Превратись. Первая книга

– Я так и знала, что ты жаждешь пополоскать свою старую шкуру. – Ласково сказала Надежда Наркиссовна, бросив на раковину свежее полотенце, о котором, конечно, не позаботилась Веда.

За двигающимися от пара рыбками угадывалось смутное шевеление. Послышался странноватый лязгающий звук, а затем нечто вроде сдавленного негодующего смешка. Очевидно, это и был ответ на реплику Надежды Наркиссовны.

Потуже задвинув занавеску, чтобы вода не забрызгала пол, заботливая мама просочилась вон из ванной вместе с полоской банного туманца.

В прохладной прихожей она остановилась и, думая о чём-то постороннем, рассеянно прислушалась к тому, что происходит за дверью.

Там громко плескалась вытесняемая вода, и время от времени что-то ударяло с таким шумом, будто чем-то вроде невыкрученного белья колотили по бортику ванной.

…Занавеска чуть приотодвинулась. Семиметровая с великолепным плавником, чётким, как на уроке геометрии, тёмно-золотая акула почти неподвижно лежала в узком пространстве сразу сузившейся ванной. Хвост не помещался, несмотря на то, что эта впечатляющая купель была сделана на заказ. Рыба почти не шевелилась, тонкая струйка прохладной воды лилась на острую чешуйчатую плоть. Плакоидные страшные чешуйки тёрли бока ванной, сдирая эмаль.

Домик, в котором началась эта история, если применить к нему мерку человеческой жизни, был ещё не стар, а по законам собственного семейства, так и вовсе почти дитя. Тем не менее, он успел обзавестись своей историей и странностями.

Вообще, он выглядел забавным, под остроугольной крышей, с окошечком для домового. В укромных уголках его украшали колыбельки земляных ос, обновляемые каждое лето. Таким образом, осы вносили свой посильный вклад в обогащение интерьера.

Стены дома в своё время возвели из нераспространённого материала – ракушечника, и самые натуральные ракушечки иногда встречались гражданам во время ремонта. Зато в квартирах имелись балконы. (Они чем-то напоминали осиные колыбельки.)

Балкончик, принадлежавший семье удалившегося за Стену лётчика, располагался особенно удачно. С него виден почти весь посёлок, кроме северных скал и шоссе, уводящего взгляд прочь с такой скоростью, что водители машин невольно и невинно её нарушают.

Тот, кто шёл бы по улицам посёлка ночью, видел бы, как мелькают огоньки – и разобрать, где огоньки машин, а где обыкновенные, бродячие, с Болот, не представилось бы ему возможности.

Что же касается всех остальных сторон света, то на Востоке располагалась чуть наклонённая и наполненная в незапамятные времена гигантская чаша с морскою водой, из неё выкатывался в назначенное время на небо Орс, сперва красный и большой, и, лишь спустя пару минут принимавший более традиционные размер и окраску.

Он, как и повелось, катился по небу к Западу, где среди мирных зелёных и коричневых, необыкновенно приятных холмов и находил вечернее упокоение. Бывало, и часто, что он принимался гнаться за бледной Бриджентис, ежели той припадала охота взойти на небо с утра раннего, или припоздниться с заходом в утренний предрассветный час, когда она повисала прямо в окне Вединой комнаты и была какая-то чуждая, и ближе, чем обычно. Казалось, что эта монументальная монета блёклого золота вот-вот вкатится в призывно распахнутое окно красавицы.

Старинная картинка в рамке на песочных обоях, изображающая бой двух чудовищ – косматого и чешуйчатого – в лучах Бриджентис выглядела новенькой, налакированной. Лохмач, в котором угадывался исполинский медведь, был смертельно ранен противником и умирал.

На следующее утро после посещения мебельщика было прохладно, розы крепко спали и не думали распускаться, в посёлке сильно пахло морем.

Мэр ещё почивал на кровати «Королевский приют», блаженно поджимая и распуская коготки на сладко натруженных лапках, а прочие горожане – кто ставил на конфорки джезвочки с холодною водой, кто уже пил этот волшебный напиток забвения – кофе – из излюбленных в посёлке двудонных бокальчиков, которые спустя семь с лишком тысячелетий после известных событий в Атлантиде и почти двадцать после описываемых здесь, как я предполагаю, воспоёт красивый и добрый старик, лучший из романистов.

Весь великий материк Гиперборея в этот час пробуждался и ждал, когда вторая Гостья, маленькая Сестричка Бриджентис появится из блестящих облаков, густо роившихся в тысяче километрах над поверхностью металки, и всегда сопровождавших восход этого забавного небесного тела, не имевшего названия.

Ведьма не может умереть

Ведьма не может умереть, пока не найдёт себе замену.

Ведьма умирала. Она изо всех сил звала, но ответа не было. Она не выглядела старой, не выглядела и молодой. Волосы её так были белы, что никто – и сама Бриджентис не определила бы, пожалуй, – результатом чего явилась эта белизна – неуёмного применения некачественных косметических средств или же то был естественный ведьмин цвет.

Гладкая бледная кожа туго обтягивала худое лицо, над грубоватыми скулами маленькие раскосые глаза слабо светили ей к ночи и меркли перед рассветом. Свет их был какой-то скользящий, будто из множества огонечков.

Когда Орс заглядывал в них – а они ему нравились, ведьма любила смотреть на него в упор – были эти глаза лилово-синие, как у ерша, с толстыми, как проволока, редкими густо чёрными ресницами.

Она носила неизменно узкое платье из серого сукна, но под ним плоть истончилась и, храня очертания хорошей женской фигуры, сделалась разреженной, как пляшущие частицы света, называемые почему-то Орсовым Зайчиком.

Походка ведьмы была когда-то энергичной, но теперь она предпочитала замедленно, не шевелясь, плыть над самой землёй или галькой пляжа, возле которого она обосновалась так давно, что и сама бы не сразу определилась с датой из человеческого календаря.

Едва касаясь холмистой поверхности каблуками, к коим она сохранила пристрастие, ведьма могла передвигаться довольно энергично. Словом – удобство. Но людей почему-то охватывал ужас при виде плывущей к ним неподвижной фигуры, и она вменила себе в неприятную обязанность имитировать человечий шаг. Стройные колени поднимали серую ткань высоковато, так что общее впечатление оставалось, как от движущейся статуи.

Сейчас она и вывинтилась головой вперёд из скальной породы – недурного каменного ломтя, оставшегося от большой горы. Белые волосы, которым придать оттенок не в силах был даже Орс, не колыхались от морского ветерка. Она выросла в полный рост из осыпавшегося клочка земли, посреди смешно вспучившихся участков дёрна, и, благо никого кругом не было, обычным своим шагом направилась вниз по серо-зелёному склону к берегу. Пенная кайма лежала на выглаженном шёлковом песке почти неподвижно. Море сочувственно заволновалось при виде приближающейся фигуры, и тихие волны нежно лизали бережок у ног ведьмы, обутых в наилюбимейшие остроносые туфли.

Никто не шёл.

– Я должна. – Сказала ведьма морю.

(Разумелось, что она должна потерпеть, хотя терпению её давно пришёл конец.)

Море закивало, и страшно далеко качнуло крошечный беленький парус. Барашек, выплывший из-под округлой, синей волны, взявшейся неизвестно откуда посреди сонной глади послеполудня, запрыгал к ведьме. Ведьма слабо улыбнулась этому знаку привета.

Каждый выполняет долг. Она мечтала, подставляя ещё не разреженное, а вполне человеческое бледное лицо под хмурый свет Орса, что скоро замена найдётся и она улетит болотным огоньком в неизвестную местность, знакомую ей по снам после полуночи, самым достоверным снам.

Ежли повезёт и никто Не Загадает Желание, пока огонёк летит по небу, ведьма сможет навсегда остаться на болоте. Доколе не истает упругое сине-зеленое тельце огонька, и его, успокоенного, почти невидимого, не всосёт в себя жгучий ночной ветерок.

– Как чудесно.

Море плыло к ней, выпуская изредка маленьких барашков, говорило с ней, но, конечно, утешить не могло. Пока никто не стремится к ней, никого не влечёт непреодолимый зов.

Пряди волос под хмурым светом напоминали морю зимнюю Бриджентис. Как изваянные, лежали они на прямых плечах, самые длинные спускались по спине к полоске чёрного муслина, служившего поясом и повязанного весьма небрежно, так что он охватывал серое платье выше и ниже талии.

Мысли ведьмы не касались её самой, настолько она утомилась. Теперь если она и принималась за утомительное дело размышлений, то думала только об окружающих предметах.

Окружающие предметы были – холмы, море и небо. Ботинки ведьмы, чёрные, начищенные и потёртые, удерживали все видимые окрестности от горизонта до горизонта. Но ей казалось, что она летит, очертя голову, стоя на громадном шаре. Высокие, в октаву, каблуки тонули в мокром песке, но песчинки отползали в стороны, и вокруг каблуков образовались две песчаные воронки.

На всей планете сегодня четыре мощные плиты литосферы поддерживают недурные ломти почвы, пастбищ, каменистых пустошей, дюн и городских улиц, отлакированных асфальтом.

Эти четыре поплавка издавна принято называть – Гиперборея, Джамбудвипа, Годанья и Синюхэчжоу. (Есть и кое-что ещё, так – несуразица, но это нам сейчас без надобности.)

На севере лежит гигантская Гиперборея, похожая на растолстевшие песочные часы.

Синюхэчжоу, Джамбудвипа и Годанья расположены соответственно – на Востоке, Юге и Западе. На каждый материк, кроме Годаньи, приходится по одной стране.

Сурья занимает всю Гиперборею, исключая некоторые области Крайнего Севера, на которые претендует Годанья, мечтающая хранить там своё оружие. Она объясняет, что ей негде больше его хранить.

Жители Сурьи не гордятся тем, что их страна самая большая на планете. Они только напоминают об этом каждый день в газетной передовице.

Они гордятся тремя вещами – своей литературой, кинематографом и достижениями в области космоса. По правде говоря, литература у них и, впрямь, недурна. Так уж получилось, и это все признают.

На планете давно уже нет никаких литературных премий, чтобы не обижать писателей с прочих материков. Кино они снимают тоже просто чудесное – совсем как живое.

Сурийцы первыми поднялись в открытый космос и высадились на поверхности Бриджентис. К сожалению, с тех пор они совершенно забросили космическую программу и увлеклись социальными преобразованиями.

Хороши ли были эти преобразования, можно судить по состоянию писем в почтовом ящике. Раньше их могли читать только те, кому они адресованы, если не считать случаев ревности и бытовой слежки.

Теперь эти письма могут читать очень многие, например, господа из подземной службы, и даже не только читать, но и отвечать вместо адресата – причём, лично, – на те вопросы, которые возникли у автора послания.

С законом у них тоже что-то сделалось. Раньше они каждые семь лет выбирали нового властителя, теперь властителя так часто выбирать не приходится – и вообще, он не доставляет больших хлопот. Если не считать того, что его, в конце концов, приходится аккуратно выносить из помещения, чтобы не задеть ногами фотографии предшественников на стене.

У Сурийцев нет общих расовых признаков. В Сурье живут люди всех цветов – от чёрного, как священный эбен, до белого, как молоко кошачье, учитывая все мыслимые комбинации оттенков. Черты лица тоже у всех разные. Единственное, что досталось им в общее наследство непонятно от кого, это диковатое выражение глаз, смелое и трусоватое одновременно.