Абрамцево – судьба моя

В середине XX века от старого господского дома князей Трубецких, живших там когда-то, остались лишь фрагменты кирпичного фундамента, да кусты жасмина и спиреи среди зарослей крапивы. В Ахтырке царила потрёпанная суровым временем кирпичная церковь Ахтырской Божьей Матери, возведенная в начале XIX века на месте деревянной. Вот там, в церкви и находилась скульптурная мастерская Тавасиева.

В центре храма под куполом вокруг гигантской модели конного памятника Салавату Юлаеву были построены специальные леса для работы скульптора. Сквозь ажурные деревянные конструкции можно было увидеть, угадать что-то огромное, величественное.

Говоря о художниках, живших в Абрамцеве, я, в то время двенадцатилетний подросток, не мог судить о творческих достоинствах того или иного произведения. В памяти сохранились лишь отдельные эпизоды – картинки из детства. Так, от посещения Ахтырской церкви – мастерской скульптора Тавасиева – самым сильным шоковым впечатлением была мертвая лошадь, подвешенная к церковным сводам и распятая в позе будущего изваяния. Художник контролировал с натуры свою работу. Вот такой натюрморт!

Из послевоенной Ахтырки возвращаюсь в сорок четвертый год. Строительство дома в Абрамцеве идет полным ходом. Наш сосед по стройке Павел Александрович Радимов рекомендовал отцу замечательных плотников, братьев Рахмановских из плотницкой династии, уходящей своими корнями аж в XIX век. Говорили тогда, что половина жителей деревни Быково, все Рахмановские – плотники.

Про соседа художника Радимова я к тому времени знал, как мне казалось, главное: к нему в гости в Абрамцево наведывался сам народный комиссар Клим Ворошилов, и что он последний представитель Товарищества передвижников.

Одно событие на фоне строительства дома осталось в памяти на всю жизнь. Как выяснилось, норы, в которые в свое время переселились барсуки, давно опустели, и их заняли лисицы. Заняли, как потом выяснилось, ненадолго. Время от времени я наведывался к запрятанным в лесной чащобе норам в надежде увидеть их обитателей, и однажды увидел двух маленьких лисят. Я поделился этой новостью с моим другом Колей Радимовым, и на следующий день мы решили продолжить наблюдения.

Лисята оставались у входа в нору на том же месте, где я заметил их накануне, и, казалось, что они спят. Настораживало обилие больших черных мух, которые вились над ними. Когда мы поняли, что что-то неладно и подошли ближе, стало ясно, что лисята умирают. Истощенные, беспомощные они никак не реагировали на наше приближение и не противились, когда мы взяли их на руки.

Вероятно, лиса-мама некоторое время назад погибла, и изголодавшиеся малыши в надежде на спасение вышли из подземелья на свет Божий.

На их счастье, наши рыжие питомцы охотно стали пить молоко из соски, а вскоре и от мелко нарезанного мяса не отказывались. Сначала они обитали в большом фанерном ящике, а когда подросли, мы для них отгородили металлической сеткой угол в коровнике у Радимовых.

Остаток лета прошел в ловле главной лисьей пищи – полевок. К осени наши лисята опушились и стали похожи на настоящих взрослых лис. К сожалению, летние каникулы кончались, и надо было уезжать в Москву, в школу.

Своих невольных пленников мы выпустили на свободу. И не трудно было представить высокую степень «благодарности» обитателей Поселка художников в адрес трогательных спасителей, когда до прихода зимы все поголовье кур в округе было уничтожено.

Занятия в школе давались мне легко, без особого труда. Отсидев пять-шесть уроков в классе, я с двумя школьными приятелями отправлялся к подъездным товарным путям Савеловской железной дороги. В пятнадцати минутах ходьбы от школы располагалось некое сказочное царство. По обочинам железнодорожных путей находилась свалка разбитой немецкой военной техники. Каждый день товарные составы привозили с полей сражений все новые и новые искорёженные самолеты, танки, вездеходы, пушки и прочие машины смерти.

Естественно, мы старались не попадаться на глаза охране этих «сокровищ», но когда нас замечали, то относились снисходительно. Как осудить мальчишек, которые в преддверии дня победы с видом победителей лазили по сверхпрочной броне «Тигров» или шуровали в смятой пилотской кабине «Мессершмитта»?

Довольно долго игры в войну с настоящей, пусть разбитой, военной техникой были главным нашим развлечением в свободное от школьных занятий время. Но мы на этом не остановились.

В те годы игрушек для детей было маловато, если не сказать, что их просто не было. В нашем распоряжении находились лишь довоенные оловянные солдатики, а пушек явно не хватало. Вот мы и искали на свалке материалы для изготовления пушек и боеприпасы к ним. В руках мы имели кусок ножовочного полотна и пассатижи. Дело за немногим: найти тонкие медные трубки от бензопроводов, к примеру, и отпилить несколько кусочков сантиметров по десять-пятнадцать для стволов будущих орудий. Потом дома сплющить один конец трубки и дважды загнуть. У загнутого сплющенного края будущей пушки напильником сделать небольшой пропил для запала. Далее отыскать основу для орудия и прикрутить ствол к основе проволокой. Пожалуй, самым трудным делом было найти среди гор военного мусора неиспользованные боевые патроны и извлечь из них порох.

Умолчу о том, какие сражения с пешими и конными солдатиками, с пушками разного калибра мы устраивали на квартире одного из одноклассников, чьи родители допоздна находились на работе. Умолчу, потому что это плохой пример для подражания и к тому же весьма опасный.

В следующие годы интерес к оружейной свалке у меня получил иное направление. Я увлёкся радиотехникой. В районном Доме пионеров в радиокружке собирал популярные в то время детекторные приёмники. Помню огромные стеклянные радиолампы: название одной из них – ПТ-2 – засело в памяти на всю жизнь. Но на свалке немецкой военной техники можно было найти в утробе разбитых раций, радиопередатчиков и других радиоустройств уже другие, более современные металлические лампы, переменные конденсаторы, электролитические конденсаторы. Кое-что уже можно было прикупить.

Особо продвинутый в радиотехнике знакомый по кружку Дома пионеров дал мне срисовать какую-то уникальную трофейную радиосхему. Прошло немало месяцев упорных трудов, и я собрал шестиламповый супергетеродин. Одно название чего стоит! Да и ловил мой приемник не только длинные и средние волны, но и короткие, запрещенные в то время у нас в стране. Этот «шедевр технической мысли» пылится до сих пор на чердаке нашего дома в Абрамцеве.

Школа, свалка трофейной техники – мечта любого подростка, походы на стадион «Динамо» на футбольные матчи с участием знаменитого Станкевича – дяди моего соседа по парте, радиокружок… Всего не перечислишь, но что-то непостижимое, подсознательное влекло меня из асфальтово-каменного, переполненного событиями города в дорогое сердцу тихое Абрамцево с его неброской красотой среднерусской природы.

Абрамцево. Весна сорок пятого года. Конец войны. Завершено строительство нашего дома, и из Костромы родители перевезли в новый, еще пахнущий свежим деревом сруб сестру моей бабушки – Варвару Георгиевну. В раннем детстве именно в Костроме при активном участии Бабы Вавы и ее мужа я был крещен в одной из городских церквей. К концу войны Варвара Георгиевна осталась совсем одна. Сначала умер сын, а следом муж – священник. Переезд в Абрамцево в нашу семью был для нее спасением от одиночества.

В отличие от моей родной бабушки Баба Вава имела по жизни большой опыт ухода за скотиной, птицей, огородом и обладала другими сельскими навыками. При доме был сооружен небольшой рубленый сарай, в котором вскоре поселились козы и куры во главе с драчливым красавцем петухом. К огромной радости всей семьи наш дом был пригоден для круглогодичного использования.

Подошло время выполнять обещание, данное отцом еще до войны, и покупать потенциальному охотнику ружье. Но какой настоящий охотник без подружейной собаки, да и Бабе Ваве темными зимними вечерами спокойней с ружьем и собакой.

Для приобретения простенького одноствольного куркового ружья мой отец, ярый противник охоты, был вынужден вступить в охотничье общество.

С собакой оказалось проще. У жителя нашего поселка известного скульптора Бориса Даниловича Королева была охотничья собака и как раз со щенками.

Дача-мастерская Королева в то время была крайней слева в поселковом ряду в непосредственном соседстве с дачей Иванова. Виктор Семенович предупредил соседа о моем предполагаемом визите.

Немало смущенный я предстал перед корифеем скульптуры. Было где-то четыре-пять пополудни и Борис Данилович, вероятно, отдыхал после обеда. Одет он был своеобразно: просторный темный халат поверх повседневной одежды, а на голове некий убор подобный восточной тюбетейке. Сегодня, воскрешая в памяти образ мастера, вспоминаются строки известного романса. «Без сюртука в одном халате… Фуражка теплая на вате, чтоб не остыла голова». Чувствовалось, что за обедом хозяин дома немного выпил. Был подчеркнуто любезен.

– Вы, Алексей, не хотите ли попробовать сладенькой смородиновой наливочки моего приготовления?

– Да, я еще того… Понимаете? – промычал я неопределенно.

– Понимаю, понимаю. Так вы хотите завести охотничью собаку? Дело хорошее, но хлопотное.

Борис Данилович рассказал о том, как надо выхаживать щенка, о необходимости в дальнейшем зарегистрировать собаку в Обществе охотников. Еще я получил много других ценных наставлений и, наконец, мне были показаны два изумительных белых крапчатых малыша породы сеттер лаверак, что по-нашему – английский сеттер. Из разнополых щенят я выбрал кобелька. Забрать это чудо можно было к концу лета, когда мать перестанет кормить свое потомство.

Из разговоров взрослых я уяснил для себя факт наличия среди обитателей нашего поселка того времени художников – творцов, вызывающих особое, почтительное уважение. В их числе были, конечно же, Б. Д. Королев и И. И. Машков. Надо вспомнить еще Игоря Эммануиловича Грабаря – невысокого, сухопарого человека всегда строго, элегантно одетого, отличавшегося завидной пунктуальностью. Ровно в час дня он выходил на предобеденную прогулку по тропинке вдоль поселка, и по нему можно было проверять часы. К числу корифеев, безусловно, принадлежала и Вера Игнатьевна Мухина.

Дом Мухиной выглядел весьма скромно рядом с трехэтажным архитектурным сооружением, увенчанным террасой с деревянной колоннадой, ее соседа Грабаря. Дача-мастерская Мухиной практически не имела мастерской, соответствующей масштабности ее творчества. Это был длинный приземистый сруб с мансардными комнатами под крышей. Работала Вера Игнатьевна в некоем летнем сооружении, внешне напоминающем теплицу, размещавшемся за прудиком в десятке метрах от дома. В Абрамцеве Мухина жила уединенно со своим сыном, её поддерживала семья сторожа Василя, которая и занималась коровой, огородом и другими хозяйственными заботами. Внешне Вера Игнатьевна выглядела суровой, замкнутой, неконтактной. Так ли это было на самом деле? К моей маме она относилась с искренней сердечностью и теплотой. Мамин портрет работы Мухиной бережно хранится у нас в семье.

Кроме уже упомянутых мною художников, живших в нашем поселке в те годы, вспоминаю и другие имена: Е. А. Кацман, В. Н. Перельман, Б.В.Иогансон… Их дачи-мастерские располагались в начале поселка за оврагами. Их дети были постарше, внуки помоложе, так что в памяти тех лет остались лишь имена художников.

В первое послевоенное лето на нашей поляне перед участками Радимовых появилась пухленькая миловидная девочка лет семи-восьми со светлыми волосами, заплетенными в косички и, вероятно, с бантами. С ней был еще худенький мальчик, как выяснилось младший брат, еще был огромный мяч. Светлана и Коля Немоляевы и их огромный мяч – эта картина из далекого прошлого запомнилась на всю жизнь.

На всю жизнь запомнилась и первая послевоенная зима в Абрамцеве. Теплый уютный дом с заботливой, всегда удивительно доброжелательной Бабой Вавой в засыпанном снегом дремучем уснувшем лесу. Картошка, приправленная репчатым луком, мукой и молоком, запеченная в дровяной печи. Чай с медом…

Вечером, засыпая при мерцающем свете керосиновой лампы, я разглядывал на дощатом потолке удивительные загадочные картины, нарисованные причудливой текстурой дерева, большими и малыми распилами сучьев. Тут были и забавные физиономии, и разнообразные следы как бы реально существующих и сказочных животных. Чего только не было. Благодатное поле для разгула детской необузданной фантазии.

При первой возможности я отправлялся из Москвы в Абрамцево. Выходные дни, школьные каникулы или даже сорокоградусной мороз, освобождающий от посещения школы, предоставляли мне такую возможность.

В первую послевоенную зиму в заснеженных Абрамцевских лесах у меня произошли две незабываемые встречи. Первый раз это был тот самый случай, когда из-за крутых морозов можно было не ходить в школу.

Поздним холодным утром я оделся потеплее и отправился на лыжах в лес. Миновал усадьбу и двинулся дальше через поля в сторону деревни Глебово. Запрятанная в кустах на моем пути речка Яснушка даже в сильные морозы не замерзала, и потребовалось много времени, чтобы найти возможность перебраться на другой берег этой милой, нежно журчащей на перекатах речушки. В конце концов, пропахав в пушистом снегу в чапыжнике около километра, я по стволу упавшей березы с лыжами в руках преодолел возникшую преграду и оказался на Глебовском берегу. Поднявшись из ложбины на взгорье, вышел на поле уже на задворках деревни. Пошел было дальше по краю поля, но остановился с каким-то странным предчувствием опасности.

Огляделся. Декабрьский зимний день короток. Небо за лесом на западе зажелтело, а снег вокруг, отражая сине-зеленое небо в зените, окрасился в сине-зеленые тона. Тишину зимнего вечера порой нарушали лишь резкие хлопки лопающейся на морозе коры деревьев. И тут я увидел волков. По другому краю поля след в след они двигались в мою сторону. В ужасе я замер. Не помню своих ощущений в тот миг, кроме парализующего сознания страха. Помню только жаркое чувство облегчения, когда стая, не дойдя до меня полусотню метров, свернула в лес. Было мне в ту пору двенадцать лет.

Другой раз я решил не искушать судьбу, не забираться далеко в лес, и направил свои лыжи к дубовой роще, что в полутора километрах от усадьбы. Миновал дом отдыха и двинулся вдоль тропы, ведущей от Абрамцева к Артемову. Дальше слева, чуть на взгорье и находилась так любимая обитателями Мамонтовской усадьбы величественная дубовая роща. На огромной белоснежной поляне, обрамленной посеребренным инеем подлеском, собрались исполинские дубы с мощными темными стволами, и, казалось, поддерживали своими цепкими разлапистыми ветвями упавшее свинцово-серое зимнее небо.

Вернуться домой я решил другим путем и, миновав рощу, углубился в прилегающий к ней лес, и вдруг… явственно услышал доносящуюся из засыпанного снегом бурелома чистейшую немецкую речь. Я на мгновение затаился. Что это? Послышалось? Нет, тишину заснеженного леса вновь нарушила знакомая с детства Deutsche Sprache. Пригляделся и увидел среди кустарника солдат в серых шинелях. Вот это да! Полгода как война закончилась, а немцы еще скрываются в подмосковных лесах.

Подгоняемый неподдельным страхом, я, что есть сил, помчался домой. Весть о том, что немецкие солдаты схоронились в нашем лесу, мгновенно стала сенсацией, но так же быстро выяснилось, что это бригада военнопленных расчищает участок под строительство дачного поселка Академии наук.

Со времени завершения строительства нашего дома Абрамцево стало неотъемлемой частью моей жизни. Теперь все наиболее интересные запомнившиеся события происходили на фоне Абрамцева.

Как изначально можно было предположить, моя несравненная охотничья собака с грозным именем Пират, жила не в Москве, а в Абрамцеве под заботливым присмотром Бабы Вавы. Мне же оставалось любить четвероного друга и привозить из города для него провиант. В Абрамцеве купить что-либо было практически невозможно, а в голодноватой послевоенной Москве возможности приобрести нечто съестное строго ограничивались продуктовыми карточками. Но возникшая проблема со временем благополучно разрешилась.

По совету Королева я зарегистрировал Пирата в Отделе собаководства Московского общества охотников и заключил соглашение, в котором предписывалось в обязательном порядке показывать собаку на выставках и охотничьих испытаниях. В случае выполнения данных условий, в соответствии с договором, мой питомец получал некий ежемесячный паек – пуд пшена и несколько килограммов китового мяса. Весьма щедрый дар по тем временам. Про кита не скажу, а пшенную кашу люблю до сих пор.

Летом наша дачная компания оживала. Главным местом сбора по-прежнему оставалась радимовская поляна, а точнее огромный корявый дубовый пень – круглый стол детских сходок.

Однажды, ближе к вечеру, наш сверстник поселковый пастушок выложил на пень некое беспомощное существо, покрытое светло палевым пухом. Это был неоперившийся птенец какой-то, судя по размеру и крючковатому клюву, крупной хищной птицы. Каким образом это создание попало в руки юного пастуха доподлинно не известно. Он утверждал, что малыш выпал из гнезда. Имея за плечами опыт выхаживания лисят, я без колебания забрал птенца к себе домой. Самым сложным изначально было заставить его есть. Любые попытки засунуть ему в рот кусочек мяса были тщетны. Рот был намертво закрыт крепким мощным клювом. Птенец был обречен умереть. Но не умер.

Прежде мне довелось видеть, как птенцы какой-то маленькой птахи, сидящие в гнезде, дружно открывали рты уже при подлете матери. Я имитировал подлет, размахивая руками над упрямцем, и рот немедленно открылся, а мясо было проглочено.

Орлик, так я назвал своего питомца, рос день ото дня. Ел мясо, полевок – лисий деликатес и не отказывался даже от лягушат. Дальше были счастливые дни освоения оперяющимся птенцом окружающего мира. К концу лета он уже самостоятельно существовал под крышей сарая. Парил в небесах со своими сородичами канюками[4 - Канюки (сарычи) – род хищных птиц из семейства ястребиных. Разах крыльев 110–130 см.], и, когда я вылезал на крышу и приглашал его на обед, охотно спускался с небес на землю.