Клятвенник Империи: Присяга из Пепла

Глава 1. Пепельный рынок

648 год от О.И. (Основания Империи)

Архиграммат Варфоломей умирал. Не потому, что болел или был дряхлым. Хотя он уже преодолел порог в шесть сотен лет. Могучий старик стоял на пороге в иной мир из-за собственной клятвы. В год основания Империи он скрепил первую Великую Хартию Основания, вплетя в неё свою жизнь в качестве гарантии её нерушимости. Тогда всё было просто. Девять Домов ещё не превратились в ожиревших хищников. Первый Император стоял рядом, держа перо так же крепко, как меч, и клянясь, что Хартия станет щитом для слабых. Варфоломей в те времена верил, что слова можно удержать в рамках смысла. Что закон всегда будет поверх жадности. Теперь же Хартия трещала по швам, разъедаемая ложью и двусмысленностями, которые, как раковая опухоль, прорастали в бесконечных указах Девяти Домов.

Варфоломей стоял в центре Зала Судеб. Вокруг, повинуясь воле словесного мага, в воздухе огненными буквами мелькали тексты договоров, указов и присяг. Вся правовая ткань Империи. Архиграммат искал источник заразы. Когда-то могущественный голос мага, теперь был похож на скрежет камня о камень. С каждым произнесённым словом с седой бороды осыпался буквенный пепел.

– Нашёл! – просипел он.

Конструкция сияющих текстов чуть содрогнулась. Одна-единственная фраза в новеньком договоре о поставке зерна в одну из приграничных провинций, подписанная накануне, подсвечивалась ядовито-багровым светом. Фраза казалась идеальной. Юридически безупречной. Но всё же, несущей в себе семя хаоса. Она позволяла в одностороннем порядке расторгнуть договор в случае «ненадлежащих погодных условий». Пара сухих строк – и внезапно «дожди не те», «не тот урожай», «неблагоприятные ветры». Бумага объявит погоду виновной, а Дом Монеты останется агнцем безгрешным. Там, где согласно строке договора должны лечь мешки с мукой, лягут тела. Это обрекло бы тысячи людей на голодную смерть.

Варфоломей знал, что попытаться просто разорвать её, бессмысленная затея. Фраза была вплетена слишком искусно. Он не был Клятворезом, но и не просто так носил титул Архиграммата. Старый маг воздел руки. Предсмертный обет прозвучал на языке самой реальности:

– Да будет так. Отныне сила подобных пунктов обратно пропорциональна чистоте помыслов подписавшего! Ложь, ими порождённая, да обратится против лжеца!

Раздался звук, словно треснуло само небо. Багровая фраза не погасла, но изменилась, обретя серебряную колючую оправу. Цена обета была мгновенной и ужасающей. Архиграммат Варфоломей рассы́пался в прах, подобно древнему свитку. Где-то высоко в небе, над столицей, пока невидимая никому, вспыхнула и стала чуть шире багровая трещина. Шов в ткани мира, за которым шевелилось нечто голодное.

667 год от О.И.

Воздух Пепельного рынка ощущался густым, липким соусом, вываренным из человеческого пота, перегара и сладковатой гнили перезревающих фруктов. Он не то, что бы наполнял лёгкие, а больше устилал их изнутри, въедаясь в одежду, кожу и даже душу. Илья Сиверов ненавидел рынок всеми фибрами юной души. Слишком многое в жизни семнадцатилетнего парня начиналось и заканчивалось именно здесь. На Пепельном мать когда-то дрожащей рукой поставила подпись под хартией, которой не понимала. Здесь их семья официально превратилась из «бедных, но свободных» в «должников с перспективой».

Каждый раз, когда он ступал на территорию рынка, Илья ощущал, будто возвращается на место чужих преступлений. Товаром здесь были не столько продукты, сколько человеческие судьбы, цинично расписанные на грубой бумаге. Империя с момента своего зарождения, держалась на магии слов. Девять Домов – Щита, Монеты, Клинка и остальные спорили за власть в судах и утверждали в указах. Пепельный рынок стоял на границе владений Домов – серая территория, где переписывали клятвы, продавали как долги, так и имена. Любой документ здесь был не просто бумагой, а узлом главного смысла: поставь подпись – и мир признаёт. На запястьях – копчёные печати, на языках – швы договоров. За медяки меняли судьбу, а за золото – прошлое.

Семнадцатилетний Илья, прижав локти к бокам, с трудом протискивался сквозь толпу. Взгляд, привыкший цепляться за детали, скользил по прилавкам. На полусгнивших строениях, вместо мяса, овощей или фруктов, лежали свитки и документы. Одни, потрёпанные и перевязанные бечёвкой, светились в глазах парнишки тусклым, угасающим светом. Другие, новее, на качественной бумаге пылали ровным, уверенным светом. Торговцы, если можно было так назвать продавцов душ, в белых перчатках обращались со свитками максимально почтительно. Долговые расписки. Кабальные хартии. Обещания, скреплённые магией слов, что была крепче прутьев в железной клетке.

Илья с рождения мог чувствовать нутром каждую. Это было его личной способностью и главным секретом в жизни. Мама с детства твердила ему, что никто не должен об этом узнать. Мол, тогда его навсегда заберут из семьи и начнут изучать в подвалах Коллегии Клятв. Месте, где обучали магии слов. А точнее, способам вплетать её в юридические документы. Но, мамы не стало, а Илья должен был позаботиться о сестре. Любыми средствами. Вот почему он уже час рыскал по рынку, в поисках Ани, стараясь не смотреть лишний раз на товар. Все эти клятвы и обязательства давили на подсознание раздражающим гулом. Он слышал их даже не барабанными перепонками, а кожей, нервами, чем-то глубинным, что сидело в Илье от рождения. Вон там, за прилавком, ярко-жёлтым горел договор о поставке зерна – честный, пахнущий полем и потом фермера. А вот здесь алым, ядовитым пламенем, полыхала хартия на якобы «добровольное» услужение, от которой юношу стало подташнивать.

Он нашёл сестру в конце рядов, упирающихся в грязный пирс. Место откуда в сторону Дома Монеты уплывали лодки с рабами. Напуганная Аня стояла, вжавшись в стену. Худенькие плечи девочки тряслись мелкой дрожью. Перед ней, уместив толстый зад на скрипучий табурет, сидел ростовщик. Судя по знаку весов с золотыми гирями на его рукаве, Человек Дома Монеты. Тучное тело, истекающее потом с невыносимой примесью запаха чеснока, было облачено в камзол цвета тусклого золота. На лоснящейся шее поблёскивала тяжёлая цепь, на которой висел напёрсток из тёмного металла с крошечными, идеально отточенными чашами весов. Знак гильдии ростовщиков. Боров щёлкнул им по печати на свитке, лежавшем у него на коленях, лёгким, выверенным жестом.

– Ну что, милая? – голос ростовщика был ровным, почти вежливым. От чего становилось ещё страшнее. – Все сроки вышли. Или плати, или подписывай это.

Он потряс в воздухе ещё одним свитком. Маленьким и аккуратным. От документа исходил прохладный, но цепкий свет.

– Пункт седьмой, подпункт «б»: «В случае кончины одной из сторон, обязательства переходят на ближайших кровных родственников, с моментальным взысканием всей суммы». Всё честно.

Испуганная Аня, едва сдерживая слёзы, качала головой, не в силах вымолвить ни слова.

– Не можешь заплатить? – ростовщик щёлкнул языком. – Ничего, у Дома Монеты всегда есть альтернативные варианты. Новая хартия… она лояльна. Всего пять лет службы в прачечных. А там, глядишь, грудь с попкой вырастет, сможешь себя проявить в ином статусе.

Взбешённый Илья рванулся вперёд, заслоняя собой сестру.

– Отстань от неё. У нас с Домом Моста была договорённость. Отсрочка до конца месяца.

– Была, – согласился ростовщик, ещё раз щёлкнув напёрстком по печати. – Но, как видишь, мальчик, обстоятельства изменились. Да и проценты капают. Каждый час. Так что… Или платите, или пусть подписывает.

Он протянул новенький свиток, без подписи, Ане. Бумага зашелестела. Холодный свет отбрасывал блики на испуганное лицо. Девочка рванулась вперёд, пытаясь выбить свиток из рук жирдяя.

– Не смей! – крикнула она, но голос предательски сорвался на всхлип.

Ростовщик даже не шелохнулся. Лишь чуть отвёл руку, а взгляд скользнул куда-то в сторону. Последовал почти незаметный кивок.

Илья посмотрел на их старую хартию, лежащую на коленях ублюдка. Единственное, что осталось от мамы. Он вспомнил, как та подписывала её. Затхлая лавка, тот же запах, но другое лицо. Ростовщик помоложе с глазами, видевшими в людях только цифры. Мама долго водила пером поверх строк, бормоча: «Это временно, Илюша… мы выберемся…». Эта хартия стала их общим позором и гарантией, что их «заметят» в Реестре. С тех пор Илья ненавидел документ почти так же сильно, как ненавидел бессилие, которое заставило мать его подписать. Ненавидел в нём каждую буковку. От накопившегося отчаянья с яростью, с парнем стало происходить то, что он всегда старался в себе подавлять.

Мир в глазах Сиверова померк. Гул рынка стих. Илья видел перед собой только свиток. Но, не просто видел – он его чувствовал. Текст в его взгляде стремительно переставал быть текстом и становился структурой. Переплетением сияющих, пульсирующих нитей из обязательств семьи. Одни из них были толстыми и прочными – основной долг семьи. Другие, помельче, но жилистые – проценты. Следом показались тончайшие, почти невидимые паутинки. Те самые коварные пункты о немедленном взыскании и перекладывании долга. Они искривляли все полотно договора, словно кривое зеркало.

Одна из магических паутинок, та самая, в которую тыкал жирный палец, тянулась к сестре, чтобы опутать девочку навсегда.

«Клятва без согласия – узда, а не договор», – пронеслось в голове Ильи.

Рука сама собой рванула вперёд. Он не собирался красть свиток и не знал ни единого заклинания. Просто ухватился за эту тонкую, ядовитую нить и мыслено, всеми фибрами разъярённой души, рванул на себя. Раздался звук, похожий на лопнувшую струну. Резкий, высокий, болезненный.

Свет старой, семейной хартии ослепительно вспыхнул и тут же погас. Бумага на глазах начала чернеть и рассыпаться в пепел. Люди вокруг застыли в немом изумлении. Наступила напряжённая тишина.

Ростовщик, остолбенев, пялился на ошмётки пепла, щедро засыпающие его колени. Его лицо медленно наливалось кровью.

– Как… ты это сделал? – шёпот мужчины был похож на шипение змеи. – Самоучка? Грязный, нищий самоучка!

Мужчина вскочил. Тучная тень накрыла Илью вместе с Анной. Ростовщик резко кивнул кому-то, кого видел за спиной юных нарушителей.

В рыночный шум добавилось тяжёлое, нарастающее по экспоненте, гудение. Из-за прилавка вышли два стражника в потускневших кольчугах. На нагрудниках у обоих мерцали служебные печати вояк. Клятва на защиту интересов Дома Монеты. Шум толпы, казалось, подпитывал их, делая свет ярче, а гул ещё громче.

– Взять живыми обоих, – прорычал первый стражник, чьё лицо скрывало забрало шлема. – Начальство наверняка захочет поговорить с ними.

Илья пропихнул Аню за спину, заталкивая в узкую щель между двумя лавками.

– Беги, – попытался он крикнуть, но из горла вырвался лишь сдавленный, хриплый шёпот. Последствия за вмешательство в магию слов.

Стражники двигались навстречу нарушителям синхронно и неумолимо. Первый занёс алебарду, чтобы прижать смутьяна древком к земле. Илья отпрыгнул. Спина упёрлась в липкую от грязи стену. Пути к отступлению не было.

Снова мир в глазах юноши сузился. Звуки ушли, оставив навязчивый, визгливый гул многочисленных печатей. Илья посмотрел на стражей не как на людей, а как на сгустки чужих обязательств. Доспехи обоих были испещрены сияющими нитями клятв – «стеречь», «защищать», «подчиняться». Под этими обязательствами располагались другие – тусклые, личные обеты: «кормить семью» и «выжить любой ценой». Два слоя клятв перечили друг другу, создавая между собой лёгкое напряжение, видимое только ему.

Илья не успел даже подумать. Инстинктивно нашёл нужную точку – крошечный узел, где личное «кормить» подпирало служебное «подчиняться», и сделал то, что умел. Отсечку.

Раздался короткий, высокий писк. Свет печатей на мгновение стал ослепительно-белым, а затем погас, оставив после себя тусклое мерцание. Стражники неестественно дёрнулись. Это даже показалось Илье забавным. Один захватил воздух ртом, другой уронил древко алебарды, сбившись с шага. Идеальный, совместный угрожающий ритм распался. На миг, которого должно было хватить. Илья рванул Аню за руку и прохрипел:

– Бежим!

Брат с сестрой нырнули в ближайший проулок, заваленный ящиками со сгнившей капустой, и побежали, не разбирая дороги, пока в лёгких не запылал огонь. Удивительно, но погони за ними не было. Свернув в очередную из подворотен, воняющую мочой и фекалиями, оба рухнули на землю в изнеможении. Молчание повисло между родственниками невысказанным грузом. Аня нарушила его первая.

– Илья… твой голос… – она смотрела на старшего брата с жалостью. Девочка знала о способностях брата и знала, какую цену он платит за них.

Илья попытался ответить, но, буквы «л» и «р» не желали извлекаться из связок, выдавая наружу лишь хриплый шёпот. В голове образовалась ледяная гладь растаявшего воспоминания. Он помнил, как мама пела им колыбельную, но слова песни расползались, подобно мокрым чернилам. Лишь смутный образ и крошечные обрывки мелодии. Если речь в конечном счёте вернётся, то воспоминание – никогда. Такое происходило с ним не впервые. Маленькие кусочки воспоминаний отваливались после каждого вмешательства в чужие клятвы. То забытое имя друга из детства, то неуловимый запах, связанный с домом, то обрывок из старой сказки. Дар не просто царапал юношу изнутри – он каждый раз выкупал попытки «исправить мир» по цене памяти. В какой-то момент Илья перестал считать эти потери.

– Ничего… – просипел он. – Это… достойная цена. За тебя, сестрёнка.

Илья закрыл глаза, пытаясь унять дрожь в руках. Он не только сделал что-то запретное, но и раскрыл на людях свой дар. Хотя дар это или проклятие, он сам не знал. Дом Монеты теперь не оставит его в покое. Никогда! За голову нарушителя наверняка будет назначена награда.

Юноша открыл глаза и посмотрел на сестру. На бледное, испуганное личико девочки. Он не мог подвергать Анну опасности. Решение было только одно. Прямое и, в какой-то мере, безумное.

– Аня, слушай меня внимательно, – хриплый, постепенно восстанавливающийся голос звучал особенно жутко в темноте проулка. – Ты вернёшься домой. Никому ничего не рассказывай. Возьми всё, что мама спрятала в синей шкатулке под полом, и отправляйся к тёте Лукерье в деревню. Сегодня же.

– А как же ты? – в глазах девочки читался ужас.

– Я попробую поступить в Коллегию Клятв, – ответил он. В голосе брата девочка услышала незнакомую сталь. – Не станут же они убивать меня просто так. Наверняка сначала захотят допросить или испытать. Вдруг они знают, что делать с моими способностями. Это даст тебе время скрыться, а мне понять, что во мне сломано и можно ли это перековать.

На самом деле Илья не особо верил в успех этого плана. Коллегия Клятв не славилась милосердием. Но, сидеть в подворотне и ждать, пока Дом Монеты придёт за их шеями, было глупо. Если его всё равно бросят в жерло этой машины, лучше сделать первый шаг самому. Возможно, удастся понять, как устроены в ней шестерёнки. В тот момент у Сиверова был один мотив: не дать системе забрать Аню. Всё остальное приложится. Илья встал, отряхивая грязь с колен. Мышцы ныли, в горле першило, а в душе царил хаос из расползающихся воспоминаний. Но, решение было принято.

– Теперь беги, – велел он сестре. – И не оглядывайся.

Юноша вышел из арки, оставляя Аню одну в темноте, скрепя сердце. Оборачиваться не решился. Он боялся, что если сделает так, то не сможет уйти. Бурча под нос проклятия на головы всех ростовщиков Империи, парень быстро шагал по тёмным переулкам. Хриплый кашель отлетал эхом от мокрых заборов, пугая дворовых собак.

Вдалеке над крышами лавок, сияли огнями Врата Коллегии Клятв. Это был не просто суд или храм, а спаянный в один механизм регистр-банк-трибунал слова. Здесь любое «обещаю» превращалось в документ, долговое обязательство или печать, а любое «клянусь» – в рычаг, способный ломать судьбы. Место, где ковались законы, державшие тысячи семей Империи в нищете. Коллегия фиксировала каждую присягу и договор. От деревенского займа на мешок зерна до брачных союзов среди Домов, вплетая их в Единый Реестр. Нарушишь срок, исказишь формулу, попытаешься выкрутиться полуправдой, Реестр отзовётся болью, штрафом, конфискацией или вызовом Стражи Щита для принудительного исполнения. Здесь слова взвешивали, мерили на чистоту и соразмерность процедуре. Сперва – проверка формулы (чтобы без двусмысленностей), затем – хор Певчих для скрепления, следом – печать Коллегии и запись процента-санкции за просрочку. Дом Монеты приносил сюда свои ростовщические договоры, Дом Тени – двусмысленные формулы с ловушками, а Дом Щита исполнял вердикты, если должник вдруг «терялся».

Сомневаешься в клятве – проси аудит. Клятвенные аудиторы вскрывали текст и подложные смысловые швы. Искали запрещённый подтекст и несоответствие должной процедуре. Но никто, ни один живой человек, не мог вторгаться в уже скреплённую печать и менять её голосом. На такое был один термин – ересь.

Глава 2. Врата коллегии

Свет огромных, в несколько ярусов, врат Коллегии Клятв бил в глаза ледяными, режущими лучами. Это были не просто двери. Массивное архитектурное сооружение из бледного, почти белого камня, испещрённого кружевной вязью сияющих букв. Вместо завитушек резного узора – Устав Коллегии. Её конституция, высеченная в камне и залитая в металл. Воздух на подходе к вратам вибрировал от сдерживаемой силы. Даже пыль возле них казалась обычному человеку священной.

Илья Сиверов нерешительно стоял по другую сторону улицы, укрывшись в тени узкого переулка. Горло саднило, каждый вдох отдавался лёгким хрипом. Одежда отдавала вонью Пепельного рынка, а нервы с мышцами звенели после забега. Парень чувствовал себя грязным пятном на безупречном «исподнем» центра столицы.

Люди, поднимающиеся по широким ступеням к вратам, были иными. Юноши и девушки в богатых, но строгих одеждах, с гербами Девяти Домов на отворотах плащей. Их лица излучали уверенность – право быть здесь, зачастую полученное с рождения. Для них Коллегия была естественным продолжением дома. Сначала семейный наставник, потом частные преподаватели по логомантии, следом – эти ступени. Молодёжь перебрасывалась фразами, а смех звучал звонко, тепло и непринуждённо. Никакой суеты. Только размеренность и порядок.

Илья сглотнул. Ком сомнений в горле не исчезал. Он сделал пару шагов на солнечную мостовую и тут же почувствовал на себе взгляды. Невраждебные. Скорее… недоумённые. Так смотрят на заблудившуюся корову в императорском парке. Парень поправил потёртый кафтан, пытаясь стряхнуть невидимую пыль, и двинулся через улицу.

Чем ближе подходил Илья к входу, тем сильнее давила аура этого места. Сияющие буквы врат пульсировали в такт юного сердца, навязывая свой ритм. Илья воспринимал слова не как произведение искусства, а как угрозу. Он то видел, что каждая фраза, каждый виток вязи был ловушкой, законом, который можно было повернуть против тебя. «Все входящие обязуются…», «Вступающий в права абитуриента принимает…», «Нарушивший устав подлежит…».

У подножия ступеней перед самым входом поток разделялся на два ручья. Справа у широкой арки, где представители Девяти Домов просто кивали стражам и проходили внутрь. Слева располагался узкий проход, контролируемый двумя магистрами в серых мантиях с нашитыми на грудь свитками-символами. Здесь выстроилась небольшая очередь таких же, как Илья. Оборванцев, самоучек, провинциалов с горящими амбициями и пустыми карманами. На них смотрели с лёгким презрением, как на неизбежное зло.

Илья встал в конец очереди. Парень перед ним, коренастый и плечистый, с руками, достойными кузнецкого ремесла, нервно переминался с ноги на ногу.

– Говорят, задачи здесь дают адские, – пробормотал он, не глядя на Илью. – Целый торговый договор за час переписать. А я пока только простые расписки правил.

Илья молча кивнул. Его собственный опыт ограничивался лишь инстинктивным, яростным взломом. О «договорах» он даже не думал.

Девушка, стоя́щая перед «кузнецом», худая, с умным взглядом и удивлённо-приподнятыми бровями, обернулась.

– Главное – не разрушить исходник. А то отбракуют сразу же. И смотрите внимательно, какие вам чернила подсунут. Если с серебряной пылью, это для восстановления. С красной – для дополнений. Не перепутайте, а то весь смысл перекосит напрочь.

Она говорила так быстро, словно цитировала лекцию. Было видно, что девушка опытная. Возможно, не первый раз пытавшаяся закрепиться в Коллегии.

– Спасибо, – хрипло выдавил Илья.

Девушка вздрогнула, услышав грубый голос, но быстро отвернулась.

Наконец, подошла очередь и Илья. Один из магистров, костлявый мужчина, с лицом, на котором застыло выражение хронического недовольства, протянул деревянную бирку с выжженным номером.

– Следующий. Держись подальше от потока сотрудников. Жди вызова в предварительном зале. Там прочтёшь правила допуска. Нарушишь – вылетишь. Следующий!

Предварительный зал оказался просторным, но удивительно пустым. Голые каменные стены и такие же каменные скамьи вдоль них, ничего более. Ни украшений, ни окон. Только на противоположной стене висел огромный свиток, исписанный убористым текстом. Здесь уже сидело человек двадцать, излучая запах волнения и пота.

Илья присел на краешек скамьи, стараясь занять как можно меньше места. Он посмотрел на свиток. Правила. Десять пунктов. Начал читать. С каждой строкой его сердце опускалось всё ниже. В область старых, дырявых сапог.

«…абитуриент не имеет права применять собственные техники…»

«…запрещено вносить изменения, меняющие изначальную волю сторон…»

«…любое усиление договора должно быть эквивалентно по силе ослаблению в ином пункте…»

«…результат работы подлежит немедленной проверке на детекторе лживых клятв…»

Правила лишний раз доказывали, что его дар – грубый и интуитивный, был в этом месте вне закона. Илью в лучшем случае вышвырнут, даже не дав себя проявить. Сиверов впервые разглядел ситуацию в чёрно-белом цвете. Всё, что он сделал с клятвой на Пепельном, здесь считалось нарушением процедуры. Никаких «врезаться в готовую печать», никаких «рвать ядовитые нити голыми руками». В логомантии было позволено только то, что можно прописать формулой и занести в учебник. Он же пришёл в «храм словесных искусств» с набором уличных отмычек, собравшись вскрыть ими сейф под пристальным взглядом «жрецов».

Дверь открылась. Вошёл тот самый костлявый магистр, что стоял на входе. В руках мужчина держал пачку пергаментов.

– По порядку номеров. Заходите, получайте задание. На выполнение тридцать минут. Промедление приравнивается к провалу.

Заходили внутрь небольшими группами. Номера называли быстро. Кто-то возвращался с сияющей физиономией, другие выходили бледные, с опущенными головами. Девушка с приподнятыми бровями вышла, шепча про себя и рисуя в воздухе пальцем. «Кузнец» вернулся мрачнее тучи и, не глядя ни на кого, швырнул бирку на пол.

– Сорок седьмой! – раздался голос магистра.

Илья поднялся и прошёл в круглую комнату без мебели. В центре, на невысоком пьедестале, лежал свиток. Рядом на столике стояли чернильницы. Как и предупреждала добрая душа в очереди, двух цветов. Одна с мерцающими серебряными чернилами, другая – с густыми, алыми. Рядом несколько перьев.

– Задача проста. Восстанови договор, – сухо произнёс магистр, оставшись у входа. – Верни его к изначальной воле сторон. Приступай. Время пошло.

Илья подошёл к свитку. На первый взгляд это был простой договор о поставке древесины. Старый и потрёпанный. Он развернул его… и чуть не задохнулся.

Текст договора был испещрён правками, дописками и вставками на полях. Одни абзацы сияли ровным, добротным светом, другие тускло, будто зачахли, а третьи отдавали ядовито-зелёным, искривляя вокруг себя всё. Договор казался живым, но явно больным, словно заражён паразитами.

Илья коснулся пергамента пальцами и сосредоточился, нервно косясь в сторону магистра. Заметит ли? Мир плавно сузился. Звуки ушли, и он начал «вчитываться» как умел. Интуитивно ощутил «жадные щупальца» пункта о «неустойке за досрочную поставку», который высасывал силы из поставщика. Увидел, как «оговорка о форс-мажоре» была намеренно прописана столь туманно, что позволяла покупателю отказаться от оплаты почти в любой ситуации. Перед юношей лежал даже не договор. Это было оружие.

Сиверов знал цену словам не из книг. Познал с грязного стола квартального пристава, у которого подрабатывал мальчишкой. Носил чернильницы, сушил печати, переписывал жалобы. На полях списанных хартий Илья учился читать формулы так же, как другие учатся читать лица.

Первым импульсом Ильи было желание рвануть ядовитые нити. Выжечь дотла, как он это сделал с долговой хартией. Но он вовремя вспомнил правила на входе. «Не применять собственные техники». «Не менять изначальную волю».