Макс. Новая судьба

– Пугачевский, вы что тут задумали? У нас критический объект! Потерпите ещё пару недель, – возмутился Войновский, узнав о моём заявлении.

Это был высокий, худощавый мужчина, похожий на орла своим сгорбленным носом и желтоватыми, выпученными глазами.

Тогда я написал заявление в Смоленск, с надеждой на то, что хотя бы там меня услышат. Мне нужно было защищать диплом, а для этого я должен был вернуться в Москву до конца ноября. Но вот пролетел октябрь и наступил ноябрь, а мне всё не удавалось переломить ситуацию. Из Смоленска мне никто не отвечал.

На ноябрьские праздники мне стало совсем гадко. Мысленно я видел себя в Москве, и мы с Ниночкой отмечали этот замечательный день вместе. Но вместо этого я всё ещё торчал в деревне. Дорожки подмерзали, а потом их снова развозило. По пути на мост и обратно в избу я каждый раз, как ни старался, попадал в лужу и приходил к себе разбитый и злой, да ещё и с мокрыми ногами. Первым делом я пытался высушиться, потом поскорее поесть, а дальше сил не было ни на что, кроме того, чтобы забыться тяжёлым сном.

Работал на объекте я в любое время суток. Особенно тяжко было мне по ночам. Эти жуткие, холодные, безнадёжные ноябрьские ночи ломали и изводили меня. Темнело всё раньше и раньше, а рассвет, казалось, не наступит никогда. Да и когда он наступал, то это означало, что пора было хлюпать к себе в каморку, в мой закуток. В домике Ольги Ивановны было тепло, жил я за печкой в прямом смысле этого слова, и мой закуток был отгорожен ситцевой занавеской. Занавеска эта была в весёленький, ромашковый цветочек и смотрелась очень странно на фоне остального, хмурого и безнадёжного вязьменского бытия. Ольга Ивановна кормила меня хорошо, и я старался помогать ей, чем мог. Если были деньги – а денег обычно не было – я покупал хлеб. Моё пребывание у Ольги Ивановны меня тяготило, и я думал, что и ей оно должно было быть в тягость, и пытался хоть как-то искупить своё у неё существование.

Ниночке я писал длинные и нудные, как мне теперь кажется, письма. Писал постоянно, когда только мог. Просил о помощи, рассказывал о своём быте и, наверное, изматывал свою бедную жену своими исповедями. Но Ниночка никогда не жаловалась, а наоборот, отвечала мне старательно и регулярно и в подробностях рассказывала о дочурке, о своём институте и о том, по каким инстанциям она моталась, пытаясь вызволить меня из Вязьмы. Конечно же, Ниночка не называла свои приключения «мотаниями». Ниночка всегда отличалась стойким характером и твёрдостью натуры. Все свои мучения она переносила и переносит спокойно и безропотно. Иногда мне кажется, что совершенно ничто не может вывести мою жену из себя. Но я и никогда не пробовал довести её до предела. Ведь Ниночка является мне опорой все эти годы. Конечно, Ниночка не первая любовь в моей жизни. В самой юности у меня была Олеся. Это была та самая девушка, из-за связи с которой мой отец заставил меня уехать из Киева.

Цирк

После того страшного разговора с отцом я ещё делал вид, что раздумывал. Несколько дней я шатался по Киеву. Домой возвращался только поздно ночью, уходил спать в нашу с Изей комнату, а на рассвете снова удирал. Отца я избегал, а мать меня и не пыталась поймать. Я принял решение, как мне казалось, не сразу. На самом же деле я понял, что выбора у меня не было, ещё в тот самый момент, когда отец поставил мне ультиматум. Я не мог существовать без семьи. Без отца я бы ещё мог прожить, мы никогда не были особо близки, но не без матери и не без моих братьев. Изе было всего 13 лет, и он был моим любимчиком. Мысль о том, что я больше не смогу видеться с младшим братом, раздирала меня изнутри.

На третий день после разговора с отцом я объяснился с Олесей. Я направился к ней, полный решимости и твёрдости. Я был уверен, что смогу её убедить, что она поймёт и поверит мне, что моя любовь к ней не угаснет. Что уехать в Москву, бросить цирк и стать инженером – единственное правильное для меня решение. Что мы ещё потом как-нибудь встретимся, как только я закончу институт и получу диплом, и тогда у нас всё получится. Но как только я открыл рот, она посмотрела на меня и заплакала. И я понял, что между нами всё кончено. Она же осознала это первой.

– Я знала, я знала, – Олеся выплевывала из себя слова сквозь рыдания. – Меня ведь предупреждали не связываться с такими, как ты. Но я им верила.

«Какими такими?», – думал я уточнить, но решил промолчать.

Я попробовал её обнять и потянулся к ней, пытаясь приблизить такое знакомое и гибкое тело ещё совсем недавно любимой девушки. Но Олеся ловко отбила мои руки и залепила мне пощёчину. Я удивился: это показалось мне каким-то водевильным жестом. Олеся же была спокойной и разумной барышней, как я считал до этой сцены. Однако потом Олеся стала заламывать руки и ещё громче плакать, и я опять попытался извиниться, но она не давала мне больше говорить. Олеся словно пыталась выдавить из себя все те эмоции, которые она накопила с самого начала нашего знакомства. Мне было гадко и неудобно находиться рядом с ней, но я терпел. Она проплакала ещё около получаса, а потом, взглянув на часы, вытерла глаза, деловито бросилась к умывальнику и объявила, что ей надо собираться, что скоро представление, и выставила меня из гардеробной. На прощание, оглядев меня снизу вверх, она сжала губки и выдавила из себя:

– Не будет тебе без меня счастья.

С этими словами Олеся захлопнула за мной дверь. Олесины слова прозвучали зловеще. Я постарался стряхнуть с себя то грязное впечатление от нашей последней с ней встречи, и даже почувствовал облегчение после того, как с ней распрощался. Я пытался убедить себя, что принял правильное решение, послушав отца.

«Ведь она плохо себя повела», – думал я, ища оправдание своему обману и трусости. Олеся уже не казалась мне прекрасной, милой молодой девушкой. Она виделась мне жутковатой полуколдуньей, готовой мстить за полученную обиду. Копаясь в себе, я пытался найти и другие оправдания своему поведению. «А были ли её слёзы настоящими? Ведь она циркачка, а они ведь актрисы», – думал я и почти что преуспел в том, чтобы стереть из памяти Олесю.

Мне казалось, что расстался я с Олесей так же легко, как и сошёлся. Только через много лет, имея возможность обдумать своё поведение и наши с Олесей отношения, я понял, что поступил неблагородно. Олеся была моей первой любовью, и, бросив Олесю так, как я сделал тогда, я совершил гадкий поступок. Но в тот день мне казалось, что я поступал правильно, что надо было вырезать Олесю из своей жизни навсегда, и сделать это как можно быстрее, иначе было бы слишком больно и ей, и мне. У меня было много дел: надо было собираться в Москву, организовывать мой переезд и поступать в институт. Я был движим словами отца, угрозой его проклятия, и в свои 18 был ещё слишком молод, чтобы понять всю силу своего решения. Олеся и цирк слились в моём уме и сердце в единое целое. Олеся была для меня олицетворением цирка, а цирк был для меня сказкой. И теперь я покидал тот сказочный мир, чтобы начать новую жизнь в Москве.

Цирк вошёл в мою жизнь сразу после переезда в Киев. Не помню, бывал ли я в цирке в Белой Церкви, хотя наверняка к нам приезжали циркачи и давали представления на Базарной площади. Однако то ли эти представления были слишком редкими, то ли меня не пускали на них смотреть, но я их совсем не помнил. Зато в Киеве мы поселились прямо напротив площади, на которой находился Киевский цирк. Это был просторный шатёр, окутанный тем специальным цирковым запахом – потрясающим запахом конюшни, пота, смешанным с запахом свежих стружек и грима. Вечерами, к этому запаху примешивался ещё и запах горелого сахара и каштанов, которые продавались зевакам перед представлениями. На меня эти запахи действовали магическим образом. Они зазывали меня внутрь и полностью поглощали всё моё внимание.

С первого же дня в Киеве я стал кружить около шапито. Денег на билеты у меня не было, и попасть в цирк я не мог, пока я не нашёл лазейку, подружившись с конюхом. Конюх, которого звали Пантелеймоном, любил отлучаться днём на пару часов, чтобы, как я потом узнал, посетить свою любовницу. Жена конюха была цирковой: многие цирковые посвящали себя делу полностью и создавали пары. Однако этот конюх умудрился найти себе пассию на стороне и улизывал к ней, пока его жена репетировала. Пантелеймон оставлял меня следить за лошадьми во время его отлучки, а взамен я получал возможность попадать на представления, на которые он проводил меня через конюшню и усаживал в тёмном углу, за оградой.

Попав на представление в первый раз, я влюбился в цирк без оглядки. Больше всего мне понравились гимнасты. Это были крепкие, бесстрашные, как мне тогда казалось, парни, с сильными мышцами. Они неслись на лошадях, вытворяли невероятные трюки, летали над головой, парили на канатах, вертелись и отжимались. Это были не просто люди, а настоящие герои. Будучи натренирован уже покойным на тот момент дедом Герше, я решил, что смогу стать таким же. Большую надежду в меня вселил самый молодой гимнаст. Это был, как я скоро выяснил, пятнадцатилетний юноша по имени Адамчик. Адамчик – не Адам, а именно Адамчик – был крепким блондином, который попал в Киев откуда-то из Польши. Многие цирковые прибились в киевский цирк после того, как разорился один из крупных польских цирков, и Адамчик был одним из них. Он стал моим кумиром. Я обожал разглядывать Адамчика перед представлениями. К тому времени Пантелеймон уже порвал со своей пассией и не нуждался в моих услугах, но я успел подружиться с некоторыми цирковыми мальчиками, и они приняли меня в свой круг. Теперь я мог ходить на репетиции и смотреть, как цирковые готовились к спектаклю. Оказалось, что репетировали цирковые почти что постоянно. К 10 утра все уже собирались на репетицию, а после представлений расходились только к полуночи. По утрам акробаты прохаживались по арене, разминаясь. Те, кто участвовал в трюках с животными, занимались ими, приводили себя в порядок. Клоуны же репетировали и отрабатывали фокусы. Тут надо сказать, что клоуны меня никогда не привлекали. Я относился к ним, да и сейчас тоже отношусь, без особой любви. И даже в детстве мне казалось, что есть в их поведении нечто непристойное. Будто это люди, которые идут на постоянный обман, на иллюзорность, в обмен на смех зрителей. Однако клоуны были, да и остаются, царями цирка. Для них всегда освобождалась лучшая часть арены, и если главный клоун был не в духе, то это отражалось на всей труппе.

Но для меня главными были акробаты. Я с нетерпением ждал их появления на арене. А потом следил за каждым их движением, пытаясь запомнить последовательность и в уме разучить каждый трюк. Идея повторить всё дома возникла сама собой. Увидев, как ловко всё делает Адамчик, я подумал, что тоже так смогу, и стал пытаться проделать те же трюки самостоятельно во дворе. Но во дворе выполнять цирковые движения было неудобно и больно – падать в грязь было куда менее приятно, чем на мягкую стружку цирковой арены. Однако я сумел отработать ходьбу на руках и специальный кувырок, заканчивающийся стойкой на руках. Я научился отжиматься, стоя на руках, и пружинисто прыгать с ветки одного из деревьев. Упражнялся я на глазах у матери, но она не обращала на меня особого внимания. Мать была постоянно занята, ведь она руководила домом.

Отца же дома не было почти что никогда. Сразу после переезда в Киев он устроился работать на леденцовой фабрике, на отличную работу, которая обеспечивала нам вполне сытное существование, что в те голодные годы было спасением. Работал отец много и время семье уделял мало. Но так как учился я всегда хорошо, то был предоставлен сам себе и ошибочно считал, что моя судьба отца мало интересовала.

В 1924 году я поступил в техникум. По бумагам, подделанным, как я уже упоминал, мне было 13, но на самом деле едва исполнилось 12.

Миша в тот год женился. Свадьбу устроили еврейскую, с хупой, с раввином, но сделано было всё втихую, чтобы не пронюхали антисемиты-соседи. Мать и отец старались не афишировать свою приверженность к религиозным традициям. Михаил женился на еврейской девушке из благополучной киевской семьи. Их сосватали – Михаил был красивым и умным, да ещё и из рода Коэнов, так что выбор у него был богатый. Мать шушукалась с соседками, наводила справки и остановилась на Саре Плессерман. Мне кажется, что матери нравилась не сама невеста, а будущая тёща Михаила. Они с матерью Сары стали неразлучны и часто сидели в саду и вместе вязали.

Невеста брата мне совсем не понравилась. Меня раздражали её выпученные коровьи глаза. Она казалась недостойной Михаила, моего умного старшего брата, которого я любил и которым восхищался. Я не понимал, как эта чужая девушка вдруг станет важнее для Михаила, чем я или родители. «Ведь она нам никто!» – думал я, разглядывая Сару. Она же не обращала на меня никакого внимания, а влюблённо держалась за Михаила и таинственно молчала. После свадьбы Михаила мать как-то притихла и успокоилась. Мне казалось, что она очень сильно переживала за своего старшего сына. Устроив же его судьбу, она перестала постоянно крутиться с местными женщинами, общаться с соседками. Как-то она подозвала меня к себе.

– Мордко!

Мать называла меня так в исключительно редких случаях. И я застыл в ожидании.

– Теперь Михаил уже живёт отдельно. Петя работает на фабрике, и ты у нас остался за старшего, – объявила мне мать.

Я кивнул, хотя для меня это известие было неожиданным. Я совсем не собирался стать старшим братом в семье и считал, что так и останусь в середине, раз кроме меня есть ещё и Пётр. Но Петя пошёл в деда Герше, он был весельчаком и кутилой, и мать никак не могла на него положиться.

– Так что вот, Мордко, мой милый мальчик, – мать погладила меня по голове и улыбнулась, – ты уж, пожалуйста, следи за Изенькой. И за Илюшенькой. Они ведь ещё маленькие совсем.

Илье было уже 9 лет, и во мне он совсем не нуждался, как я считал. Люся много учился, а в свободное время исчезал где-то в лесу. Изе же было 7 лет, и он тоже не казался мне особо маленьким. Но спорить с матерью я не хотел.

– Ты, Максик, – мать переключилась на моё общепринятое имя, и я понял, что разговор подходит к концу, – ты бери Изеньку с собой, как будешь гулять или ходить куда с ребятами. Чтобы Изя не попал в беду.

Я кивнул. Из разговора я понял, что мать устала от нас и хотела, чтобы я присматривал за Изей. И я стал брать Изю с собой в цирк. Изя был от цирка в восторге. Он и так постоянно за мной бегал, а теперь, получив официальное разрешение матери находиться рядом со мной, был счастлив. Если бы не Изя, я бы никогда не решился подойти к акробатам и попробовать свои силы. Но Изя ничего не боялся и первым подбежал к ним.

– А мой брат тоже почти что акробат, – объявил он.

Мы были на репетиции, и я хотел постоять в стороне, как обычно делал, но Изя подбежал прямо к паре в трико, которая репетировала какой-то очень заковыристый трюк.

Кто-то вздохнул. Один из репетировавших хрюкнул, а его напарник спрыгнул на землю и рассмеялся. Это был не кто иной, как мой кумир, Адамчик. Адамчик, которого я видел впервые в жизни так близко, оказался совсем невысокого роста. Я был чуть ниже его, хотя и младше на несколько лет, как потом выяснил. Однако он был широк в плечах и гораздо более мускулист. Он двинулся ко мне, и я чуть посторонился, ожидая подвоха. Однако Адамчик протянул мне руку и объявил:

– Адам Воскобойник, очень приятно.

Я кивнул. Адамчик вопросительно на меня смотрел, и я, едва обретя дар речи, пожал его руку и назвался:

– Макс.

Фамилию свою я проглотил.

– Ты что, правда хочешь быть акробатом? – спросил меня Адамчик.

Я кивнул, но без энтузиазма. Мечтая стать акробатом все эти годы, теперь я жутко стеснялся этого, считая свою мечту простой фантазией.

– Он не просто хочет, он постоянно тренируется. Он всё умеет делать, всё, и даже на руках стоять, и мортале делать, и всё на свете! – вдруг затараторил Изя. – Вы бы его видели, он и на дереве крутится, и шпагат может сделать, и все трюки выучил.

Я покраснел, не ожидая от младшего брата такой прыти. Адамчик, казалось, не обратил внимание на Изины слова и на моё смущение, а повернулся к Изе и вкрадчиво спросил:

– А ты? Ты тоже хочешь быть акробатом?

Изя, излучая полную уверенность в себе, кивнул и объявил:

– Ну а как же иначе?!

– А вот скажи мне, хлопчик, твой брат может показать, что именно он научился делать? – спросил Адамчик у Изи.

Изя ничуть не смутился, будто это он командовал, а не я, и я обязан был ему подчиниться, и приказал мне:

– Макс, давай, покажи им!

Теперь все смотрели на меня. Адамчик, Изя, несколько акробатов постарше и даже старый конферансье, имя которого гремело по всей Европе тридцать лет ранее. Теперь же этот человек был негласным художественным руководителем цирка и пользовался полным авторитетом и уважением всех циркачей. Именно он решал очерёдность представлений, кого выпускать на сцену, а кого подержать, готов ли акт, будет ли клоун пользоваться успехом, кому работать в паре, а кому – солировать. Игнат Клементьевич, так его звали, был усатым мужчиной, казавшимся мне глубоким стариком. Думаю, ему было уже за 70, но это был ещё крепкий мужчина, и усы он свои смолил, а голову аккуратно брил и косил таким образом под казацкого атамана. Не знаю, делал ли он это нарочно или же просто так сложилось, но про себя я его называл как раз атаманом. Циркачи же звали его уважительно, исключительно по имени и отчеству. Носил он чёрный жилет, в кармане которого уютно блестели золотые часы.