Украденный город
Она курила и ругалась с друзьями. Раз поехала в Чандни Чоук, купила папиросу и, тоскуя по дедушке, забралась в старый дом. Дом был забит ящиками с одеждой на продажу. Торговец занял комнату дяди Яшу и продавал камизы в лавке «Молодость». Название он не поменял. Остальные комнаты особняка использовались как склад.
Хавели был крепким домом, построенным на века. Он покрывался грязью, но не смирялся, только деревянные части его скулили.
Агниджита расположилась с папиросой на галерее. Голубь, повешенный когда-то тетушками на узорную ограду, еще висел, но совсем сгнил. Она подумала, что мертвые птицы, перец и гирлянды действительно помогают от сглаза: люди смотрят, запоминают подвески и забывают дом.
Она думала так, наслаждаясь долгожданным покоем, и тут снова увидела того красивого юношу, поджигателя. «Джад, живой», – подумала она радостно.
Захотелось окликнуть его, да пожалела бросить курение. Она помахала ему, и он заметил. Лиловые веки распахнулись. Она поманила его, и он вбежал к ней через темноту дома. Они заговорили без приветствий, и она удивилась, что голос у него, такого нежного, низкий. Тогда в шуме у Туркменских ворот она этого голоса не различила.
– Я никого не вижу здесь уже давно. Где вы все? Я приходил к вам, как в семью.
– Хавели продали, – сказала Агниджита. – Все разъехались в разные стороны.
Она уже чувствовала, как голова наполняется высокогорным воздухом, но боялась, что он тоже попросит затянуться. Он не попросил.
– Как ты выбрался тогда? Нашел друга?
– Он погиб, – спокойно сказал он, и перламутровые веки опустились. – К ночи бульдозеры обратили квартал в руины, я искал его в свете прожекторов, но там уже никого не осталось.
– Как же ты ушел? – сказала она, улыбаясь острым лицом. Улыбку дарила папироса. А самой Агниджите хотелось оторвать смех от лица.
– Я знаю здесь каждый закоулок. Выбежал в Чандни Чоук тем же путем, что и ты, когда они начали стрелять по оставшимся.
Они помолчали.
– Мама угасает. Она под завязку наполнена болезнями, какие бывают от мужчин. У меня никого нет, только вы, но вы не знаете меня.
– Ты кто? Какая еще мама? – сказала Агниджита и засмеялась, ей стало так весело.
– Ее имя Пушпома, она была женой старшего сына Пападжи.
– Я ее не знаю, – расхохоталась Агниджита.
– Я хотел выяснить, кто мой отец, – отчаянно сказал красивый юноша. – Мама говорила, что они все приходили к ней. Все сыновья Пападжи один за другим приходили к ней каждую ночь, пока их жены спали.
– И даже Яшу? – Агниджита прыскала смехом.
– И он, и другой дядя из Лахора, и его сын Тарик, и третий дядя. Только Бабу Кунвар никогда. Мама говорит, он не покидал своей комнаты по ночам, только и делал, что читал.
Агниджита расплескала смех по сумеркам.
– Что ты смеешься, глупая сестра?
– Это от бханга. Бханг в голове, и стало высоко, – сказала она.
– Пойдем к моей матери, она будет рада. Она так скучает по родне.
– А я не родня, меня нашли в мусоре и держат, как собачку ши-тцу, знаешь? Бесполезная тибетская собака.
Как мама?
– Пойдем, я покажу тебя маме, здесь недалеко. Она очень хотела увидеть кого-нибудь из семьи перед тем, как уйдет. Ей осталось мало дней. Она так просила, – низкий голос его угас.
– Пойдем, – сказала Агниджита.
Мир казался ей чудесным местом, где даже в закоулках, густо залитых мочой, правит сияющее добро. Она качала бедрами и телом, спрятанным в пестрой рубашке младшего сына Бабу Кунвара, подметала мусор брюками-клеш старшего сына.
Они прошли через древние кварталы Чандни Чоук, по которым стайки мальчиков в фесках возвращались из школы со счетами в руках. Каждый закоулок казался тупиком, но каждый раз находилась щель, через которую можно просочиться дальше. Они миновали рынок запчастей, тяжело пахнущий машинным маслом. Из окон лились песни, тощие торговцы сидели скучно.
После рынка начиналась улица, на которую британский комиссар Гарстин Бастион много лет назад поместил все бордели города. Улица колыхалась сочной плотью. Тысячи комнатушек дрожали от похоти. Стемнело, как всегда, мгновенно. Агниджита видела, как в желтых окнах раздеваются пары. У каждой двери сидели и стояли женщины в коротких юбках, открывающих рыхлые ноги. От женщин пахло рабочими и торговцами, военными и даже немного юристами и библиотекарями. В тугом облаке ароматов улицы можно было уловить внезапный запах невинности.
Агниджита увидела, что все здесь знают красивого юношу:
– Эй, Айшвария, как мама?
– Айшвария, твоя новая подружка?
– Это моя сестра, – спокойно отвечал он. – Мама еще держится за эту жизнь, но хватка ее слабеет.
Женщины кивали.
– У тебя девичье имя, – сказала Агниджита.
– Да, – ответил он безмятежно своим глубоким голосом, – мама говорит, я родился таким красивым, с такими большими ресницами, что она сначала приняла меня за девочку.
Они шагнули в дом из бурого кирпича. Стены дома не покрыли краской, из-за чего он смотрелся недостроенным. Швы цемента торчали, как полоски исподнего.
Дом оказался тесным, будто нора. Повсюду сидели маленькие дети, одетые кто в школьную форму, кто в затасканные шорты. На стене висел плакат с новым артистом Баччаном, юным, гладко выбритым, с высокой прической. Откуда-то сбоку слышалось собачье дыхание клиента. Агниджите стало тошно от бханга и от всей этой кутерьмы.
Поднялись по безжалостно узкой лестнице на второй этаж, где было много комнат, отгороженных друг от друга тряпьем, за которым слышалась возня, монотонный смех. Воздух стоял, как гнилая вода. В одном из закутков, зажатом между другими, на полу лежала женщина.
– Мама, я привел мою сестру.
Женщина приподнялась, и лицо ее в грязном сумраке взошло, как луна. Бханг отступил из головы Агниджиты. «Какое красивое лицо», – подумала она.
– Подойди, девочка, – сказала луна ласково, голосом, каким говорят благородные женщины, – не бойся, моя болезнь передается только во время любви. По воздуху она не перетекает. Подойди, я так соскучилась по нашим, а ты несешь на себе атмосферу хавели. Мамаджи еще жива?
– Нет, тетя, их уже нет. Они убежали с Пападжи в белых одеждах, взявшись за руки.
Луна кивнула, посмотрела в узкое окно и заговорила без передышки, будто стараясь успеть:
– Она отправила меня во Вриндаван, но я не сержусь и никогда не сердилась. Живот с Айшварией стал такой заметный. Что ей было делать? Во Вриндаване мы жили в храме с другими вдовами. Смотритель сказал, что нас нечем кормить, потому к нам будут приходить мужчины. Я не сержусь на него, иначе мы бы умерли с голоду. Мне нужно было кормить Айшварию, он жил с нами там же. Мы спали вместе на полу, все вдовы, мы все были подругами. Зимы тоже холодные во Вриндаване, мы ложились друг к другу близко. Мужчины хорошо относились к нам и приходили тайно. Не то, что здесь, один срам от заката до восхода.
Она осмотрела Агниджиту.
– Ты уже взрослая девочка, должна понимать такие вещи. Один человек полюбил меня и забрал нас с Айшварией в Дели. Три года мы жили хорошо, я ходила смотреть на наш хавели. Однажды Мамаджи вышла на галерею, она увидела меня. Она замахала на меня полотенцем. Я испугалась и побежала, я упала. Скоро после того случая я потеряла ребенка, и мой муж разлюбил меня. Он продал меня сюда, на улицу Гарстин Бастион, но я не сержусь на него. Никто не обязан любить вечно. А я знала много любви, меня любили столько раз, что не за что сердиться на жизнь.
Она улыбнулась, и нежный свет поплыл вдоль кирпичных стен, голых, как и снаружи, только украшенных черно-белыми вырезками из газет. За занавеску вошел мужчина.
– Простите, нужно работать, – ласково сказала Белая Лилия. – У нас с Айшварией большой долг перед хозяином, я должна вернуть его и освободить моего мальчика. Приходи еще, приходи, милая.
Белая Лилия сомкнула лепестки. Вошел человек, от которого пахло зеленью, овощами, водой из колонки. Комната еще светилась от кожи Белой Лилии, и мягкий свет тек из-под тряпки, которая прикрывала комнату вместо двери.
Голоса без эха
Полетим по этажам и каморкам улицы Гарстин Бастион. Подслушаем разговоры, которые слились в одну любовную реку.
– Ты колдунья, ведьма. Дай мне подняться по лестнице твоих волос в небо.
– Ты столько раз обещал, что заберешь меня, и вот опять спустя час уйдешь, а я потеряю твои следы среди города.
– Дай мне свои волосы, я хочу сегодня добраться до звезд.
– Ты обещал, что уйдешь от жены, ты говорил!
– Расплети свою косу, ну!
– Хватит, мне больно! Нирладж[55]!
– А зачем ты говоришь, что мне не нравится? А?
Клокочут тесные комнаты, шуршат лестницы. Обезьяны с песочной шерстью прыгают с крыши на крышу. Где-то ограбили клиента. Он выбежал на улицу в чем мать родила:
– Девочки, дайте хоть простынь дойти до дома!
– Простыни нам самим позарез нужны, разве не знаешь? Сами же просите менять после другого.
Смех несется по подворотням.
– На, возьми мою старую юбку.
Долго-долго гуляет хохот. На лестницах слышны звуки крепких поцелуев.
– Ты опять ушла с ним? Как ты могла, как могла?
– Отстань, я работаю! Оставь меня в покое, мне нужно растить дочь!
– Но я люблю тебя!
– Разве твоя любовь рис? Разве у нее вкус кокосового чатни?
Вечер сочится сквозь стены, стоны сочатся из зарешеченных окон.
– Тебе хорошо, красивая, молодая. Что и говорить, ты зарабатываешь. А мне пятьдесят, я вообще не знаю, как продержалась столько.
– Ты о чем? Посмотри на меня, мне со дня на день рожать! Тебе пятьдесят, а клиенты идут. Это говорит о чем-то?
– Все они ходят ко мне еще с тех времен, когда здесь жили англичане. Мы старые друзья, для многих я была первой. Они ходят поговорить. Про детей, про внуков, кто и где устроился.
Вечер течет липкий и прозрачный, как яичный белок.
– Ну, что ты так смотришь, и не стыдно тебе? На меня будто кузнечики прыгают.
– А как мне смотреть на самую красивую девушку в Дели? На тебе вода блестит, как утренние звезды.
– Дай мне скорее полотенце!
В воздухе тонкая тоска.
– Послушай, я заболела. У меня там огонь, все зудит, вырвать бы и бросить.
– Чем работать будешь? Ничего не знаешь, первый раз живешь на свете? Возьми тряпку и протри яблочным уксусом или сядь в ведро с маслом чайного дерева. Если не поможет – смажь чесноком.
Вечер полон забытых слов и тайн, потерянных в скомканных простынях.
– Ты ложись, а ты просто стой. Хочу смотреть на твое лицо. Ты ничего не умеешь, но красивая. А ты умеешь все, но твое лицо, как у ящерицы.
Качаются дома, которые называют «котхи», и соты каморок поддаются размеренному ритму.
– Никогда больше не лей на себя духи, помойся, и этого хватит. Я люблю, чтоб женщина была настоящей.
Вечер полон дыхания, кожи самых разных оттенков – от мокрой глины до бледной желтизны, вечер полон качающихся коленей.
– Послушай, спускайся, он просит только тебя!
– Ну, где ты была? Я так ждал, так хотел увидеть твое лицо. Милая, я хотел увидеть Катманду. Непал отпечатан на твоих щеках.
– Я пришла, вот же я.
– Скажи, что я нужен тебе. Скажи, что ты прислушивалась в чайных к разговорам обо мне.
– Я не хожу в чайные, я ем дома. У меня малыш, Батсу, все время плачет. Достань нам лекарство!
– Поцелуй меня, как мужа.
– Ты принесешь лекарство?
Обхватить бы стены, прижаться щекой к муравейнику улицы и плакать, плакать, пока не кончатся слезы.
– Прия, дай мне помаду.
– Ах, какая ты, вся в масле, скользкая, словно рыба, а пахнешь дамасской розой.
– А ты покажешь сегодня фокусы? Сплетешь гирлянду? Я принес цветы.
– Мама, я не хочу опять гулять, мне надоело!
– Красавица моя, я сегодня не один, с приятелем. Надеюсь, ты не против?
Спинной мозг
Бабу Кунвар рано стал опорой семьи, ее спинным мозгом. Звонили ему по каждой мелочи: «Бабу, приезжай, надо поговорить»; «Бабу, это правда или нет, по радио сказали, что керосин не будут продавать»; «Бабу, что мне делать, если меня уволят? Сейчас всех увольняют»; «Бабу, у сослуживца дочка сбежала с парнем, как им теперь вернуть доброе имя?» Он терпеливо разъяснял каждый вопрос, даже если тот не касался права. Кто мог подумать, что одинокий ребенок, о котором почти не вспоминали в хавели, превратится в такого важного человека?
Мальчиком Бабу Кунвар мало играл с кузенами. Он любил сидеть в комнате возле отцовской лавки и читать книги.
– Только не носи книги в чоук, солнце может испортить страницы, – строго говорил отец.
– А я и не ношу, – отвечал подросший мальчик из бирманского чемодана.
Он смотрел через открытую дверь, как играют в чоуке Тарик, Талика, Даниика и маленький братец. Стеклянные шарики кузенов расплескивали по стенам блики.
– А я и не хожу играть в чоук, папа. Когда ты будешь заказывать новые книги по каталогу?
– В конце месяца я заказываю книги, – неохотно отвечал Яшу.
Сын казался ему назойливым, а воспитание ребенка – женским занятием, возложенным на него несправедливо.
Яшу торговал в лавке, а Бабу Кунвар читал у двери во двор, когда тельце братца рухнуло на камни, встрепенулось и застыло в уродливой позе. В руке братец сжимал надкушенный липкий гулаб джамун. Бурые ручьи потекли в прожилки между камнями. Бабу Кунвар вышел, поднял глаза на барсати. Всюду было пусто, только яркое, чуть тронутое пылью небо стекленело над квадратом двора.
После того как полицейский побыл в доме восемь минут и ушел, Бабу Кунвар обследовал барсати. Он сразу понял, что братец не сам сорвался с крыши. Человек, который с таким вдумчивым вниманием играл в игры, метко кидал ножик в цель и ловко взбирался по приставной лестнице на галерею, не мог оступиться на широком заграждении.
Бабу Кунвар ползал по плоской крыше, пытаясь найти улики, как делали в книгах, заказанных по каталогу. Но не находил ни осколка лака с женских ногтей, ни волоска, ни отпечатков подошв. Только голый горячий камень, по которому бегают ящерицы и жуки.
Ночью, ворочаясь на циновке на полу в комнате отца, он анализировал возможных преступников и мотивы. Он знал, кто убийца, и догадался, что очередь за ним.
Он уже знал о презумпции невиновности и полном отсутствии улик. Все улики помещались в его голове. Он понимал, что объяснить их взрослым невозможно: кто поверит ребенку? Скажут: «Чотту[56], ты перечитал иностранных детективов».
Но Бабу стал осторожен. Почти не выходил из комнаты у книжной лавки, а гулять отправлялся подальше к Красному форту. Он записался также в публичную библиотеку возле станции и с удовольствием проводил там время, читая запоем и слушая поезда. Ходил в школу, озираясь, и по хавели передвигался украдкой. Но все-таки настал день, когда убийцей было предложено:
– Попробуй свежий гулаб джамун.
На что Бабу Кунвар ответил твердо:
– Спасибо, я не ем сладкого.
Их глаза встретились, и понимание перетекло из одной головы в другую. В одних зрачках отразился ужас, а в других торжество разума. Бабу Кунвар перестал бояться и прожил с убийцей под одной крышей до самого чрезвычайного положения, введенного Индирой Ганди.
Привычка к бхангу
Ветер подхватывает буддийские молитвы, написанные на флагах. Уносит молитвы над Ямуной, над маленькой площадью Маджну-Ка-Тиллы, мимо красных молитвенных барабанов. Между стен домов, где может пройти только кошка и где бродят похожие на нас низшие дэвы, едят и пьют. Несчастные влюбленные, вы посылаете печаль вслед улетевшим молитвам. Вы готовы служить друг другу как рабы, если бы только можно было вернуться. Почему тогда, в моменты единения, вы не думали, что все может так сокрушиться?
Вот Айшвария всегда думал о завтрашнем дне. Он видел, как быстро заканчивается жизнь. Он знал: тут соображать нужно, зазевался, и тебя проглотила смерть в самый обычный денек, вполне веселый для многих.
Он видел сто раз, как сутенеры убивают клиентов ради денег, как от побоев и болезней гибнут женщины и их дети. Такое случалось каждую неделю на улице Гарстин Бастион. Мы не любили тех кварталов. Так много над ними витало горя, что воздух становился каменным.
Айшвария провожал свою найденную сестру на остановку автобуса. Грудь Айшварии наполнилась нежностью, а полный красивый рот сказал:
– Ты слишком приучилась к бхангу, сестренка, так дело не пойдет.
– Мой бханг тебя не касается. Слушай и запоминай, мой бханг – это мои дела, никто не говорит с Агниджитой о нем!
– Ты разрываешь мне сердце на глазах у Бога! Я говорю, с этой минуты Агниджита больше не курит. Я буду ходить за тобой по пятам, водить тебя за руку подальше от дилеров и твоих предательских дружков.
Она бросилась на него в драку, но внезапная металлическая сила его изящного тела и узких цепких рук усмирила ее.
– Хватит быть ребенком, – сказал Айшвария, выпустил ее из коротких объятий, погладил ей волосы, полные узлов и былинок, так, что люди оглянулись на них.
На следующее утро, когда Агниджита, озираясь, шла в тесном лабиринте Маджну-Ка-Тиллы, он вышел из-за стены и взял ее за руку:
– Куда ты собралась, сестренка? Сегодня мы будем отдыхать в садах Лоди. Я купил алу чаат. – Он чуть приподнял вверх газету, из-под которой тек пар и сочилось масло.
Она укусила его за руку, горячий картофель, политый соком лайма, упал в пушистую пыль. Она побежала, он догнал ее. И снова металлические руки окружили Агниджиту.
– Хватит дурить, сестренка. Или ты думаешь, мой папа Радж Капур? Уронила алу чаат, а ведь это был мой завтрак, обед и ужин. Пойдем со мной. Я вижу, тебе уже невесело от бханга, и он мучает тебя, признайся. Просто ты не можешь его победить. Но раньше ты была одна, а теперь у тебя есть я.
Да, она всегда была одна. В кино показывали семьи, по радио говорили о семье. Одноклассников забирали из школы мамы или отцы. Они еще жаловались, что те им что-то запрещают, ругают их. Агниджита была бы счастлива, если бы ее отругала настоящая мама, а настоящий отец запретил ей что угодно. У мальчишек, с которыми она росла, была мама, они называли на английский лад «mom», а у нее никого. И вот и появился человек.
Пьяный варан
Айшвария повел ее в сады Лоди, где мы витали под низкими куполами мечети Бара Гумбад, построенной из красного и серого камня, украшенной листвой, цветами и надписями из Корана. Возле древних стен босой садовник ровнял газон косилкой, привязанной к худощавому быку. Агниджита упала на траву и покатилась. Айшвария поднял ее и отряхнул от налипшей травы:
– Эх, сестренка.
Он повел ее в кинотеатр «Минерва» на фильм «Нелегкая судьба». Потом на «Лотос» и «Как непросто любить». Они входили без платы, потому что контролер был давним клиентом Белой Лилии. Во время фильмов Агниджита терзала братца: без бханга кино не увлекало.
Он кормил ее уличной едой, тем же картофельным алу чаатом с нутом или алу тики – картофельными оладьями с луком; хрустящим качори с рисом и чечевицей. Она ныла и говорила, что без бханга еда не имеет вкуса.
Он отвлекал ее историями женщин, которые только и знал. Она говорила, что это глупые сказки. Он умывал ее лицо в Ямуне, она кричала и билась.
Без папиросы голова трещала по швам, а тело потело чем-то скользким и зловонным. От холодной слизи на ладонях и спине ее бил озноб, даже приглушенный свет лампы обжигал глаза.
Айшвария сторожил ее ночами в Маджну-Ка-Тилле, возле руин Фероза Шаха в молчаливой Дварке. Ее угнетала бессонница, она каталась по циновке, не зная, как уложить себя. Она надевала пыльные брюки клеш и клетчатую рубашку с запахом горького пота, кралась из дома. Айшвария сидел на корточках возле выхода.
– Ты далеко, сестренка? Детям пора спать.
Ей хотелось сказать ему грубые слова, которые всегда болтались на языке: «шлюхин зять, пьяный варан», но ладонь нежности закрывала ей губы. Она думала о жизни Айшварии на улице Гарстин Бастион. Она пугалась, что может обидеть его.
– Ты самый назойливый человек, братец, – говорила Агниджита и поднималась обратно в спящий дом. Смотрела с крыши в темноту переулка и видела Айшварию в полинявшем камизе, закрашенном темнотой.
Это были тяжелые месяцы, во время которых настроение Агниджиты менялось каждую минуту. Айшвария же оставался спокойным и терпеливым, будто имел дело с новорожденным подкидышем. С приходом зимы тяга к бхангу отступила. Кожа на остром лице Агниджиты стала чистой, пропали безобразные акне. Скулы чуть округлились, хоть и тянулись за длинным носом, как корма корабля.
Леди
Агниджита стала расчесывать волосы и заплетать их в две косы. Она согласилась на платья и сари вместо обносков сыновей Бабу Кунвара.
– Кажется, я вырастил женщину из своей непослушной сестренки, – сказал однажды Айшвария.
Она отвернула от него острое лицо, чувствуя, как электрическими разрядами бьет в груди, в животе и кончиках пальцев. «Разве полюбит такую уродку, как я, красавец? Он лучше артистов, которых я видела. Его кожа гладкая, как небо в марте, руки, как у Рави Шанкара – виртуоза игры на ситаре, а глаза – родные, сонные, как у Пападжи. В его сердце столько доброты». Она не сказала это вслух. Знала, что если бы он не возился с ней, не тратил бы время, то и не полюбил бы.
Они прошли через тяжелые месяцы, как через джунгли в бурю. Цвета стали ярче, заиграли разными оттенками камни гробниц правителей Делийского султаната: от насыщенной охры до глубокого синего. У растений появился аромат, а улицы запахли обезьяньей шерстью, пенкой кипяченого молока, дымом мангалов и ароматических палочек. С сердца Агниджиты сошла кровавая корка, оно впервые стало бледно-розовым.
В семье не сразу заметили, что перестали спорить, где приемная девочка будет жить. Перестали кричать в трубку: «Когда вы заберете этого дьявола?», наоборот, щебетали: «Ничего, пусть еще побудет. Она так повзрослела, стала помощницей».
Это были тяжелые месяцы, после которых Агниджита и Айшвария играли, будто лисы, на заброшенных этажах хавели. Месяц светил в окна, и на полы ложились узоры. Одежда собирала пыль со стен так же, как у вас когда-то, тайные любовники. Только пыль была еще не такой густой, не такой масляной и коричневой. Пыль была млечной и тонкой. На это тонкую дымку капала кровь с укушенных губ Айшварии. В этом лунном облаке руки испуганно находили незнакомое под одеждой и не могли прервать прикосновения. А мы облизывались и щурили глаза от жгучего нектара молодости.
– Как же это я вырастил себе любовь из непослушной сестренки, – говорил Айшвария. Он подходил к окну и задумчиво смотрел в Чандни Чоук через решетку-джаали.
Месяц щурился и упрямо лез в заброшенную комнату.
– Скоро у тебя экзамен, ты должна заниматься теперь много, ты должна стать ученой женщиной. Отложим встречи, пока ты учишься, сестренка, иначе учение перепутается в твоей голове с романтикой. Ради меня сдай экзамен, а я буду ждать тебя в этот день в садах Лоди.
Агниджита ненавидела экзамен и готовилась к нему, как хищница к охоте. Она учила заново все, что пропустила в объятиях мучительной привычки. Ей хотелось растерзать книги, скурить их. Но она шла по строчкам, как сипай, у которого только два пути: гибель или победа.
Невестки
Со свадьбой сыновей Бабу Кунвара дело сладилось быстро: им сразу нашли двух девушек в одной и той же газете. Для старшего взяли из Фаридабада, а для младшего – из Газиобада.
– Тебе, Агниджита, возьмем жениха из Нойды[57], – приговаривали тетушки.
Все дни перед свадьбой Агниджите приходилось стряпать, бегать за цветочными гирляндами и приправами на большую улицу Ринг-роуд, а также упорно учиться. Суета оборачивала в мягкие ткани нож тоски по Айшварии.
Тетушка Гаури, черная и огромная, как ночь, приехала на поезде из Дехрадуна. От нее по дому поплыл запах леса и камней, покрытых тонким мхом, на котором растут едва заметные голубые цветы.
– Посмотри, Гаури, – шумели женщины, – мы живем среди беженцев из Тибета, а ты уехала в горы. Как хорошо было прежде в родном хавели. Все вместе, все как одна душа.
– Да, – говорила Гаури, – счастливые времена, и слезы были легче воды, и ткани нашей одежды струились водопадом. Я хочу поехать в Старый Дели, посмотреть на наш дом.
– Не рви сердце, хавели сейчас не в лучшем виде.
Разговоры их впитывались в прошлое, как дождь впитывается в землю. Неспешные беседы о величии Пападжи, о передачах по радио, о слугах, которых тогда держали, и о блюдах, рецепты которых хранили разбухшие тетради.
Свадьба длилась сутки в арендованном холле отеля. После бесконечной церемонии заплаканные невестки вошли в дом и переоделись в ситцевые платья. Оказалось, что невестка из Газиобада шумная, озорная и уже ищет, с кем бы посплетничать. Она собрала женщин вокруг себя на кухне и стала показывать свои кулинарные умения.