

– Почти во всех случаях виновники убийств – семьи женщин, невесток. Общество не одобряет межкастовые браки, но не все. Иначе мы имели бы хотя бы один прецедент, когда брамина убили бы во имя чести за то, что он женился на женщине низкого статуса.

– В прежние времена богатые родители даже покупали дочкам мужей из обедневших, но высоких каст, чтобы поднять знатность рода.

– Да, отец. Наше общество еще не готово принять тот факт, что взрослая женщина имеет право выходить замуж по своей собственной воле.

– Так идет со времен законов Ману-смрити[46], – сказал Яшу. – Женщина ни на каком этапе своей жизни не способна быть независимой. «Отец должен охранять ее, пока она не выйдет замуж, муж – во время ее взрослой жизни, а сын – в старости». Раздел один, стих девять и три.

– Вы согласны с этим, папа?

– Посмотри на наш дом, на наших женщин. На что они пригодны? Если выпустить их одних, что будет?

Сын улыбнулся:

– А Мамаджи? Это же легенда о силе, она бы нигде не пропала.

– При этом она не шаталась одна и прожила жизнь под именем великого Пападжи. В поэме «Океан деяний Рамы» говорится, что женщина портится в тот момент, когда ей дают свободу. В законах Ману также сказано: «Шудра может жениться только на женщине-шудре; вайшья может жениться на любой из двух, шудре или вайшье; кшатрий – на женщине из своего клана или на любой женщине из кланов ниже; брамин имеет право жениться на женщине любого из четырех кланов».

– Ну что ж, значит законы Ману против Конституции. – В глазах Бабу Кунвара вспыхивали молнии. Он записывал стержнем от шариковой ручки слова, которые должны были вернуть хотя бы клочки справедливости.

Поджигатель

Сколько еще продлится эта гнусная боль в солнечном сплетении? Одичав, один из вас, несчастные любовники, идет быстрым шагом по городу, разрывает собой сомнамбулические толпы. Вертит головой, ищет. Готов в любую минуту увидеть страшное: самое драгоценное существо с другим. От случайных видений ноги подкашиваются, словно из них убрали кости. Но это не люди, это мы скользим, принимая разные облики в толпе. Эта зима такая долгая!

Такая же холодная зима была в тот год, когда Пападжи и Мамаджи, взявшись за руки, ушли навсегда улицами Чандни Чоук. Седые волосы и белые домотканые одежды плыли по ветру. Потом они остановились, и Мамаджи сказала:

– Если берешь меня, то бери и ее, иначе ее никто не возьмет.

Они постояли, подождав немного. Немая махарани пошла покорно за ними следом.

Агниджита не находила больше утешения в круге бороды на циновке у резного кресла. Кресло унесли в парсал, на его место поставили красный диван с лакированными подлокотниками.

В доме началась ругань из-за наследства. Спорили о том, кто настоящие потомки патриарха: те, кто появился из утробы Мамаджи, или те, кто произошел от немой махарани. Больше других перессорились невестки: из-за мебели и комнат. Они делили хавели, мерили его шагами, разгораживали фанерными стенами. Узор парсала был прерван нелепыми досками. Слуги переругались между собой, путаясь в указаниях хозяек.

В Агниджите проснулась лисья злоба. Она носилась с уличными парнями, донашивала и рвала мальчишескую одежду названых братьев. Талика, однажды посмотрев на Агниджиту, догадалась сшить ей бюстгальтер. Лифчик сел на Агниджите свободно, оставляя пространство в конусообразных чашах.

– Она – мужчина с грудью, и лицо, как у луня, и спина у нее не прямая, – вздохнула Талика, глядя, как племянница, горбясь, убегает в переулок.

Чандни Чоук превратился в безумное место. Клочки со всего мира поместили здесь. Прежнее великолепие слезало с кварталов струпьями. Под кружевом окон-джарокх[47] торговцы выставляли мангалы и ящики с овощами. С утра до ночи они звали покупателей осипшими голосами. Рикши завоевали дороги. В окнах гудели телевизоры и радио. Гомон стоял и в доме, и на улице.

Агниджита часто замечала с трухлявой галереи юношу с красивым лицом, полными тяжелыми губами и огромными глазами в мехе ресниц. Он появлялся в разных местах: стоял на углу, в тупике, на улице в толпе. Он подходил к самой террасе-отле и трогал резные колонны. Он каждый день вился рядом, как пчела-плотник возле древесного гнезда. Обходил хавели со стороны книжной лавки и женской консультации. Тогда Агниджита бежала по комнатам посмотреть на него из ветшающей джарокхи в тонкой коричневой пыли.

Раз юноша зашел в лавку «Молодость», и Агниджита в несколько прыжков оказалась внизу, вбежала в лавку через комнату дяди. Юноша робко листал книгу, его тонкие веки были одновременно медными и перламутровыми. Эти веки показались ей бесконечно знакомыми. Юноша увидел Агниджиту и вышел.

Он ее разозлил, она ринулась за ним через лавку. На что дядя Яшу сказал:

– Сколько раз говорить, чтоб вы не ходили гулять через лавку? Это не крыльцо. От вас книги портятся.

Агниджита догнала юношу, схватила острыми пальцами его руку:

– Ты зачем тут ходишь? Пожар нам хочешь сделать?

Его веки дрогнули, как крылья бабочки, которые на закате залетают в Чандни Чоук и садятся на деревянные перила. Огромные глаза цвета вечернего леса посмотрели на нее, как на зародыша тигрицы. Он бережно снял ее руку и шагнул в толпу, набитую в кишке улицы.

Вскоре женщины хавели переругались из-за медных ламп так сильно, что подрались и терзали друг другу волосы. Больше всех кричала жена юриста Бабу Кунвара:

– Мой муж кормит вас всех, а я живу хуже служанки! Хватит! Я поговорю с ним, расскажу, как вы цените его работу!

Потом они помирились и отнесли друг другу сладости, но через день кто-то бросил новую спичку в сухую траву: Талика утащила к себе в комнату красный диван с лакированными подлокотниками – «все равно все сидят на полу». Жизнь стала сумасшедшей. За перемирием следовала склока, уютный вечер с песнями на барсати превращался в мировую войну.

После того как сердечный приступ забрал дядюшку Яшу к жене в горы Бирмы, хавели продали. Богатую библиотеку передали в старейший в городе книжный магазин «Сыновья Бахри». Семьи расселились подальше друг от друга. Агниджиту договорились брать по очереди.

Талика с пожилыми родителями переехали в Дварку. Бабу Кунвар купил небольшой дом в тибетской колонии Маджну-Ка-Тилла. Старшего сына Мамаджи с женой и безмолвной Даниикой в драном свадебном наряде отправили к руинам крепости Фероза и Шаха и стадиону Аран, чьи прожекторы светили по вечерам в комнаты, напоминая об одиночестве.

Продавец стержней

Они оставили хавели, и город поменялся вслед их отъезду. Много людей исчезало бесследно, и о них не говорили больше никогда. Люди боялись выходить на улицу: любой прохожий мог оказаться в грузовике принудительной стерилизации, даже юноша и старик. Ходили слухи, что тюрьмы переполнены так, что в них можно только стоять на одной ноге. Нервы города были взвинчены.

Агниджита смотрела в узкое высокое окошко на свет стадиона и слышала далекий крик болельщиков, там шло состязание кабадди. Ей очень хотелось посмотреть. Она пыталась угадать по волнам крика, что там происходит.

– Занимайся, занимайся, занимайся, – говорил дядя, – занимайся и занимайся! Стоишь, ничего не делаешь, ни стряпать, ни учиться не умеешь. Какой вообще от тебя прок?

– А я не просила меня воспитывать. Я сама себя принесла, что ли?

– Как ты смеешь говорить? Мы вырастили троих детей, еще тебя нам на шею посадили, будь благодарна!

– Жалко, что Пападжи просто не спал в ту ночь, когда делал тебя, дядя, – сказала Агниджита и подняла рыжие глаза к потолку.

Тетя ударила девушку по острым скулам. Ее ладонь загорелась.

– Ты даром ешь чужой хлеб! Яйцо гуся положили к лебедям.

После школы Агниджита скиталась улицами. Первым бхангом ее угостил мальчишка – торговец стержнями для ручек. Он продавал их у руин Фероза Шаха, возле метро и стадиона. Люди знали, что, кроме ручек, он продает бханг и многое другое. Например, поддельные справки о вазэктомии, лотерейные билеты и эротические открытки.

Это был четверг, когда народ собирается возле разрушенной мечети. Люди верят, что мы спускаемся в такие вечера с небес и принимаем пожелания. Люди не знают, что мы никуда не уходим и беспомощны в их просьбах. Они пишут записки и вставляют их между камней.

Торговля стержнями у мальчика по четвергам шла хорошо, и этот товар он распродал. Мальчик заметил Агниджиту, потерянную среди людей, с запиской для нас, в которой она написала: «Чтоб все провалились».

Мальчик предложил ей:

– Мадам, хочешь что-то веселое, что убивает печали за сорок секунд? Пошли вот туда, за угол крепости.

Она пошла, потому что не хотела домой. Мальчик отвел ее в руины, и за бурыми камнями останков крепости раскурил папиросу.

– Вдыхай, мадам!

Она затянулась, и печаль, которая томила ее сердце с детства, ушла. Высокогорный воздух наполнил голову. Красно-синие камни руин были прекрасны, деревья с широкими кронами, шумные от криков попугаев, казались сказочными узорами на фоне вечерних сиреневых небес.

– Сколько нужно заплатить? – спросила Агниджита.

– Пока немного, ведь ты станешь моим постоянным клиентом.

Она приходила каждый четверг, чтобы забыть пепелище в душе, которое тлело и не прогорало до конца. В один из четвергов торговец не пришел. Мальчишки, что побирались возле руин, сказали:

– Его поймали и сделали операцию, все загнило, и он умер. Будь осторожна, девчонок тоже могут изловить.

Агниджита заплакала, потому что хотела бханг.

Трущобы Дели

Тайные любовники, в водовороте города бродите вы, стоите на барсати, пока пульс отбивает одно: «Конец, конец». Невозможно смириться, разорвать то теплое живое, что связывало вас. Все равно что убить птенца. Тьма надвигается с четырех сторон мира.

Отсрочить ее наступление, сбежать. Взять рикшу, бессмысленно ехать, слушая болтовню о делах в Фаридабаде. Проехать общины бенгальцев, которые хлынули сюда, когда столица перенеслась из Калькутты; мимо пенджабских кварталов, куда мать не побоится отправить поздним вечером дочь; сквозь мусульманские щели, где века упокоили себя в неподвижном воздухе. Нигде не найдется приюта. «Что мне делать, если я так тебя полюбил?» Город не ответит, потечет мимо. Веками задавали ему такие вопросы, и сердце его огрубело.

– Останови здесь, у станции, друг.

Коричневые кирпичи одних стен напоминают Каир, персидский синий других стыдливо прячет нищету. Войти в эти артерии, пахнущие обезьяньими шкурами. Идти, трогая головы детей в грязных кофтах. Заблудиться в городских внутренностях. Хоть как-то умерить боль в солнечном сплетении, глядя в чистые глаза людей. В чайном киоске взять стаканчик масала-чая. Спросить продавца:

– Отец, как мне утешиться? Моя любимая больше не со мной.

– Ты меня спрашиваешь, сынок? Как лампа поможет слепому? Есть три неопределенности: женщина, ветер и богатство. Утешение от любви – сама любовь да еще вода. Возьми мой чай, постой у реки, стакан потом принесешь.

Идти до грязных берегов Ямуны. Гхаты осыпаны мусором, смешанным с коричневой сухой землей. Над свалкой кружат луни и чайки, выклевывают себе пищу.

Постоять, глядя на неподвижную Ямуну, как смотрят на старых женщин: без интереса. Пойти обратно, чтоб вернуть старику стеклянный стакан. Не кончается трущоба, тесно в этих улицах, полных журчания простой жизни.

Когда-то приспешник Санджая Ганди, Шри Джагмохан крушил ветхие поселения бульдозерами. Никто не заботился о страданиях людей. Полицейские приезжали, кричали в рупоры, били в барабаны, прогоняя жителей, как птиц из гнезд. Хижины трещали, будто сломанные кости, потроха домов волочились по руинам. Кровь летела на голубой потолок небес.

Прошло время, и снова столица заросла лачугами, как плесенью после дождя. Бродячие актеры поставили палатки и показывали спектакли детям. Из шатров родилось Катпутли[48] – колония[49] уличных артистов, фокусников, заклинателей змей и кукольников из Раджастхана. Тесно стоят друг к другу пыльные дома, свисают с крыш цветные одеяла.

В сторону от станции метро «Сарита Вихар» смердит Мандапур, поселение старьевщиков. Он забит ветошью, и блошиные рынки торгуют до темноты на трубах канализации. Сюда съезжаются из Бихара и Уттар-Прадеш, здесь вместо туалетов – рельсы.

Как гора мусора посреди роскошного холла – трущоба в Васант Вихар. Среди великолепия вилл в жалких хижинах живут горничные, водители и садовники, которые работают на хозяев вилл.

Симапури – свалка и открытые каналы, наллахи. Женщины готовят на маленьких кострах вдоль каналов. Закипает пюре из разваренных бобов с перцем. Люди складывают в щепотку пальцы и подносят ко рту, спрашивают: «Ты поел, сынок?»

Грубый город, положи мое одиночество на крыши твоих трущоб!

Вращающийся отель

Через время у Агниджиты появятся знакомые, уличные парни с волосами в разрезе рубашки. Они будут доставать бханг, чтобы вместе «провести время», «получить веселье». Она будет знать, где лучше делать «счет», где бханг чистый, а где в него примешивают чай и листья. Научится ругаться с дилерами:

– Ты думаешь, если я девушка, так не понимаю в товаре? Не хочешь уступать, так я еду туда, где знают толк в делах. Пусть осел поимеет твою удачу!

Но в тот вечер четверга, когда пропал продавец стержней, она осталась одна на свете. Она поехала к Туркменским воротам, куда сказали ей мальчишки. Уже издалека был слышен какой-то шум, но ей так хотелось наполнить легкие, душу и голову бхангом, что она пошла в этот шум.

Разные люди, включая женщин и детей, загораживали собой узкие старые улочки. Агниджита приблизилась к ним, потому что ей нужно было идти вглубь этого дряхлого района.

– Эй, послушай, что тут творится, дядя? – спросила она человека.

– Этот щенок, Санджай, правонарушитель, сумасшедший и садист! Он антимусульманин! Мало людей он погубил за эти дни в клинике, так теперь хочет снести наши дома! Мы этого не позволим! Не отдадим наши дома, братья! – Он крикнул громче, и толпа загудела: «Не отдадим! Не отдадим!»

– Говорят, этот убийца стоит сейчас на балконе где-то в богатом особняке и смотрит в бинокль, как будут уничтожены наши дома.

– Идиоты чиновники из страха перед ним готовы делать что угодно. Из кожи вон лезут, чтоб понравиться сыночку[50].

– Говорят, он хочет построить вращающийся отель, а мы должны убираться на окраину! Что придумали! Мы работаем здесь, наши отцы работали здесь!

– Наши семьи живут здесь со времен Великих Моголов! Я не уйду!

– Не уйду! Не уйду! – подхватил народ.

– Они заставляли нас делать операции, чтоб мы не рожали детей. Столько умерло, столько остались бесплодными. Обещали подарить радио, обещали масло, но ничего не дали. Детей нас лишили, здоровье забрали, так еще и дома хотят забрать!

Рокот прошел по толпе: на дороге появились отряды в форме. Люди подняли с дороги камни, осколки кирпича и стали бросать в полицию. Агниджита тоже бросила.

В ответ полицейские пустили газ и двинулись вперед. Они выстрелили в воздух. Агниджите этот звук показался знакомым, хотя она не помнила, когда слышала его раньше.

Людей придавило друг к другу, они отступили от широкой улицы неровным качающимся морем. Водоворот проулков понес их, закружил.

Уничтожение

Агниджиту увлекло человеческим потоком, ноги ее то оказывались впереди тела, то не находили, куда ступить, ребра больно задевали другие люди. Все ринулись к мечети, чтобы спрятаться внутри, но и туда полиция пустила газ. Люди выходили, кашляли, отряхивались от серого тумана.

– Они убивают нас в доме Аллаха! Где искать защиты? – закричал старик и сел на землю. Толпа мгновенно поглотила его.

Крики и плач раздались с разных сторон. Все происходило стремительно, словно внутри банки с зернами, которую беспощадно трясет невидимая рука. Только что Агниджита говорила с человеком, и вот уже ее несет, как стеклышко в дьявольском калейдоскопе.

Бульдозеры вошли в улицы, и дома повалились, поднимая столбы грязи, осыпая людей древней известкой, кирпичной пылью. Воздух стал мутным, как грязная вода. В глаза набилась пыль. Несколько человек встало против бульдозера, взявшись за руки, но машина не остановилась. Человеческие тела впечатали в обломки кирпича и досок. Это было самое уродливое, что Агниджита видела когда-либо. Людей раздавило, как жуков, которых она потрошила в детстве, внутри у них оказалась похожая липкая мешанина. Ей захотелось перегрызть горло человека на экскаваторе.

– Чод, бакваас[51], стадо свиней. – Она побежала по руинам квартала к экскаватору, как голодная пума.

– Эй, – заорала она, – яичник твоей бабки!

Где-то рядом раздались выстрелы. Внезапно сильная рука дернула ее:

– Ты зачем здесь? Жизнь больше не нужна? – это был тот юноша, поджигатель, что ходил раньше возле хавели. На его бесконечных ресницах и перламутровых веках лежала пыль, к щекам прилипли клочья известки. – Здесь очень опасно.

Он сжал ее руку и потянул за собой. Она поддалась этой маленькой, изящной, как у женщины, но крепкой руке. Впервые с рождения она послушалась кого-то. Они побежали, уклоняясь от разрушения. Выстрелы, беспомощные крики и грохот слились в сплошной трагический гул.

В просветах, обнажившихся от разрушенных зданий, она видела людей, которые тащили раненых.

– Пригнись, пригнись, – говорил парень, – скорей, они окружают квартал.

Только что это был тесный добродушный район с цветами и бельем на маленьких балконах, и вот они смяты. По обломкам мечутся сгустки беды. Кто-то еще бросал в полицейских камни, но это было бессмысленно и ничтожно. На дороге перед ними лежал мертвец.

– Не смотри, беги скорей. – Парень увел ее в следующий переулок. – Дальше одна, я должен вернуться за другом.

– Как же? – В рот Агниджите забилась пыль, а дыхание кончилось от бега.

– Иди домой! – сказал он строго и исчез, только веки вспорхнули, как две печальные фиолетовые бабочки, испачканные сердцевиной цветка.

Она бежала, проклиная день, когда пристрастилась к бхангу. Позади раздавались стрельба и плач. Она увидела, как полицейские выносят из дома сундуки, зеркала, телевизор, тащат в свою машину. Агниджита побежала соседним переулком. Сердце билось в прокуренное горло.

Лабиринт вывел ее в Чандни Чоук, где жизнь по-прежнему текла задумчиво. Она села на террасу старого хавели, обняла резные колонны, как человека. Штаны клеш и рубаха были в разводах грязи.

– Джад, – выругалась она. Она дрожала от вида мертвых, от крови, брызнувшей на камни и стены переулков. – Харами[52], поджигателя, наверное, убили.

Она прижалась лбом к колонне. Так хотелось, чтоб на свете нашелся хотя бы один человек, который обнял бы ее и сказал: «Не бойся, Джита, девочка, все пройдет». Но ее жалели только ветхие стены родного хавели. Только мы, помнившие ее маленькой в пеленке, прожженной ночным пожаром.

Дом не смирялся

Что толку уговаривать себя: «Если любишь, надо пожелать счастья». Не работает эта выдумка, только жадное желание затмевает ум. Вдруг печаль уколет серебряной иглой: рядом окажется книжный «Сыновья Бахри», где когда-то вы купили сборник стихов Акхила Катияла[53]. Впиться бы руками в воздух, трясти его, чтобы из него посыпались все маленькие вещи вашей любви: книга поэзии, черное кольцо, билеты на автобус.

Как вы хотите свою любовь, так Агниджита хотела бханг. Хотя бы немного в напитке с козьим молоком – бханг ласси, в сладостях, а лучше в папиросе. На праздниках бханг продавали свободно, подмешанный в закуски и питье, но праздников давно не было. Как объявили чрезвычайное положение, город сковало и подергивало в нервном тике. В Маджну-Ка-Тилле, куда Агниджиту сбросили на плечи юриста Бабу Кунвара и его жены, бханг не продавали никогда. Бритоголовые монахи шуршали красными одеждами в переулках, и собачки ши-тцу выглядывали из открытых дверей. Агниджита становилась злой, дралась с братьями, которых готовили к свадьбе.

Странно ей было, что дома никто не знал о погроме в трущобах Старого Дели, будто случилось это в какой-то далекой стране. По радио ничего не рассказали об этом, не напечатали в газетах. Агниджита никогда не читала их, а тут просматривала специально: ничего, обычные заметки, некоторые страницы и вовсе пусты, ни единого слова[54].