Сказки одного Самайна

И я говорю. Долго, взахлёб, как она любит.

О том, как октябрьскими ночами на подоконниках и порогах сгущаются тени. Пробуют на вкус воздух – давно уже им не дышали, забыли, – звенят тишиной, прочищая онемевшее горло, не отражаются в зеркалах. Смотрят на лица спящих, шепчут нежное, забытое, общее, напоминают о себе бережно, так, чтобы не напугать, но присниться. Говорят, что соскучились. Те, которые спят – тоже. Они улыбаются во сне и плачут, совсем неслышно, совсем так же, как те, которые к ним пришли. Плакать, как и летать, во сне – легче.

Упрямая моя слушает так внимательно, что даже перестаёт хлюпать носом, а мне только того и нужно, так что я говорю дальше.

О том, что именно из самых глубоких ночных луж утром рождается солнце. Что то страшное, что бродит ночами по улицам и преследует одиноких прохожих, просто очень хочет стать кошкой, которую подберут у подъезда, но ещё не умеет. Маленькое совсем, не научилось. Надеется: может, и так получится, сразу? А люди пугаются и ускоряют шаги, оставляя будущего кота одного под дождём. И будущий кот, вздохнув, тоскливо лакает оконный свет, сворачивается клубочком в самой глубокой луже и наутро просыпается солнцем. Котом – как-нибудь в другой раз. Не дорос ещё, маленький.

Моя упрямая подставляет ладони дождю, и я говорю ей:

– Слышишь, как он смеётся?

А она говорит:

– Слышу.

И смеётся в ответ. Вместе со мной, вместе с каждой осенней ночью, вместе со всеми сказками, которые я буду рассказывать, пока она будет слушать. Всё самое страшное, что во мне есть. Всё самое важное и самое нежное, на что я способен.

Всё, абсолютно.

Я провожаю её домой, обнимаю, и она обещает прийти опять. Предлагает остаться, но я не иду: пока ещё рано.

Хлопает дверь подъезда, оставляя меня одного под дождём, и через пару минут моя упрямая зажигает мне все окна, которые может. Я залпом выпиваю оконный свет, благодарю её, салютуя прозрачной ладонью, и сворачиваюсь клубочком в самой глубокой луже, чтобы наутро проснуться – может быть, даже действительно солнцем. Кто знает.

Самый страшный язык

Он утверждает, что знает меня много лет. Но я его почему-то не помню.

У него зелёные волосы, покрашенные не так аккуратно, как могли бы быть, отросшие куда длиннее, чем полагается для мальчишки. На вид ему, наверное, восемнадцать, может, чуть больше, я никогда не умел определять возраст по внешности.

Говорит, его зовут Хэл. Нет, никакой доморощенной готики. Просто его студенческие времена были настолько далёкими – или это просто технический прогресс так резко и удивительно прыгнул вперёд именно в этот момент – что на парах ещё писали записки, а не сообщения через интернет, и записки эти он для конспирации подписывал английским словом «Helicopter». Очень, говорит, это слово его смешило.

Ну правильно, что ещё может смешить лингвиста, как не слова? Что ещё и может быть в жизни лингвиста.

Так вот это самое «Helicopter» кто-то неизбежно додумался сократить до «Hel». Раз, другой, третий, и вот уже только так его и звали все, кроме преподавателей – Хэл, мальчик с зелёными волосами.

За зелёные волосы декан грозился не выдать Хэлу диплом, если он так и явится на вручение, тогда с этим было построже. Но ничего, выдал как миленький, никуда не делся. А Хэл нахально сидел на самом первом ряду, под носом у ректора, сверкал зеленющими глазищами, щеголял свежепокрашенной шевелюрой цвета майской травы и был абсолютно счастлив.

Это всё он мне сам рассказал, я-то его не помню. Нет, конечно, я не помню его. Нет.

Хэл смеётся надо мной, попадаясь навстречу в метро. У него безупречно ровная кожа, крупные кисти рук при общей почти болезненной худобе, тяжёлые ботинки – пока ещё из военторга, мартинсы будут потом, почти на исходе зелёных волос. У него на столе уже поселилась моя любимая книга, которая ещё не покрылась десятым слоем пыли – это потом. Только я всё ещё не помню его, вот беда.

Кэп. Кэп тоже уверен, что знает меня.

Я припоминаю его, но смутно. Кэпу около тридцати и он предпочитает, чтобы за словом «Капитан» шло слово «Америка», но я так и вижу, как на лбу у него маркером для белой доски написано «Очевидность». Наверно, поэтому он предпочитает, чтобы его звали Кэпом, без уточнений.

Кэп ходит в ногу со временем. «Преимущественно строем», – думаю я, слушая, как оглушительно он топает взад-вперёд по моей кухне, расписывая какие-то брэнды, стартапы, маркетинговые стратегии и хвастаясь своим безупречным английским. «Я же лингвист по первому высшему», – добавляет он таким тоном, как будто, услышав об этом, я должен срочно броситься ему в ноги и истово помолиться доселе неизвестному, но определённо очень могущественному божеству.

По второму пиарщик, ой, извините, «специалист по связям с общественностью». И мартинсы, которыми так гордится бедняга Хэл, давно уже на помойке, не говоря уж о неуклюжих армейских берцах, почивших после очередного летнего фестиваля в каком-то не то болоте, не то лесу.

Кэп частенько попадается мне навстречу то в угловом продуктовом, то в метро на «overcrowded» – «извини, привычка!» – пересадке на кольцевую, ближайшей ко мне. Смотрит укоризненно, мол, как ты можешь, поглаживает так толком и не отросшую, но тщательно расчёсанную бороду (гладкий подбородок Хэла на этом месте наверняка бы нервно дёрнулся от одной только ярко маячащей перспективы) и, плотнее прижав к себе «простигосподипортмоне» (тоже Хэлловский термин), больше всего похожее на дамскую сумочку, шагает на ленту эскалатора, едущего в противоположном от меня направлении.

Кэп обижен, и его можно понять. Я ведь на самом деле отлично всё помню. Просто очень не хочу вспоминать.

Ещё есть Инди – независимый и равнодушный. Инди заделался программистом (заметьте, уже третья вышка! упорный мальчишка, правда), но это его не спасло. В смысле, конечно, не его, а меня. В смысле – с ним мы иногда даже сталкиваемся нос к носу в подъезде, я обычно выхожу подышать поздно вечером, а он приходит с работы, иногда ближе к полуночи, а время от времени и того позже. От сидячей работы Инди отяжелел, хотя в нём до сих пор ещё угадывается Хэлова худоба. У него побаливает спина и отлично растёт борода. Инди женат («Господи, зачем? Жениться должен был Хэл!»), у него дочь Вероника, милая девочка не без странностей. Впрочем, без них так и так не обходится. Когда мы сталкиваемся в дверях, Инди смотрит на меня очень внимательно, но не подаёт виду, что мы знакомы, и, пожалуй, это лучше всего: говорить нам с ним ужасающе не о чем.

В промежутках были другие. Кто-то гостил дольше, кто-то меньше, но имён ни к одному из них не приклеилось. Их я тоже иногда вижу, очень редко, идущими по соседней улице, гуляющими в парке, у каждого из них всё вроде бы сложилось неплохо. Один только Кэп всё ещё обижается. Инди отводит глаза. Хэл смеётся.

И если бы мы все были песней, а чем дальше, тем больше мне кажется, что именно так и есть – причудливой, чудовищной песней на никому не известном гортанном языке далёких морей, песней о человеке со множеством жизней, обычней которого не бывает, – я бы хотел, чтобы припевом был именно Хэл.

Хэл, который утопил берцы в том треклятом болоте и с горя на последние деньги купил драгоценные свои мартинсы, по тем временам почти золотые, а в не менее треклятом лесу потерял наконец-то Кэпа и всех, кто случился после него. Ну ладно, не потерял, иначе нам с Хэлом никогда не увидеться снова – песне нужны куплеты, чтобы дойти до припева.

Пусть когда-нибудь у этого Хэла будет морщинистый лоб, щёгольское коричневое пальто, о котором он мечтал на втором курсе и которое до сих пор нет-нет да и надевает с потёртыми мартинсами уже и не вспомнить какого по счёту пришествия, и всего одна, но всё-таки зелёная прядка на неприлично длинных для мальчика волосах.

И пусть кто-нибудь очень близкий и ласковый так и зовёт его – Helicopter, сокращённо Хэл. Самое дурацкое, самое счастливое моё имя.

А пока что я снова Кэп, у меня квартальный отчёт, и мальчик с зелёными волосами смеётся надо мною в метро, а потом разворачивается и шагает на ленту эскалатора, уходящего в противоположном от меня направлении.

Он мурлычет под нос странную песню, слов которой я не могу разобрать. Но, судя по короткому закольцованному мотиву, он и сам знает от неё только припев.

Я и моя смерть

«Здравствуй!» – говорю я и не жду ответа.

Она кивает, мол, ну конечно, здравствуй, как же ещё. Она никогда не говорит, но всегда кивает. Поняла, рада, что пришла, заходи, садись, чаю хочешь?

И всё это одним движением. Ну разве она не чудо?

«Чудо», – думаю я и, естественно, прохожу.

В её доме всегда тепло и пахнет яблоками и какими-то травами, название которых я никогда не узнаю. Да и зачем мне? Вот именно, незачем. Я просто тут, и это всегда хорошо, хоть и отнимает много сил.

Старый медный чайник закипает на огне. Она не признаёт ничего современного, и в этом она тоже чудо.

Зачем я приезжаю сюда, к чёрту на рога, каждую осень? Так получилось однажды, а теперь это отличная традиция, которая держит меня на плаву, чтобы со мной ни происходило весь этот год. А точнее, всю эту маленькую, всего четыре сезона, жизнь.

Из носика несмело начинает подниматься пар.

«Слишком быстро», – думаю я.

«Значит, ждала», – запоздало соображает моя бедная, раскалывающаяся к дождю голова, и внутри разливается тепло.

Кружка чая с боярышником, медленно согревающиеся кончики пальцев, постепенно приходящая в себя я и молчаливая хозяйка. Смотрит на меня внимательно, давно понимая, зачем я пришла, но всё равно чаем поит и кормит вареньем, как и всегда. В этот раз золотистым, яблочным.

Я не знаю её имени. Да и зачем, если она знает обо мне всё, смотрит мудрыми синими глазами и не спрашивает. Пришла, значит так надо. Кому надо – дело десятое. Важно, что пришла. Сама. Пешком. Ей это почему-то действительно важно.

Достаю из сумки платок, шерстяной и прекрасно-сиреневый, тёплый. Купила случайно, но уже тогда знала, что привезу ей. Улыбается. Ей конечно же не нужно от меня никаких подарков. Зачем ей? Но мне всегда приятно видеть, как она улыбается.

У неё нет возраста, да и, наверное, никогда не было. Она просто однажды появилась и всегда была такой. И всегда была тут.