Хранитель пепла. Кокон

Толкнув девчонку за спину, я со всего размаху швырнул камень в мальчишку. Тот вскинул руки, закрывая голову. Я не попал. Впрочем, цель моя – лишь отвлечь его. Со всей силы я влетел ему стопой в грудь – он отлетел назад. Упав на спину, он катался из стороны в сторону, жадно глотая воздух. Его младший брат вцепился мне в ногу и повис на ней. Я, не жалея сил, несколько раз ударил его по бокам, и он свернулся на земле, скуля, точно щенок.

Тяжело дыша, старший поднялся и двинулся на меня. Я выхватил ножик из кармана, поняв, что избиением всё не закончится. Он стал осторожнее – дурь выветрилась из его головы, оставив холодный расчёт. Вскоре мы застыли друг против друга, на том расстоянии, что хранило хрупкое перемирие между нами. Ни он, ни я не решались напасть. Одна лишь звериная осторожность овладела нами.

Вдруг я заметил, как взгляд старшего скользнул в сторону. Куда он смотрит? На девчонку? Я совсем потерял её из виду. Его брат хныкал в стороне, но где она? Старший резко дёрнулся вбок, и краем глаза я углядел девочку – она стояла там, дрожала, словно у неё падучая болезнь.

Тело моё сработало само: оно готовилось рывком помчаться к ней, настигнуть его на полпути. Но это был лишь трюк, за которым я не углядел истинного намерения. Ловко перескочив с ноги на ногу, он полетел на меня, и лезвие ножа мелькнуло у моего горла, когда я откинул голову назад. Равновесие моё пошатнулось, что нельзя было сказать о нём. Дёрнув рукой наотмашь, он полоснул мне ногу, и я рухнул наземь.

Я лежал на спине, когда он занёс нож, готовый вспороть мне живот. Вдруг девчонка налетела на него, толкнула и он замешкался, пытаясь удержаться на ногах. Воспользовавшись его замешательством, я дёрнулся вверх и всадил ему нож в подбрюшье, от боли он скорчился, начал кряхтеть и слабой рукой пытался исполосовать мне лицо. Схватив его за тёмную рубаху, я дёрнул его вниз, свалил на колено и воткнул ему лезвие прямо в горло. И кровь хлынула потоком, заливая меня. В его глазах угасала жизнь, и я откинул его в сторону.

Младший, увидев это, поднял вой, что, верно, на сто шагов окрест всё пробудилось. Вскочив, я услышал голоса с площади – тёмные фигуры вставали, точно мертвецы из могил. Глянув на умирающего, я увидел, как из его кармана вывалилась деревянная игрушка, алая от крови. Мускулы на шее судорожно дёргались, а конечности, будто в лихорадке, то слегка выгибались, то сжимались обратно. На лице повисло выражение невыносимой боли, изо рта с кашлем хлестала кровь.

Я на мгновенье застыл, посмотрел на свои руки, залитые кровью, на лохмотья, пропитавшиеся ею, и нечто дрогнуло во мне. Эти руки, некогда сжимавшие скипетр и сам мир, ныне сжимали лишь нож, липкий от детской жизни… Но разве я виноват? Я защищался. Боролся за жизнь. Либо я, либо они. И, быть может, хоть в этом моя правда.

Ладонью зажав рот рыдающей девчонке, я подхватил её и бутыль с водой, бросившись в ближайший переулок. Обернувшись лишь раз, я увидел высокие фигуры, сбегавшиеся к месту, и вой, не умолкавший. Нога моя горела адской болью с каждым шагом, но я не сбавлял темпа. Со временем крики стихли, а мы остались в тишине. Совсем скоро наступит утро.

Долгое время мы сидели в укрытии, и рыночная площадь осталась далеко позади, точно призрак минувшего кошмара. Моя нога, там, где зияла рана, была грубо перетянута обрывком штанины. Ходить долго я не могу – конечность онемела, и каждый шаг отдаётся болью. Напряжение цепко держало разум из-за одной единственной мысли: нас могут найти. Хорошо, что я стянул рану ещё в беге и не оставил кровавого следа – иначе тени с площади уже дышали бы нам в спины.

Наше укрытие было ненадёжным: тесный угол, зажатый с трёх сторон глухими стенами домов, а с четвёртой – откуда мы сюда забрались – низким каменным заборцем. С долей усердия здесь можно было затаиться. Но убежище это – лишь жалкая щель в каменном лабиринте. Мы отыскали его с трудом: трущобы вокруг стоят плотно, точно стволы деревьев в чащобе. Такой нетронутый островок стоил для нас дороже золота в этом проклятом месте.

Заплаканные глаза девочки вперлись в стену. Она молчала, не отвечая даже на прямые вопросы. Это безмолвие резало острее клинка. Искоса я бросил на неё раздражённый взгляд. Что за нрав? Ведёт себя, будто я пролил кровь не ради нас, будто в том не было причины. У нас под боком полбутыля воды, добытой такой дорогой ценой, а она отвергает эту жертву?

Схватив бутыль, я жадно отпиваю из него, чувствуя, как влага холодит пересохшее горло. Протягиваю ей – она лишь мельком глянула на воду и отвернулась. Её упрямство будит во мне гнев, но также… Она лишь дитя, напуганное смертью, что легла на мои руки. Когда она смотрит на меня, её глаза видят лишь сгусток тьмы перед собой.

Мысли, острые, как клинки вонзились в разум. Кровь, которой пропиталась моя кожа и накидка, были здесь не просто следом схватки – они вопили о цене выживания. Я, император, чьё слово некогда гремело над Террой, ныне дрался за глоток воды, как зверь, последняя крыса в трущобах. Как же низко я пал…

Я устало выдохнул. Сейчас спирт, что остался на площади, был бы спасением – промыть рану, изгнать заразу. Перевязывать открытую плоть грязной тряпкой – безумие, хоть я и смыл с неё всё что мог, окропив водой из бутыля. Часть драгоценной влаги ушла на это, да ещё и на то, чтобы отмыть кровь с лица и лохмотьев. Накидка всё равно пестрела алыми пятнами, точно знамя недавнего боя. Если бы я не отвлёкся, не попался на жалкий трюк, нога моя была бы цела. Глупость и безрассудство!

Утро уже озарило трущобы. Я всё сильнее опасался толпы, что скоро хлынет из домов, но пока слышал лишь редкие звуки – шаги, шорох, далёкие голоса, загоравшиеся то тут, то там. Надо передохнуть. Постоянное напряжение вытягивает из меня все силы.

Некоторое время спустя, молчание девчонки начало капать мне на нервы. Она изредка крутила головой, уставившись то в одну точку, то в другую. Пересилив себя, я промычал что-то, пытаясь выдавить из неё хоть слово. Она безучастно обернулась, и её пустой взгляд скользнул по мне. Я даже не знал её имени.

Уныние овладело мной, как пепел, осевший в груди. Как мне с ней общаться? Жестами? Но это не всегда возможно – они лишь хрупкий мост, шириной с одного человека. Ими объяснишь не всё… Что же делать… Вдруг меня осенило! Я поднял руку и с силой треснул себя по голове. Девочка уставилась на меня, в её глазах мелькнуло непонимание. Я ударил вновь, и на этот раз так яростно, что в глаза у меня помутилось, точно мир окутала серая дымка.

– Идрис… – выдохнула она, и в её голосе дрожало волнение.

Я схватился за грудь, с жаром повторив: «Идрис!» Это моё имя! Она уже произносила его, но я, слепец, не замечал. Теперь же я понял. Снова ткнув в себя, я выкрикнул своё имя и указал на неё, требуя ответа. Её глаза сузились и хмурое выражение легло на лицо. Я повторил – удар в грудь, своё имя, жест к ней, – но слёзы блеснули в её глазах, и она уткнулась в колени, скрыв взгляд Негодование накрыло меня, точно лавиной: мои усилия, мои попытки наладить связь – всё напрасно! Я вырвал клочок травы, на которой мы сидели, сминая его в кулаке. Она даже не шелохнулась.

Я откинулся на мягкую землю. Мысли закружили вокруг нашего укрытия сами по себе. Переулки, которыми мы шли, были вымощены холодным камнем, либо утоптаны ногами безликой толпы. Здесь же – в нашем укрытии – земля мягкая и рыхлая. Проведя рукой по ней, я чувствовал следы былого: здесь что-то растили, но ныне всё задушено травой. Мой взгляд упал на высокую стену перед нами: дом, что возвышался над остальными, точно надменный страж. В нём два этажа. Здесь живёт знать? У них даже есть клочок плодородной земли, малюсенький, но всё ещё дышащий… Моя рука вдруг наткнулось на что-то твёрдое – кости зверька, мелкие, хрупкие, потом ещё одни, такие же. Откуда они здесь?

– Эйрин, – вдруг прошелестела девочка, прервав мои мысли.

Я замер, глядя на неё. Её имя?

– Эй-рин, – повторил я, и она слабо кивнула, искра словно мелькнула в её заплаканных глазах.

Она отходила от ужаса, что сотряс её ум не так давно. Ей лучше скорее принять данность – этот мир, сама жизнь и её жестокость идут по пятам всякого живого существа. В особенности такого слабого как обычный человек. Так было и так будет всегда.

Я должен наладить контакт. Их язык чужд для меня, но в нём таится ключ к моему выживанию, к тому чтобы понять её. Как же объяснить? Я указал на свои уста, изобразив жест «говорить». Её взгляд остался пустым – не поняла меня. Тогда я ткнул в траву в своей руке и повторил жест.

– Рóсса?.. – спросила она, непонимающе.

– Рóсса! – воскликнул я, указывая на траву.

Затем я показал на большой камень, наполовину ушедший в землю, как древний страж этого места.

– Сéкра… – тихо проговаривает она и я вторю за ней.

Её голос, слабый, с постоянным оттенком тревоги, был первым мостом между нами. Эйрин – её имя, звучное, точно слабое полыхание света во тьме, огонька, что развеивает мрак, но дрожит под дыханием ветра. Она учила меня, всего-то измученное дитя трущоб, чьи помутневшие глаза хранили больше правды, чем все мои былые клятвы. Этот клочок земли, заросший дикой травой, стал нашим миром, где мне вдруг стало спокойно. Но отчего же душа моя дрожит при каждом её взгляде? Отчего она смотрит на меня с печалью? И с чего при мысли об этом, меня покрывает озноб? Кто был я? Кто был Идрис и где он теперь?

Прошло изрядно времени, и я выучил несколько десятков слов их языка, с трудом ворочая языком и спотыкаясь на каждом слоге. Речь Эйрин всё ещё ускользала от меня, но я старался цепляться за каждый звук.

Я терзал её вопросами о тех словах, что означали движение, жизнь, бегство. Долгие мгновения я бился над тем, как выспросить у неё «сядь», «встань», «беги». Последнее слово, «ми́нра», я держал на готове – впредь бегство было нашей судьбой. Эти слова – основа, первый камень в фундаменте языка, что я возводил с упорством, ведомый опытом прошлой жизни. Тогда, когда я был иным, я владел пятью языками, помимо родного, – мог изъясняться на каждом: хоть одни текли легко, как реки, а другие коверкались мной по слабому их знанию. Но так или иначе каждый я укрощал, зная: первыми должно брать слова, что спасают жизнь, что открывают мир и души людей.

Повторяя за Эйрин, я вдруг увидел тень улыбки на её лице. Слабый смешок донёсся до моих ушей, лёгкий, как утренняя роса. Мои корявые попытки выговорить слова забавляют её. Я этому рад, ведь смех был её редкий и какой-то особенный, заставляющий меня забыть о действительности.

Вдруг я поймал себя на том, что мой собственный рот растянулся в ответной, неуверенной улыбке. Это движение мышц лица показалось мне чужим, забытым жестом. Я поспешно сгрёб пригоршню земли и сделал вид, что изучаю её текстуру, смущённый этой внезапной теплотой внутри себя.

Она схватила камушек и, сжав его в тонкой руке, проскребла по каменной стене. На сером камне проступили узоры – нет, скорее символы, угловатые и резкие. На ней получились узоры, нет, символы. Я указал на их острые грани.

– Что… это? —выдавил я, с трудом сплетая слова друг с другом.

– Имя… моё, – прошелестела она, взглянув мне в глаза, – Это твоё, – пальцы её дрогнули, вырезая «Идрис» рядом.

– Эйрин… – прошептал я, и её взгляд, полный боли, кольнул меня и остановил на полуслове.

– Идрис… что стало с тобой? – голос её сломался, и слёзы вновь блеснули у неё в глазах.

Ошеломлённый, я стиснул почву под рукой, а она снова замкнулась в себе. Безотчётный порыв, странный и необъяснимый, заставил меня протянуть руку. И мои пальцы, грубые и покрытые ссадинами, почти коснулись её плеча, но… Внезапно тишину разорвало глухое рычание. Мой взгляд метнулся к источнику, и челюсть, чёрная, как сама ночь, щёлкнула у моего лица. Огромная псина, чья шерсть была мраком воплоти, вцепилась в моё плечо, разрывая плоть.

Эйрин вскочила, её лицо побелело, и дрожь сотрясла хрупкое тело. Клыки пса, острые, точно кинжалы, рвали мясо, и я закричал, пронзённый болью. Но вдруг небольшой камень угодил зверю прямо в ухо. Пёс раздражённо дёрнул морду в сторону Эйрин, оголяя клыки и отвлекаясь от меня. Он весь напрягся, готовясь к прыжку на девчонку, что едва достигала его ушей. Я повис на его шее, хватаясь за шерсть и сковывая тело.

– Эйрин, мин-ра! – прохрипел я, когда клыки рванули мой бок.

Заплаканная, она выбежала из укрытия. Её крик разносится в переулках. Похоже она пытается позвать на помощь.

Я жертвовал руками, прикрывая голову, и кровь текла из царапин и укусов, пятная траву. Пёс метнулся к моей ноге, дёрнул её, рыча, но я вырвался и он вновь бросился к груди. В тот миг я нащупал нож – жалкого, но верного убийцу в моей ладони. Когда зверь вцепился в левую руку, подставленную мной в отчаянии, я вогнал лезвие в его глазницу. Пёс взвыл, отскочил, заметался в стороны, и, скуля, скрылся.

Голова моя рухнула назад, и я мертвецки лежал на окровавленной траве. Тело не слушалось, дыхание рвалось, и я знал: встать мне не по силам. Шорохи борьбы, рычание – всё затихло, и переулки также молчали. Людей на улицах не было, не слышно ни души. Быть может, это милость судьбы. Но мой ум занимал лишь один вопрос: где Эйрин? Я жду её.

Долгие мгновения текли, и тьма будто подступала к глазам. На небе собираются тёмные тучи, они предвещали дождь, тяжёлый. Нет, это будет не дождь, а ливень. Так это называют, когда льёт будто из ведра. Я горько усмехнулся, вспомнив эту фразу, затерянную в глубинах моего сознания и всплывшую так неожиданно.

Эйрин так и не вернулась, и тревога начала сжимать моё сердце. Она бы не бросила меня. Без её помощи я даже не встану на ноги. Мне и не хочется вставать.

Раны, что покрывали тело, ныли, точно тлеющие угли, а самые глубокие сочились кровью. Я опасался грядущих болезней, что мог зародиться в грязи укусов и царапин. Каждая из них может стоить мне жизни. Нужно промыть раны. Но где я оказался? Этот мир ненавидит меня: я здесь чужак, и он всеми силами пытается изжить меня со свету. Сперва те чёртовы дети, теперь поганая псина. Была бы моя сила при мне, никто и ничто бы…

Лёгкие капли ударили в лицо, и вскоре ливень тяжёлым градом обрушился с небес. Оставаться здесь нельзя. Я попытался сесть, но тело, истерзанное, предало меня. Руками, что ещё дрожали от нехватки сил, я цеплялся за смятую траву и изрытую схваткой почву, пока, ценой моих страданий не уселся на мокрую землю. Холод пробирал до костей.

Оглядевшись, я заметил чёрную тушку, малую, изодранную клыками – это крыса, чьё тельце лежало так безмятежно. Истина открылась мне: этот заброшенный угол, заросший травой, был логовом того пса, её алтарём, где она пожирала добычу. Кости, что хрустели под моими пальцами, – останки мелкого зверья, жертв её пиршества.

Вдруг рука моя, на которую я опирался от бессилия, скользнула по мокрой траве и ладонь утонула в мягкой земле. Я обернулся и увидел, как струйка воды, тонкая, словно нить, устремлялась к высоченной стене, исчезая по её основанием. В голове у меня вспыхнуло безумное мысль, что могла спасти меня. И я начал копать в том самом месте у стены, где земля легко поддавалась пальцам, почти лишённая камней. Прокопав ямку, я разглядел, что стена в этом месте вогнута весом земли давящей на неё. Камни, расшатанные временем и водой, держались лишь на остатках глины, готовые рухнуть от малейшего натиска.

Сидя на земле, я сперва толкнул камни ногами, но они лишь дрогнули, расшатывая сильнее. Тогда я, собрав остатки сил, упёрся плечом в уязвимое место, где между камнями виднелись дыры, и, отталкиваясь ногами от почвы, вдавил их внутрь. Болезненные судороги пронзали тело, и в уме я проклинал свою нелёгкую судьбу. Внезапно несколько камней выпали внутрь, открыв узкий лаз, и я, потеряв опору, провалился в тёмную дыру. Падение было тяжёлым – со шлепком я ударился о пол, и пара камней с грохотом рухнули рядом, едва не размозжив мне голову.

Какое-то время я без сил лежал на месте. Медленно, с трудом усевшись, я вгляделся в окружающую тьму. Подвал, сырой и затхлый, вонял плесенью и гнилью. Я попытался встать, но ноги, судорожно дрожавшие, не держали. Ползком добравшись до стены и опираясь на её холодную, влажную поверхность, мне удалось подняться. Мои израненные ноги лихорадочно бились на пределе сил, но я, стиснув зубы, обошёл комнату по периметру, держась стены.

Вокруг меня старьё и разруха: шкафы, разломанные, лишились стенок; кресло с выдранным нутром и потрёпанными боками еле стояло; кровать без ножек, заваленная грязными покрывалами, источала дух гнилья. Потряси я эти тряпки, и рой всех ведомых человеку насекомых хлынул бы наружу. Мерзость…

Взгляд мой упал на единственную дверь – тяжёлую и запертую. Ничего, чтобы её выломать, не нашлось, да и силы мои, истощённые постоянной борьбой за жизнь, иссякли. Придётся на какое-то время остаться здесь. Огромная лужа, точно хищник в тени, ползла из места, где я провалился. Вода сочилась из дыры, и яростный ливень не думал утихать. Если это место не заброшено, и хозяин найдёт чужака – мне не жить. Надо быть готовым к этому.

Я устроился на груде досок, аккуратно сложенных друг на друга. Лучше здесь, чем на прогнившей кровати, где сырость и зараза ждёт своей добычи. Вода не достигнет меня на подобной высоте, разве что ливень продлится трое суток. Не так уж и неудобно – к такому можно привыкнуть, как привыкаешь к боли. В такие моменты память о прошлом, о царских хоромах, где я некогда жил, воспринималась, точно насмешка судьбы.

Усталость одолела меня, и я, погружённый в окружающий мрак, провалился в тяжёлый сон.