Украденный город

Подруги

– Счастья тут не заметно, – сказала Агниджита, – в глазах вон муссоны не кончаются.

– Я привыкаю, сестра. – Она вдруг улыбнулась широко, и Агниджита в первый раз увидела ее улыбку, крупные длинные зубы. – Я учусь любить своего мужа. Только не понимаю, почему у младшего брата и сестры будет ребенок, а у нас нет.

– Не всем же рожать в один день, – сказала Агниджита. – Дети у всех заводятся, насколько мне это известно, хоть даже по нашей семье. Я пока не выхожу замуж, готовлюсь к экзамену. Выучусь и потом выйду. И никаких устроенных браков. Есть у меня один на примете.

Она подумала, что надо будет рассказать Бабу Кунвару о Белой Лилии и забрать их с Айшварией обратно в семью. Обязательно забрать из мусора Гарстин Бастион и вернуть то, что им принадлежит. «Как я могла раньше не думать об этом? Только бханг хотела, а до людей и дела не было. Сдам экзамен и сразу поговорю с Бабу. Если сдам экзамен хорошо, они ко мне еще больше переменятся, подобреют и послушают мои слова».

– Я тоже закончила учебу; если муж разрешит, буду учительницей. Но он сказал, что сначала я должна родить ребенка, – сказала невестка.

– Родишь и иди на работу, а иначе сдуреешь здесь со свекровью и младшей невесткой! Хотя вообще-то матушка хорошая, просто шумный характер.

Они засмеялись, они стали подругами в тот день.

– Ты знаешь, я нашла среди книг тетрадку. Так интересно: кто-то вел записи о последнем императоре Шахе Зафаре.

– В этом доме всегда хватало чокнутых, – сказала Агниджита.

– Мне понравилось, даже захотелось продолжить: жизнь шаха не дописана.

– Джахан ча вахан раах, где есть воля, там и путь найдется, – пробормотала Агниджита слова Айшварии и улыбнулась его мудрости.

Агниджита учила экзамен, учила отчаянно. То, что ей не мог объяснить никто, она зазубривала, как мантру. Ей хотелось, чтоб Айшвария гордился ею и чтоб Пападжи видел из другого мира: их Агниджита не идиотка, способная лишь скручивать папиросы.

Это были тяжелые месяцы, после которых она не нашла Айшварии в садах Лоди. Ветер гудел в гробницах моголов. Она обошла сады до самого пруда с гусями, до древнего виадука. Айшварии не было нигде, и она испугалась своей беспомощности.

Сделай куклу

– Возьми какую-нибудь тряпку и сделай из нее куклу. Твое желание быть матерью станет легче, – так сказал Шива своей жене Парвати.

Парвати плакала от тоски, держа сверток тканей в руках. Сила слез превратила тряпочки в сына Ганешу. Так бывает у богов.

Старшая невестка жила в доме невидимой, тише лунного луча, как когда-то немая махарани. Она держалась среди теней, которые создавали углы стен, лестницы небольшого, но путаного дома.

Она неслышно ходила по общей комнате с бордовыми шторами на окнах. Днем здесь в плотном красном свете утопали кресла с цветными подушками, деревянный корпус телевизора, стопки книг на низком столе.

Комната переходила в нишу кухни и лестницу, наверху начинался изогнутый коридор, темный, с тревожной точкой лампадки у дальней стены и тонкими полосками света из-под чужих дверей. За дверями были свиты гнезда из тканей, картинок, растений.

В доме пахло хозяйственным мылом, пеной соседней прачечной, куда из всей колонии носили стирать вещи, и всегда Ямуной – травянисто, рыбно.

Колония Маджну-Ка-Тилла казалась старшей невестке потерянным королевством, незнакомым после монотонных кварталов Фаридабада. Зеленые и золотые орнаменты храмов, красные молитвенные барабаны, желтое колесо судьбы над воротами с китайскими коньками, монахи в длинных бордовых облачениях – все было словно с детского рисунка, где она нарисована на самом краю и без дела: неловкие ручки-палочки, круглая пустая голова без рта и глаз.

Старшая невестка хотела, но не осмеливалась касаться младенцев младшей невестки, чья детородная слава переполняла дом и лезла в окна, будто дрожжевое тесто.

Ночами луна скользила по Ямуне, уносящей вон из города корзины с чужими новорожденными. Старшая невестка сворачивала две маленьких подушечки и плакала на них безмолвно. Продолговатый бисер переливался от небесного света.

Она ходила по коридору, похожему на гостиницу, с множеством закрытых дверей, за которыми жили незнакомцы, случайно ставшие ей семьей. «Ни одной близкой души, – думала она, – словом обмолвиться можно только с сестрицей, и та занята с учебниками. Да и замуж она выйдет – возраст такой, уйдет. Чужой дом. И люблю ли я мужа? Сказала, что люблю, но откуда мне знать? Где я раньше видела любовь? Мне сказали – люби, я и стала. Мне говорят – подмети, я и подметаю».

Жила она бесприютно. Даже не знала, как развесить постиранное белье. Сушила трусы в ящике комода, из-за этого приходилось надевать влажное. Что говорить о любимой еде и фильмах по телевизору, об этом она забыла.

Спасаясь от грусти, она стала записывать в бухгалтерскую тетрадь историю Шаха Зафара. Немая махарани бросила записи. На странице, где внезапно оборвалось повествование, застыли творожистые подтеки, отрыгнула младенцем Агниджита.

Под подтеками англичане побеждали, последний император скрывался в гробнице Хумаюна. Гробницу окружили, и старый Зафар был схвачен, а его сыновья и внук расстреляны. Известие о гибели наследников так потрясло Зафара, что он не мог произнести сло́ва, сидел неподвижно несколько дней.

Старшая невестка переписала испорченные слова, сотрясаясь от волнения и ненависти. Она не заметила, что наступило утро. Женщины дома спустились готовить и говорили:

– Старшая невестка, ко всему прочему, еще и ленивая, разбивает наши надежды.

– Надо идти к астрологу, мама.

– А между ними точно все нормально?

– Не слышала, чтоб они ссорились. Люди говорили, нужно съесть кусочек пуповины, я ей дам в этот раз. – Младшая невестка гладила красивый тугой живот.

– Да, милая. Тут уже все должно идти в ход. Ах, бесплодная земля.

Старшая невестка вздрагивала и слушала разговор. Она знала, что вернет личность и имя только после рождения наследника.

Гарстин Бастион

Махнула рикше, чтоб доехать до остановки. Потом в автобусе добралась до Красного форта. Тогда еще ходили по Дели неповоротливые даблдекеры. Они громыхали и качались от толпы внутри, смердели горелым топливом. Агниджита ехала, сдавленная со всех сторон. Смотрела на средневековые стены, на которых расклеили объявления ремонтных мастерских. Она изо всех сил пыталась успокоить тревогу.

У Красного форта семьи устроили пикники на газетах и старых одеялах. Сальная бумага летала над вытоптанной травой. Девочки в ярких лехенгах с заколками в волосах и мальчики в камизах носились сломя голову.

В Чандни Чоуке киноафиши били по глазам. В уши лились хриплые, похожие на монотонную песню призывы торговцев – феривал, сапожников – чаадервал; соревнование криков в оглушающей какофонии улицы.

Агниджита не взглянула на хавели, где прошло ее детство, не посмотрела на щели, где прежде покупала бханг. Ее быстрые тонкие ноги шли в жерло старого города, который стал огромным базаром. Ноги путались в розово-коричневом клетчатом сари, таком благопристойном, что мутный воздух вокруг нее подсвечивался.

Наступили сумерки, и марево города расплылось, как косметика на потном лице. Женщины улицы Гарстин Бастион готовились к работе, красили губы, густо пудрили лица. Они хватали клиентов и силой тащили в свои закутки. Увидели Агниджиту и сразу порубили воздух новостями, как торговец рубит мясо:

– Девочка, давно ты не приходила на нашу улицу несчастий. Пушпома догорела!

– Агниджита, дочка, Айшварию хозяин продал за долги.

– Чотту, его увезли работать в Джайпур.

– На какую работу его увезли? Как я его найду? – Агниджиту затрясло, будто внутри полилась холодная река.

– Работа у людей улицы Гарстин Бастион одна.

– Поезжай, только денег собери побольше.

– Может, выкупишь его, выручишь братца.

– Ехать надо с мужчинами. У тебя есть отец?

– Что вы говорите такое, змеиные головы, это опасно! Сиди дома, глупая.

– Да, чотту, лучше иди домой и забудь его имя.

Женские руки трогали ее за локти, гладили ей спину в утешение. Агниджита чувствовала мозоли от тысяч объятий, которыми стерлись эти руки. Она вернулась в Маджну-Ка-Тиллу и наврала, что поедет в дом возле руин Фероза Шаха, проведает пожилых дядю с тетей и Даниику, которая не могла толком ухаживать ни за собой, ни за ними. Проверить не могли – в доме возле руин не было телефона.

Агниджита давно не воровала, но помнила, как это делать. Она достала браслет, сережки с жемчугом и золотую цепочку в комоде у жены Бабу Кунвара. Она собрала все свое золото, которое дарили ей понемногу к праздникам, чтобы копилось приданое. Завернула в полиэтиленовый пакет, который тетя берегла, называла «нейлоновая сумка» и ходила с ним для красоты по улицам. Агниджита надела зеленую вязаную кофту. Заканчивался октябрь и до рассвета воздух наполнялся прохладой от Ямуны.

Она вышла из ворот Маджну-Ка-Тиллы, зашагала на станцию. Сари ее светилось, и свет сочился из петель вязаной кофты. У вокзала уличные парни закричали ей:

– Сколько стоишь, джалеби[58]? Сделай скидку для нас.

Ее лицо стало хищным, она покрыла их делийскими ругательствами, в которых раздражение всегда смешано с равнодушием, и добавила:

– Пусть половина из вас встанет спиной к другим и снимет штаны.

На станции оказалось, что поезд будет только через четыре часа. Пришлось ждать, усевшись на полу. Старый человек, сикх в тюрбане и жилете из коричневой шерсти, предложил ей лечь на газету, и Агниджита немного поспала сном зверя: тревожным и чутким. Она крепко прижимала золото в пакете, который засунула в блузку. Ум ее не знал точно, что будет делать. Она надеялась, что нюх приведет ее по следу Айшварии в нужное место.

Доброй дороги

Когда она открыла внимательные лисьи глаза, старый сикх прошептал:

– Уезжаешь из Дели? Хорошо, хорошо, уезжай скорей отсюда. Завтра Индиру прикончат, город зальет кровью. Так зальет, плавать придется.

«Как же надоели сумасшедшие», – подумала Агниджита. Дрожь прошла по косточкам от близкого утра. Она вскочила, побежала на перрон.

Поезд ехал медленно. Беззащитные огоньки загорались в хлипких этажах трущоб, ненадежно приделанных друг к другу. Можно было разглядеть узкие, забитые мусором щели. Там лежали синие сумерки, а в них исчезали женщины с кувшинами на головах. Голые дети сидели возле рельс по утренней нужде. Потом трущобы рассеялись на редкие палатки в пыли пустыря, и город кончился.

По сальному вагону сновали торговцы: носили воду в канистрах, рис в ведрах, закрытых газетами и пальмовыми листьями. Агниджите досталось место с краю на нижней полке. Она придерживала рукой полиэтиленовый пакет в блузке, иногда выходила в тамбур и висела в двери. Ее окатывал ледяной воздух, а в глаза бежали желтые цветы горчичных полей.

На вокзале в Алваре в вагон вбежали люди с криками:

– Сикхи прикончили Индиру! Убивайте сикхов!

По вагону прошел ропот, как ветер по полям. Кто-то горько заплакал, кто-то шепнул:

– Ушла дьяволица.

Агниджита насторожилась: если ее примут за пенджабку, то отберут золото. Ведь она не знала, кто она на самом деле. А если она чем-то похожа? Ее глаза заметались, пальцы рук спутались: вскочить, бежать? Хуже будет. Быстрым внезапным движением старушка рядом достала коробочку с красным порошком и сказала:

– Наклони голову.

Агниджита склонила, и старушка нанесла ей синдур в пробор – знак индуистской замужней женщины, поставила точку между бровями.

– Будем сидеть тихо. Такие времена, не знаешь, то ли креститься, то ли совершать намаз, то ли мантры читать.

Люди из Алвара проверяли, есть ли в вагоне сикхи. Подошли, оглядели лица, поклонились:

– Доброй дороги, сестры.

Агниджита вскинула голову, смело посмотрела им в лица своими рыжими с розоватыми белками глазами, в которых дни и ночи горел пожар. Старушка накинула на нее дупатту:

– Посиди спокойно, егоза, – сказала старушка, больно впиваясь ногтями в руку Агниджите, – такая непослушная с детства. Доброй дороги и вам.

Люди из Алвара прошли до конца вагона и вытолкали из поезда сикхов. Они сопротивлялись, началась драка в проходе, но у людей были ножи. Они заставили сикхов выйти. Агниджита увидела за решеткой окна на платформе старичка, который ночью предсказал смерть Индиры. Он стоял на коленях вместе с другими. Их взгляды встретились, и в этом мгновении было глубокое родство. Агниджита поняла, что старик благословляет ее. Поезд потянулся дальше по медной земле. Все загалдели, заговорили об убийстве Индиры.

– Уже Раджастхан, – сказала старушка.

По дороге мимо ехали разукрашенные грузовики с яркими надписями на кузове. Женщины в красных юбках закрывали лица от солнца ладонью, провожали глазами поезд.

Темнота с запахом женщины

Тайные любовники, вы приедете в Джайпур на автобусе – «слипере», специально выкупленном ради спальной полки, которую можно занавесить шторкой и полежать вдвоем, даже заняться любовью. Посмотрите дворцы, холодный ветер полетит по опустевшим залам, а вы засмеетесь от счастья быть вместе и не заметите меланхолии, развешенной над лабиринтами крыш. Зайдете в старую кофейню, в комнату с табличкой «только для семей», и вам станет наконец тепло. Это будет через много лет после той ночи, когда Агниджита сошла на улицы города, который называют розовым, но темнота в нем черна и содержит и что-то женское.

Люди из поезда, шагнув с перрона, мгновенно исчезли в этой темноте. Но Агниджита не боялась одиночества. Глаза ее высматривали остро, а клетки на сари освещали дорогу. Запаха Айшварии она не чувствовала – перебивал густой женский аромат. Но ощущала его присутствие, как едва заметные уколы электрического тока. Так паутиной улиц она дошла до базара. Зашагала по длинной галерее, вдоль закрытых лавок. Она шла уверенно, ее вел невидимый ток. Только обходила людей, которые спали на земле, завернутые в одеяла.

Из-за колонны появилась лошадь, всадник наставил на Агниджиту винтовку, потом увидел, что это одинокая девушка, опустил дуло и строго сказал:

– Не знаешь разве, что в городе комендантский час? Где твой муж? Почему одна ходишь ночью?

– Сэр, поезд задержался, я спешу домой к детям, ездила проведать матушку в деревню. – Агниджита уже не в первый раз говорила полиции эту присказку.

– Осторожно, в городе погромы, – сказал он задумчиво. Копыта лошади застучали по тротуару и растворились в темноте с благоуханием новых тканей.

Агниджита растолкала человека, который зарылся в груду тряпья, как в нору, и спросила хриплым голосом:

– Эй, где работают проститутки?

Она знала, что искать нужно до восхода, утром город скроет свои грехи.

Это место здесь

– Это место здесь, это Чандпол, – сказал человек из тряпок удивительно бодро, будто и не спал, а ждал Агниджиту, – но сегодня все попрятались из-за комендантского часа. Видишь, он рассекает здесь на лошади, – кули[59] кивнул в сторону полицейского. – Строит из себя раджу, а ведь каждое воскресенье его уводят отсюда пьяного.

– Слушай, дядя, отведи меня туда, где они прячутся, мне нужно повидать родственника, – приказала Агниджита голосом своего отца.

Работяге надо было вставать ни свет ни заря, таскать мешки по базару, но он не посмел ослушаться властной девушки. Повел ее, грубую и острую, по безмолвным галереям, где ночевали торговцы и грузчики. Потом в темноту, внутрь, где еще валялся вчерашний день. По дороге бормотал:

– У Бходжопуры хорошие девочки и тетушки, сердобольные, как родные сестры. Только страшные, хуже варанов. Надо выбирать в темноте. Там такой узкий закоулок за дхабой[60], цена для бедных – двадцать, а для прочих – тридцать за выстрел. У Тивалы качество, как в сарае с козами, да полицейский участок за углом. Туда ходить – только стыдиться. Все горячие девочки тут. Тут же и красивые мальчики, если тебя это беспокоит.

Они брели туннелем мимо закрытых лавок. Каменные стены глотали и тут же выплевывали слова. Агниджита не слушала.

Потом они вошли в бетонную пещеру без дверей, где как попало были набросаны циновки. На циновках сидели молодые мужчины, очень красивые и бесконечно нищие.

– Она приехала к родственнику, – сказал работяга.

Мужчины безразлично взглянули на нее. Агниджита осмотрела комнату. Бледно горела лампочка, в нишах дрожали огоньки светильников, словно в комнате невесты.

– Где Айшвария? – Она не спросила, а отдала приказ.

– Сегодня ни у кого нет работы, комендантский час и траур, убили Индиру, матушку нации, но Айшварию заказали и сегодня. Он без работы не сидит.

– Тебе придется ждать утра, – сказал другой, с длинными волосами, рассыпанными по плечам, – садись, принесу тебе чаю.

Он прошелся походкой танцора по циновкам и исчез в темном продолжении лабиринта. Где-то далеко в тоннеле зажурчала вода. Агниджита услышала, как кто-то шепнул:

– Родня, а разные. Он-то великолепный: лицо, кожа, а это что – ободранная лиса.

Агниджита посмотрела на человека и его собеседника взглядом своего отца. Плечи парней сжались.

– Зачем вы работаете проститутками? – потребовала она ответа у красавцев. – Вы что, не мужчины?

Голос Агниджиты подхватили темные ходы по обе стороны комнаты: «мужчины, мужчины». А люди в комнате, привыкшие к капризам и распоряжениям, заговорили с ней ласково.

Красивые пальцы

– Разве ты не знаешь таких историй? Раньше я продавал чай в маленьком магазине. Все женщины в квартале приходили пить. Женщины говорили: «У тебя красивые пальцы, дай нам чаю». Им скучно было дома, они искали предлог, чтоб выйти. Потом другой человек стал делать по соседству массаж. Он увидел, что женщины целый день только и ходят, вот-вот лопнут от чая, ругаются друг с другом, кто за кем стоял. Он сказал: «Приходи, я тебе буду платить, сколько не платит хозяин магазина». Я перешел к нему на массаж, стал малишвалой[61]. Прежний хозяин проклял меня и сглазил, а женщины вместо чая занялись здоровьем позвоночника. Некоторые говорили: «Послушай, давай встретимся. Не бойся, я заплачу больше, чем за массаж. Приходи в полдень, у тебя красивые пальцы». Я почти задаром к ним ходил с утра до вечера, к этим тетушкам, что скулят от безделья. Потом один человек рассказал, сколько на самом деле платят за такое. Тогда я перешел сюда, на Чандпол.

Человек принес Агниджите чаю, вода в нем отдавала японскими духами.

– Богатые в нашем городе очень одиноки, – сказал он, передавая чай. – От одиночества они сходят с ума. Они не ищут любви, а хотят поговорить, хотят веселое время. Я даю им радость, смех, жалею их. Но никогда не соглашаюсь работать больше двух раз в ночь, иначе со мной будет нехорошо. Мы должны копить силы днем, должны спать, пить сок из фруктов здесь на базаре. Никогда не курить ни табак, ни бханг, не пить алкоголь.

Агниджита сидела с высокомерным лицом и слушала. Она смотрела на молодых мужчин, как на слуг. Но они продолжали говорить, словно угощая ее розовой водой с базиликом.

– Женщины никогда не зовут домой. Они звонят нашему боссу по телефону, а он договаривается в гостинице, которую держит его друг. Туда не приходит полиция, мы платим им каждый месяц. Что делать? Мы должны платить, чтобы работать. Мы уважаем женщин, они такие несчастные. Приходят в номер и плачут. У многих совсем не осталось красоты, но мы говорим: «Клянусь, никогда не видел никого прекрасней».

– Какая ерунда, – сказала Агниджита, – бессмысленная ложь.

– Разве жалко, если кто-то побудет счастливым один вечер? Некоторые собирают деньги и раз в месяц приходят, чтоб забыть о домашних скандалах.

– Вы живете запретной жизнью и продаете себя за гроши, – строго сказала Агниджита.

– А разве ты знаешь жизнь, чотту? – спросил человек с коричневым лицом и красными глазами, не особенно красивый, но с сильным мускулистым телом. – В детстве я был танцовщиком-лаунда. Родители отправляли нас на север в брачный сезон. Свадьбы длились по несколько дней, но мы танцевали без остановки. Когда наши тела изнемогали, мы кололи друг друга булавкой. Гости шли из деревни в деревню, а мы танцевали по пыльным обочинам. Гости распалялись, как безумцы, осыпали нас непристойностями. Они пили дези-дару[62].

Однажды ночь стояла душная и непроходимая, песни становились все бесстыднее. Мне давали дару вместо воды, пот заливал глаза, гости вопили. Мир летел в дьявольском танце, толпа подхватила меня и понесла, небо закрутилось в воронку. Утром я очнулся в поле и пошел в дом хозяина. Он сказал, что все наши уже уехали. Мне ничего не заплатили. Хозяин дома предложил: «Оставайся». Я стирал у него вещи, доил козу и развлекал хозяина, его гостей и его жену. Гости напивались и смеялись надо мной, как над шутом. Хозяйка очень меня любила, ей больно было отпускать меня, но еще больней было смотреть, как я живу у них в доме. Она дала денег на билет, сказала, чтоб я нашел хорошую работу в городе. Я приехал и нашел эту работу.

Какой же он розовый?

Агниджите надоело слушать, она нетерпеливо, с тревогой ждала утра. Но жиголо говорили, и их рассказы укачивали, словно первобытные песни.

– Почему вы не спите? – сказала она.

– Мы отвыкли спать по ночам, мы спим всегда днем. Если бы не убийство Ганди, мы бы работали сегодня.

– Где ваш хозяин? – сказала она. – Мне надо поговорить с ним.

– Наш малик[63] сегодня не придет, ему нет сегодня работы. Скорей всего, он появится завтра.

– В деревне у меня есть дорогая сердцу девушка, – вздохнул невпопад молодой мужчина, одетый в сандо-ганжи – жилет без рукавов. – Я собираю деньги, чтоб жениться на ней. Как только соберу всю сумму, вернусь и стану фермером. Правда, я заболел здесь плохой болезнью. Сходил к гомеопату, он дал мне пилюли с порошком из кузнечиков и цветов. Я верю в гомеопатию.

– Любовь здесь, как вода, – сказал другой, который курил длинную папиросу и выдыхал дым в туннель. Сегодня влюбляешься в одну, а завтра – в другую. Здесь любовь находит разные берега. Раньше я работал на грузовике, женился, ей было шестнадцать лет тогда. У нас родилось четверо детей, денег не хватало. Сейчас я каждый месяц отправляю семье деньги. Жена до сих пор думает, что я водитель.

– Работа есть работа, а деньги есть деньги, – сказал мужчина с седыми прядями и красными глазами. – Мы все вернемся к семьям, когда наберем нужную сумму.

Агниджита думала только об Айшварии. Чем ближе было утро, тем сильнее билось ее сердце от сильного волнения и страха. Ей было все равно, что говорят. Но они продолжали рассказывать, будто ждали ее прихода, чтобы стряхнуть лохмотья жизни.

– Я женат уже двадцать лет, – сказал самый старший мужчина, с благородным лицом, – на мне большая семья. На фабрике столько не заработать.

Агниджите становилось все больней от того, что Айшвария оказался в таком месте, где все истлело и нет никакого счастья. Айшвария, внук Пападжи, который должен учиться, прожить хорошую жизнь. Гнев подступил к ее горлу.

– Мне надоело это слушать! Разве я хотела знать?

– Ты же сама спросила, – робко напомнили мужчины.

– Подожду на улице, – сказала она. Ей стало душно, и она вышла обратно на рынок. Он был еще пуст, сырые утренние облака забрались в его ущелья. В нескольких лавочках товар доставали из мешков, подметали пол перед открытием.

Агниджита прислонилась к колонне из красного песчаника, заплеванной бурым паном. «Почему-то называют город розовым. Какой же он розовый? Красный. Как будто кожу козы наизнанку вывернули, а с обратной стороны – шерсть. Глупости, что его называют розовым, наверное, для туристов», – с раздражением подумала она.