…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

После выхода из тюрьмы Бартошевский бывал в доме твоих родителей?

Я не помню его визитов. Бартошевский был знаком с родителями, но я бы не сказал, что они дружили.

Ты знал своих дедушек и бабушек?

Только одну бабушку – мамину маму. Она жила совсем рядом, метрах в ста пятидесяти – двухстах от нас, на другой стороне Маршалковской. Снимала комнату у очень симпатичных людей. Мама каждый день носила ей обед. Я там время от времени бывал. Обычно бабушка давала мне два злотых на мороженое. Мне она запомнилась пожилой, немного чудаковатой дамой. В ее комнате всегда лежали кипы газет, между которыми приходилось пробираться, словно в лабиринте. После Варшавского восстания обе мои бабушки оказались в лагере Равенсбрюк. Папина мама там погибла. Бабушка Шуманьская выжила.

Это персонаж с интересной историей.

Она происходила из хорошей, так называемой полуторашляхетской семьи[8 - Семьи, близкие к аристократическим кругам, но не вошедшие в них.], о чем я не стал бы упоминать, если бы не занятное стечение обстоятельств: один из ее, а следовательно, и моих предков – Анджей Выджга – был кастеляном в Визне в первой половине XV века. Визна расположена в двенадцати километрах от Едвабне…

В монографии «Начало заселения Визны и визненских земель в контексте исторических событий в этом регионе Польши» я прочитал, что этот Виджга именовался также «Вигандом из Ренкавчина и Острова». Прелесть, правда? Сенкевич чистой воды!

Упоминание имени Сенкевича тут вполне уместно, поскольку бо?льшая часть действия романа «Потоп» происходит на Подляшье. Жендзян, например, из Вонсоша! Именно там 5 июля 1941 года польские соседи убили всех евреев еще до того, как пришли немцы, а потом некоторые из этих людей участвовали в уничтожении евреев в Радзилове 7 июля и в Едвабне 10 июля.

При работе над романом Сенкевич пользовался мемуарами еще одного из моих предков, Яна Стефана Выджги, он несколько раз упоминается в «Потопе»: во времена Яна Казимира Ян Стефан Выджга был варминским епископом и секретарем коронным[9 - Должностное лицо в Речи Посполитой.], а немного позже, при Яне Собеском – примасом Польши. Все это позволило мне в разговоре с Тадеушем Слободзянеком пошутить, что, мол, в Едвабне «мои крестьяне поубивали моих евреев» (позже он процитировал эти слова в интервью газете «Газета Выборча», почему я об этом и упоминаю). Что, конечно, исторически неточно – в том числе потому, что погром в Едвабне был осуществлен в основном руками деклассированной провинциальной шляхты – например, Рамотовских или чудовищного семейства Лауданьских.

Давай поговорим о твоих дедушках и бабушках. Как складывались отношения родителей с бабушкой Шуманьской?

Судя по маминым рассказам, с отцом у нее были более близкие отношения, чем с матерью. Хотя он, кажется, тоже был человеком непростым.

Что ты имеешь в виду, говоря «непростой»?

Человек настроения, склонный к меланхолии, кроме того, как это когда-то называли, пасквилянт. Еще студентом, при русских, дед принимал участие в патриотических демонстрациях, получил так называемый «волчий билет», после чего не мог рассчитывать на высшее образование в Царстве Польском[10 - Царство Польское – территория Польши, находившаяся в составе Российской империи по решению Венского конгресса с 1815 по 1915 г.] и заканчивал юридический факультет в Одессе. Позже он продолжал бодаться с царизмом, даже некоторое время сидел в X павильоне[11 - X павильон Варшавской цитадели, где располагалась центральная следственная тюрьма для политзаключенных.], да и потом отличался несколько, так сказать, «задиристым» нравом.

Но и моя мать, бывало, делала ему назло. Перед самой войной она обручилась со Станиславом Вертхаймом (замуж мама вышла в декабре 1939 года, то есть уже во время оккупации), и они часто ходили танцевать. В одном из дансингов, кажется, в «Адрии», мама заметила родителя в обществе некой молодой дамы. Вместо того чтобы тактично удалиться, мамочка немедленно подошла, сделала глубокий книксен и, поцеловав отцу руку, приветствовала словами: «Добрый вечер, папочка»…

Вацлав Шуманьский был известным варшавским адвокатом.

Это правда. Во время Брестского процесса[12 - Судебный процесс против руководства центристских и левых партий Польской республики (26 октября 1931 г. – 13 января 1932 г.), ставший одним из крупнейших политических процессов в довоенной Польше. Назван по месту содержания обвиняемых (Брестская крепость).] он, например, защищал Юзефа Путека из Польской народной партии «Освобождение»[13 - Польская крестьянская партия (1915–1931), перешедшая в оппозицию по отношению к Юзефу Пилсудскому.]. Это был, пожалуй, самый громкий политический процесс межвоенного периода. А в 1930 году санационный[14 - Санация (от лат. sanatio – оздоровление) – обиходное наименование политического движения, возникшего в связи с провозглашением Юзефом Пилсудским лозунга «моральной санации» общественной жизни в Польше, выдвинутого в ходе подготовки и во время майского переворота 1926 г. Санация установила авторитарное правление, боролась с коммунизмом, провозглашала тезисы о кризисе демократии, необходимости крепкой власти и ликвидации оппозиционных партий.] суд арестовал всех левоцентристских парламентариев.

Мой дедушка был членом партии «Освобождение», правда, до поры до времени. Потому что когда он, в свою очередь, защищал еврея, обвинявшегося в том, что тот застрелил крестьянина во время погрома в Пшитыке (в суде дед сказал, в частности, что, хотя в царской России имело место 250 процессов по поводу погромов, ни разу на скамье подсудимых не оказывались рядом жертвы и погромщики), к нему пришел Станислав Кот[15 - Станислав Кот (1885–1975) – польский историк, политик и дипломат. В 1941–1942 гг. – посол Польши в СССР.] (будущий посол в СССР при правительстве Сикорского[16 - Владислав Сикорский (1881–1943) – польский воена-чальник и политик, премьер-министр правительства Польши в изгнании. 30 июля 1941 г. Сикорский подписал с И. М. Майским, советским послом в Англии, договор с СССР о возобновлении дипломатических отношений и пакт о создании польской армии на Востоке.]) и сказал: «Что ж ты, Вацек, еврея защищаешь в ущерб польскому крестьянину?» С тех пор мой дедушка стал беспартийным.

Но самым серьезным его шагом – выступлением человека, не боящегося власти, – было открытое письмо санационному министру правосудия Витольду Грабовскому в 1937 году. Согласно статье в Польском биографическом словаре, Вацлав Шуманьский «обвинил власти в развале судебной системы» (история повторяется…). Грабовский, следует отметить, во время Брестского процесса выступал в качестве обвинителя, так что, можно сказать, у них с дедом имелись старые счеты.

Мать рассказывала, что когда домработница отправляла на почте заказное письмо вместе с сотней копий всяким министрам и депутатам, это вызвало большое негодование очереди, поскольку она добрый час простояла у окошка, диктуя фамилии адресатов. Моего дедушку потом приговорили к шести месяцам заключения и 1500 злотых штрафа за оскорбление господина министра. Должно быть, он в своем письме здорово уязвил Грабовского, поскольку процесс проходил за закрытыми дверями, а суд, отклонив апелляцию, подчеркнул особую агрессивность обвиняемого, разославшего письмо такому количеству людей, чтобы все узнали, что? он думает о Грабовском.

То есть, как ты уже говорил, пасквилянт…

Но пасквилянт благородный, ведь речь шла не об обычном сутяжничестве, а о праведном бунте. Дед принимал активное участие в разных публичных мероприятиях, и рост антисемитских настроений перед войной явно приводил его в бешенство. Я нашел очень резкое открытое письмо, написанное дедом в знак протеста против введения «гетто скамеек»[17 - Форма официальной сегрегации студентов (студенты-евреи были обязаны сидеть на специальных скамьях), введенная в 1935 г. в Львовском политехническом институте и воспринятая затем ректорами других высших учебных заведений Польши. Это официальная политика насильственного разделения часто сопровождалась актами насилия.] в Варшавском политехническом институте ректором Юзефом Завадзким (кстати, как мне сказала Эльжбета Яницкая[18 - Эльжбета Яницкая (р. 1970) – польский литературовед и фотограф, автор книги «Festung Warschau» (мой перевод фрагмента см.: Вестник Европы. 2015. № 42), посвященной месту памяти о польско-еврейских отношениях в национальной памяти и в варшавской топографии.], этот Завадзкий – отец Тадеуша Завадзкого, сражавшегося под псевдонимом Зоська в «Серых шеренгах»[19 - Кодовое название подпольной организации бойскаутов «Союза польских харцеров», действовавшей в 1939–1945 гг., в период немецкой оккупации Польши. Принимали участие в деятельности Польского подпольного государства, в частности в Варшавском восстании. Формально организация была независимой, но тесно сотрудничала с польским правительством в изгнании и с Армией Крайовой.]). Оно было опубликовано вместе с несколькими другими текстами в рубрике «Голоса просвещенных поляков» в октябрьском номере издания «Голоса еврейской гмины» за 1937 год.

Обращает на себя внимание риторика этого выступления, она указывает на связь между антисемитизмом и «изменой» важнейшим импондерабилиям[20 - Случайные, не поддающиеся учету и определению факторы (англ.).] Речи Посполитой. В самом деле, с перспективы нескольких десятилетий, содержанием которых стала, в частности, катастрофа Холокоста, мне остается лишь снять шляпу перед дедушкиной интуицией. Кроме того – уже в чисто семейной перспективе – это письмо разъяснило для меня одну загадку: как случилось, что девочкой моя мама… играла с Пилсудским в «домики».

С Пилсудским?

Что касается этого момента, я тебя еще немного поинтригую, потому что сначала хочу привести текст письма – напоминаю, дед выступал против введения «гетто скамеек» в Варшавском политехническом институте.

Итак, дедушка писал: «<…> хотел бы подчеркнуть, что пан Завадзкий девятнадцать лет назад вместе с нижеподписавшимся и другими лицами входил в правление Союза демократических партий. В помещении этого Союза поздно вечером 10 ноября 1918 года в присутствии нижеподписавшегося и нескольких других членов правления, а также д-ра Завадзкого имела место памятная сцена встречи маршала (в то время бригадного генерала) Юзефа Пилсудского с маршалом (в то время военным министром правительства в Люблине) Рыдз-Смиглы[21 - Эдвард Рыдз-Смиглы (1886–1941) – польский военачальник и политик, маршал Польши (с 1936 г.), Верховный главнокомандующий польской армии во Второй мировой войне. В ноябре 1918 г. вошел в состав Временного народного правительства Польской республики социалиста Игнация Дашиньского в Люблине в качестве военного министра. 11 ноября 1918 г. Временное правительство передало всю власть Пилсудскому, который стал временным главой государства. После некоторых колебаний Пилсудский, который был недоволен сотрудничеством Рыдз-Смиглы с социалистами (хотя сам Пилсудский, по его собственным словам, «сошел с трамвая социализма на остановке Независимость»), утвердил его в качестве бригадного генерала, но навсегда запретил заниматься политикой.]. После военного приветствия маршал Пилсудский в присутствии нескольких человек обратился к маршалу Рыдз-Смиглы с простым заявлением: „У меня имеются проекты, касающиеся завтрашнего дня [11 ноября 1918 г. ], однако я не знаю, как к этим проектам отнесется господин военный министр правительства в Люблине“. На что господин маршал Рыдз-Смиглы вытянулся по стойке „смирно“ и заявил голосом сильным и звучным: „Комендант, я твой солдат и навсегда им останусь“. Сразу после этого маршал Пилсудский заявил: „Это значительно упрощает дело“.

Затем маршал Пилсудский с маршалом Рыдз-Смиглы перешли в соседнее помещение (Шпитальная, 1, где сейчас находится „Газета Польска“), тогда принадлежавшее частному лицу – д-ру Бялобжескому. Переговоры с глазу на глаз продолжались несколько часов. Мы все ждали каких-то результатов. Результат этот свелся к заявлению маршала Пилсудского. Вернувшись вместе с маршалом Рыдз-Смиглы, он сказал: „Вопрос временно решен, результаты вы узнаете завтра“.

Назавтра было 11 ноября 1918 г. – исторический день разоружения Германии. Это наше общее воспоминание, пан ректор, – девятнадцатилетней давности. С тех пор я редко Вас видел. То, что я о Вас слышал, всегда делало Вам честь. А вот нынешнее „гетто скамеек“, вне всяких сомнений, обеспечит Вам дурную славу в свободной Польше. Вы с такой легкостью предали знамя демократии и встали под знамя „академических корпоративных интересов“, являющееся – в сравнении с великим знаменем демократии – не более чем бумажным флажком, которым, не возбуждая снисходительный смех, может забавляться разве что малое дитя.

У меня есть моральное право упрекнуть Вас в предательстве знамени демократии, поскольку под этим знаменем я сражаюсь неизменно на протяжении 35 лет – с университетской скамьи, на которой Вы теперь решили произвести селекцию, а тем самым „способствовали возбуждению среди культурных народов Запада оскорбительного для Польши подозрения, будто она более не принадлежит к их числу“, как это верно отмечает в своем письме коллега Рогович.

Стыдно, господин Ректор, б<ывший> „демократ“.

Вацлав Шуманьский».

Неплохо, верно ведь? А какая риторика! Взять хотя бы эту фразу: знамя академических корпоративных интересов как «бумажный флажок, которым, не возбуждая снисходительный смех, может забавляться разве что малое дитя». Это можно было бы адресовать министру Мариушу Блащаку[22 - Мариуш Блащак (р. 1969) – министр внутренних дел и администрации Польши, затем министр национальной обороны Польши.], который с восторгом отзывался о Марше независимости под флагами ONR[23 - «Национально-радикальный лагерь» (польск. Obоz Narodowo-Radykalny, ONR) – экстремистская националистическая польская организация, возникшая в 1934 г. Поскольку ONR активно прибегал к политическому насилию (включая антисемитские погромы и нападения на демонстрации левых сил), он был запрещен спустя три месяца существования и впредь находился на нелегальном положении. В 1993 г. в Польше была образована одноименная неонацистская организация.]. Такие у нас сегодня государственные деятели и такое празднование 11 ноября[24 - Национальный праздник независимости Польши.].

И еще: «Вы способствовали возбуждению среди культурных народов Запада оскорбительного для Польши подозрения, будто она более не принадлежит к их числу».

Как видно, сегодняшние успехи партии «Право и Справедливость»[25 - «Право и Справедливость» (польск. «Prawo i Sprawiedliwosc», PiS) – находящаяся в настоящее время у власти политическая партия Польши национал-консервативной идеологической ориентации с элементами клерикализма, проводящая политику нелиберальной демократии, ограничения ряда свобод, притязания на независимость судебной власти и пр.] в этой области имеют очень конкретный прецедент в эндековской[26 - Национально-демократическая партия (польск. Narodowa Demokracja, или endecja – эндеция) – польская правая националистическая партия (1897–1947). В независимой Польской республике была создана новая партия – «Национально-демократический союз», которая вошла в правительственную коалицию. Партия вела борьбу с революционным движением, поддерживала союз с западными державами против Советской России, выступала за полонизацию национальных меньшинств Польши. В 1928 г. партия была переименована в «Национальную партию». В это время партия активно прибегала к шовинистическим требованиям полонизации национальных меньшинств и антисемитским акциям. После майского переворота 1926 г., когда власть в Польше захватил Юзеф Пилсудский, от партии отделилась ультраправая оппозиционная организация «Лагерь Великой Польши», а после ее роспуска – «Национально-радикальный лагерь». После Второй мировой войны и установления социалистической власти в Польше партия прекратила свое существование, политическую деятельность продолжали только отдельные группы в эмиграции.] системе ценностей тридцатых годов.

Ну хорошо, а что с «домиками», в которые играла твоя мама с маршалом Пилсудским?

Благодаря этому тексту я понял, что девочкой моя мама ходила в Бельведер[27 - После восстановления независимости Польши в 1918 г. Бельведерский дворец (Бельведер) стал резиденцией главы государства Юзефа Пилсудского, который умер там в 1935 г.], где Ванда Пилсудская, дочь маршала, давала ей уроки, и играла с Пилсудским в популярную дворовую игру «домики». Просто их отцы были знакомы, вот и всё.

Дедушка погиб в Освенциме.

Во время войны Шуманьский дважды попадал в Освенцим. В первый раз у него был маленький номер, и ему удалось выйти, что в начальный период существования лагеря было явлением нередким. Во второй раз ему не повезло – ареста, пожалуй, можно было избежать. Мать рассказывала, что накануне он навещал знакомых под Варшавой и бегом догнал отъезжавший поезд. Если бы отец не успел и остался на ночь за городом, то, узнав, что за ним приходило гестапо, вероятно, уже не стал бы возвращаться домой, а где-нибудь укрылся. А так он попался и был расстрелян в лагере в октябре 1943 года. Ему было 59 лет.

Я прочитала, что в Освенциме твой дед считался правой рукой Станислава Дюбуа[28 - Станислав Дюбуа (1901–1942) – польский политический деятель, журналист. За антифашистскую пропаганду в концлагере Освенцим приговорен к смерти и казнен.], а тот, в свою очередь, сотрудничал с ротмистром Витольдом Пилецким[29 - Витольд Пилецкий (1901–1948) – ротмистр Войска Польского, деятель польского подполья, организатор движения сопротивления в концентрационном лагере Освенцим. В ПНР был приговорен к смертной казни по обвинению в шпионаже, приговор приведен в исполнение.]. Они составляли рапорты о происходившем в лагере и переправляли их на Запад.

Я знаю, что он был в лагерном подполье, но, к своему стыду, больше ничего не знаю – никаких подробностей. Впрочем, думаю, мать тоже мало знала о том, что там творилось. «Люди, – говорила она и, разумеется, была права, – слишком мало разговаривают со своими родителями».

Оба мужа твоей мамы были евреями. Как на это реагировали ее родители – дедушка и бабушка Шуманьские?

Для деда это, похоже, не имело значения. В конце концов, он ведь «защищал еврея в ущерб польскому крестьянину»… Не знаю, как складывались отношения бабушки с первым зятем. А вот с моим отцом они были напряженными, ощущалась взаимная неприязнь. У бабушки была такса, с которой она приходила к нам в гости, отец эту собачонку не выносил. Спустя много лет мать сказала мне, что в неприязни бабушки чувствовалось неприятие представительницей доброго помещичьего рода мезальянса дочери, которая вышла замуж за еврея, – а значит, там, возможно, имелся и привкус антисемитизма или, во всяком случае, какой-то классовой дури.

Матери, должно быть, пришлось непросто.

Если говорить о национальности обоих мужей моей матери, ситуация была нетипичной. Мой отец и его младший брат Феликс состояли в PPS[30 - Польская социалистическая партия (польск. Polska Partia Socjalistyczna, PPS) – польская партия, существовавшая в 1892–1948 гг.], они были активными участниками политической жизни в Польше. Первый муж моей матери, погибший в Павяке[31 - Павяк – название не существующей в настоящее время варшавской тюрьмы. Во время немецкой оккупации Павяк был главным тюремным центром Генерал-губернаторства. Там держали жертв облав, членов движения сопротивления и политических заключенных. При отступлении немецких войск из Варшавы в 1944 г. Павяк был почти полностью разрушен.], происходил, в свою очередь, из полностью ассимилированной семьи. Станислав Вертхайм был даже, кажется, крещен и уж точно не был обрезан, что для представителей его поколения редкость. Я говорю об этом потому, что когда его вместе с братом, Брониславом Вертхаймом, арестовало гестапо, на гибель их обрекли отнюдь не снятые штаны.

Говорят, их выдал сосед за бутылку водки…

…или сторож, неважно. Во всяком случае, то, что они не были обрезаны, позволяло моей матери, а также жене брата, Ханке Колодзейской, надеяться вызволить мужей. «Вытаскивали» их (как тогда говорили) из Павяка через членов подполья. Оба брата участвовали в подпольной деятельности, поэтому можно было рассчитывать на любую сумму, необходимую для того, чтобы заплатить взятку. Именно таким образом в свое время удалось спасти их тетку. Однако в случае «мальчиков», как называла их моя мать, все старания оказались тщетны. Жены неделями ждали у телефона известий о казни. Охранник в Павяке, член АК, проверял, были ли среди расстрелянных евреев необрезанные мужчины.

Эту историю рассказывает в своих дневниках Зофья Налковская[32 - Зофья Налковская (1884–1954) – писательница, журналистка, публицист и драматург, одна из наиболее крупных фигур межвоенной и послевоенной польской литературной жизни.]. Ты не знаешь, каким образом она об этом узнала?

Мать попала в литературную среду перед самой войной. Она немного дружила с Зузанной Гинчанкой[33 - Зузанна Гинчанка (1917–1944) – польская поэтесса и переводчица.]. Во время оккупации мама и Гинчанка были посредниками между писателями и Збигневом Митцнером, который от имени Делегатуры правительства Речи Посполитой[34 - Делегатура правительства Речи Посполитой (образована в сентябре 1939 г.) служила связующим звеном между Польским подпольным государством и Правительством Польши в изгнании и представляла собой структуру, подразделявшуюся на департаменты, соответствовавшие министерствам.] покупал литературные произведения для будущих публикаций, чтобы помочь авторам выжить. Моя мама раздавала им деньги и, таким образом, вероятно, однажды она познакомилась с Налковской.

В «Дневниках военного времени» в записи от 8 декабря 1943 года Налковская упоминает «маленькую Ханю Шуманьскую, которая, неестественно хихикая, говорит о смерти своего мужа: „Нет, это безумие, это просто ерунда какая-то. <…> Я все время думаю, что это неправда“».

Да, я прекрасно представляю, как мама это говорила. Она очень любила своего первого мужа. Всегда носила на пальце подаренное им кольцо, даже когда была замужем за моим отцом.

Она писала о Станиславе Вертхайме стихи. Ты их читал?