Хранитель пепла. Кокон

Внезапно что-то скользкое коснулось моей ноги, и я, весь в напряжении, дёрнул головой. Пискнув, во тьме мелькнула крыса, её тень растворилась во мраке. Вокруг повисла тяжёлая тишина. Шаги старика, его беспокойное шарканье и хриплое кряхтенье смолкли. Я затаил дыхание, ожидая, что он выдаст себя. Прошло несколько томительных мгновений. Может, он уже спустился? Я мог бы запереть его там…

Медленно, едва дыша, я вытянул голову из-за края, вглядываясь в полутьму. Ничего. Мрак сгустился вокруг. Но вдруг – белая точка. Седая копна волос. Он! Голова старика чуть выступала из дверного проёма, а его глаза, блестящие и округлые, как бусины, вытаращились на меня. Он видел! Наши взгляды скрестились, и что-то дрогнула во мне. Тишину разорвал его безумный, хриплый смешок, от которого я на мгновенье застыл. Старик выскочил из-за угла и, с неестественной для его лет прытью, ринулся ко мне.

Бежать! Мысль вспыхнула у меня в голове, и я дёрнулся с места. Глаза мои метались, ища выхода. Парадная сродни ловушке: наверняка заперта на ночь. Обогнуть старика, проскользнуть в подвал и выбраться через дыру? Она слишком высоко, а время поджимает. Остаётся одно: разбить окно и выбраться наружу. Если успею – я спасён.

Старик что-то крикнул мне, когда я, сорвавшись с места, схватил стул – тяжёлый, сделанный из плотного, увесистого дерева. Он более не бежал ко мне, лишь ступал гордой поступью. Мне показалось странным его лицо: ещё мгновенье назад искажённое безумной игривостью, теперь было суровым, строгим, словно высеченным из камня. Он смотрел на меня, как на добычу.

Добравшись до одного из высоких окон, чьи стёкла тускло блестели под лунным светом, я, крутанувшись, с силой швырнул стул. Он с глухим стуком отскочил, не оставив и трещины. Невозможно! Стекло – тонкое, что видно невооружённым взглядом, а стул – тяжёлый. Как…

Внезапно тело моё застыло в неестественной позе. Меня будто сковало путами, что были не видны глазу. Сзади послышался бубнёж. Всё моё существо окаменело, мышцы свело судорогой, и я, напряжённый до предела, ждал своей участи.

Вдруг меня стянуло в воздухе: мои ноги плотно прижались друг к другу, руки прилипли к туловищу, словно влитые. Некая сила развернула меня лицом к старику. Неужели это… аура? Мой дар, что некогда сковывал моих врагов. Как он владеет ею?!

Его взгляд, холодный, как сталь, поймал мой, и старик, размахнувшись, ударил меня по щеке. Хлёсткий звук, как треск ломающегося дерева, разнёсся по залу, кожа вспыхнула огнём, и я почувствовал, как щёку жжёт. Но двинуться я не мог – ни единым мускулом. Его сила была превосходна, и он владел даром ауры, но так ли как я? Нет, я был могущественнее, а это – лишь бледное подобие той мощи. И всё же… вот что чувствовали те, кого я сжимал, будто накрепко связав? Беспомощность, что раздирает душу.

Внезапно старик громко закряхтел, и из его горла, с хриплым кашлем брызнула кровь. Хватка его силы ослабла, точно путы начали рваться. Пальцы мои, ещё мгновение назад неподвижные, дрогнули, обретая свободу. Его высокая фигура пошатнулась, чуть не свалившись на пол. Но он удержался на ногах. Подняв глаза, он посмотрел на меня – его взгляд, уже не стальной, но мутный, полный боли, – и что-то пробормотал, едва слышное. Среди невнятного потока слов я уловил одно, что резануло меня, как клинок: «сын».

Я молча сидел в гостиной. До моих ушей долетало лишь потрескивание пламени в камине. Мы ждали трапезы. Старик, как оказалось, не был одинок в этом доме: у него имелась прислуга – полноватая кухарка, чьи годы тяжёлым бременем легли на её сутулую спину, и сторож, мужчина средних лет, его лицо пылало багровым румянцем, а мутные глаза выдавали неустанное пьянство. При первой нашей встрече он дружелюбно улыбнулся мне. Я, оказавшийся в этом доме, был свидетельством его бесполезной службы, но отчего-то ему было всё равно.

Кухарка же, женщина на чьих висках проступили седые локоны, возненавидела меня с первого мига. Её глаза, хищные, как у ночного филина, следили за мной, будто она готова была перерезать мне глотку, едва старик отвернётся. Она суетилась, стараясь угодить хозяину, но тот лишь бросал на неё раздражённые взгляды, полные немого презрения.

Седовласый старик нарушил тишину, пробормотав нечто невнятное, не удостоив меня и взглядом. Он замер, точно ожидая ответа. Наконец, его глаза, мутные, как стоячая вода, остановились на мне. Нога моя невольно дрогнула, но я стиснул её, подавив этот порыв. Что он хочет? Должен ли я ответить? С каждой секундой молчания его лицо становилось всё напряженнее, седые брови хмурились, словно тучи перед бурей.

Поднеся руку ко рту, я повторил то же, что показывала мне Эйрин, надеясь, что он поймёт. Но его глаза впились в меня с диким оскалом. В отчаянии я начал рыться в памяти, призывая слова, которым учила меня девочка. Мысли путались, но я цеплялся за обрывки, пока не сложил их воедино.

– Я-я… не говорю… не знаю… – выдавил я, запинаясь, и указал на свой язык.

Старик откинулся на спинку стула, выдохнув что-то невнятное, и в конце его бормотания вновь прозвучало «сын». Сердце моё сжалось. Что за безумие? Почему он зовёт меня своим отпрыском? Его разум, должно быть, помутился, поддался старческому слабоумию, или в этом слове таится иная правда, что мне неведома. Надо бежать отсюда как можно быстрее, но… старик владеет аурой. Побег будет нелёгкий…

Кухарка грузным, медленным шагом вступила в комнату, её сутулая фигура склонилась в учтивом поклоне. Шёпотом она обратилась к старику, и тот, ответив ей короткой, резкой фразой, бросил на меня оценивающий взгляд. Дёрнув головой в её сторону, он велел мне следовать.

Я тяжко вздохнул, поднялся и пошёл, волоча ноги, словно камни. Кухарка, окинув меня суровым взглядом, указала на дверь. Переступив порог, я замер: в нос ударил затхлый дух сырости, смешанный с терпким ароматом трав. Дверь за мной скрипнула и захлопнулась.

Комната тонула в полумраке. Лишь тонкие лучи лунного света, пробивавшиеся сквозь узкие окна под самым потолком, резали тьму, точно серебряные нити. Два факела, тлеющие на стенах, испускали слабое, дрожащее сияние. В углу, у грубого деревянного стола, стоял скромный, глубокий таз, рядом – кувшин. Они были полны воды. Лунный свет играл на их гладких поверхностях, превращая в зеркала.

Я подошёл ближе, пальцы мои, дрожащие от скопившегося напряжения, коснулись воды. Она была чуть тёплой, подогретой к моему приходу. Я зачерпнул её ладонями, омыл руки, затем лицо, и корка грязи, что была точно маска, начала сползать.

Упёршись руками о кувшин, я поник над его горлышком, глядя в мутную глубину. В тёмной воде мелькнули мои очертания. Тень из моего сна – мальчишка, что звался Идрис, – вспыхнула у меня перед глазами, и так же быстро угасла. Я должен был очиститься, смыть эту скверну, хоть и знал – то, что тяготило меня, не смоет никакая вода.

Погрузив руки в таз, я вздрогнул: раны запылали, а холод пробрал до костей. Грязь, въевшаяся в кожу, стекала, смешиваясь с водой, и таз мутнел. Я обтирал руки и грудь, стараясь не задеть раны, но каждая царапина напоминала о том, что мне пришлось пройти.

Закончив, я вытерся полотенцем. сложенным на столе, чувствуя, как сырость покидает мою кожу. Таз остался стоять, полный мутной воды, точно чаша, отражающая облик моей души. Я натянул оставленную на столе одежду – простую рубаху и штаны из жёсткой ткани, что покалывала кожу, – и вернулся на своё место за столом. Старик краем глаза скользнул по мне, слабо кивнул, будто ему понравился мой опрятный вид.

Кухарка, шаркая, подала ужин – мутный суп, что дымился в глиняной миске. Поспешно отступив, она одарила меня взглядом, острым, как лезвие. Старик небрежно махнул ей рукой, и она, точно тень, растворилась за дверью, оставив нас в мерцающем свете камина. Его власть над ней, его аура, что сковывала, точно путы, и этот особняк, полный роскоши, – всё кричало, что он не обычный простолюдин, а значительная фигура. Скорее всего не из потомственной знати, а той, что завоевала положение силой, своим даром.

В моём старом мире, на Терре, потомственная знать никогда не была носителем даров. Ни разу в хрониках не упоминался Иной из аристократии. Потому нас, отмеченных силой, звали Прокажёнными – теми, в чьих венах струилась зараза, удел простолюдинов, проклятье низших. Но… с чего я решил, что сила старика – дар? Что это аура, подобная моей? Почему я посмел думать, что законы Терры правят и этим миром? Нет, здесь наверняка кроется что-то иное. Мой разум затуманенный, не видит сути, и я лишь скольжу по краю истины, но не могу её ухватить.

Я потянулся к ложке и сжал её в руке. Вдруг я почувствовал тяжесть – взгляд старика, неодобрительный и холодный, коснулся меня, и я отпрянул обратно. Он сложил ладони, точно в ритуале, и зашептал голосом, низким и ритмичным. Молитва? Кому он возносит её? Я замер, вглядываясь в его движения, и, повинуясь инстинкту, сложил руки так же. Губы мои дрогнули, имитируя шёпот, словно я также взывал к небесам, хотя ни слова, ни веры в моём сердце не было.

Он закончил, но я, не зная, как долго длится обряд, продолжал, пока тишина не стала невыносимой. Наконец, я поднял глаза. Старик, не говоря ни слова, взял ложку и принялся за суп, медленно, с достоинством, будто вкушая священный дар. Я последовал его примеру, зачерпнув мутную жижу. Вкус её был пресным, лишённым даже намёка на соль. Неужели в этом доме, полном богатства, нет простейшей приправы?

Ночная трапеза завершилась, и, как я понял, её устроили только лишь ради меня. Старик, властно взмахнув рукой, приказал следовать за ним. Поднявшись на второй этаж, он остановился у одной из дверей и указал на неё, застыв в ожидании. Я неуверенно потянул за ручку, и дверь отворилась, открывая взору кромешную тьму. Заметив мою заминку, старик пробормотал что-то невнятное. Я уловил лишь слово – «спи». Закрывая за собой дверь, я всё ещё ощущал его тяжёлый взгляд на себе. Не собирается же он стоять там всю ночь? Безумный старик…

В полумраке, окутавшем комнату, я едва различал, куда ступаю. Со временем глаза привыкли к тьме, и я стал видеть мутные очертания мебели и предметов. Пальцы мои коснулись холодного металла – лампы, подобной той, что старик сжимал, когда выискивал меня в зале. Повернув краник сбоку, я зажёг её, и комнату озарил слабый, желтоватый свет, что дрожал, точно дыхание умирающего. Я замер, осматривая всё: у правой стены возвышалась широкая двухместная кровать, застеленная тяжёлым покрывалом; у дальней стены, под узким окном, пропускавшим тонкий луч лунного света, притаился письменный стол; напротив него высилась громада шкафа, чьи резные створки почти касались потолка.

Первым же делом я подошёл к окну. Оно выходило на глухую стену соседнего дома, но, прижавшись к левому краю и скосив взгляд, я разглядел узкую полосу улицы. Там, в тени, лежало неподвижное, безжизненное тело человека – наверняка какой-то пьяница или бродяга.

Открыв шкаф, я изучил его содержимое. Только мужская одежда, странная и чуждая для моих глаз: роскошный багровый плащ, штаны из плотного светлого сукна, грубого, но искусно сшитого; вереница поясов с массивными бляхами, игриво мерцающими под светом лампы. Внизу несколько пар обуви странной формы: сапоги с острыми и длинными носами. Крайне своеобразная мода. На Терре такого не сыщешь ни в одном уголку континента. Будто два разных мира… Но чья это одежда? Не старика же, чей суровый, иссохший вид едва ли вязался с этой цветастой роскошью.

Перебирая плотно висящие ткани, что пахли пылью и тленом забытых лет, я ощутил, как пальцы зацепились за что-то холодное, скрытое в глубине шкафа. Внезапно резкий отблеск, пробившийся сквозь мрак и ткани, ослепил меня. Раздвинув одежду, словно тяжёлый занавес, я обнаружил большое зеркало, чья поверхность, покрытая пеленой пыли, казалось, дышала забвением. Лёгким движением рукава я смахнул серую завесу. При первом же взгляде на своё отражение я замер, и светильник едва не выскользнул из пальце, точно сердце моё на миг остановилось. Это я?

Из зеркала на меня смотрел мальчишка – хрупкий, почти призрачный, с белокурыми волосами, что струились, как лозы, тронутые первым светом зари. Его глаза, янтарные, с золотыми искрами, горели, точно угли в ночной мгле, и в их глубине таилась цепкая сила, смягчённая умиротворяющей теплотой их сияния. Тонкие губы, чуть тронутые бледностью, и худой нос придавали лицу хрупкость, почти девичью. Это тело, чужое, уязвимое, было моим новым узилищем.

Я вглядывался в эти черты, и чем дольше смотрел, тем сильнее что-то в них будило во мне эхо недавнего прошлого. Эти глаза… Их золотистый свет, их глубина, их боль, что пряталась за теплотой, – они были так схожи с её глазами. Эйрин. Её имя, точно клинок, вонзилось в разум, и я поник, будто под тяжестью собственной души. Сожаление, горькое и сковывающее, хлынуло в грудь. Мог ли я спасти его? Жил бы он, если бы я коснулся того тёмного силуэта, что склонившись, рыдал у моих ног? Я не знаю. С чего я вообще решил, что я мог изменить что-то? Разве этот мальчишка заслуживал жизни больше, чем я?

Нет, мне так не кажется. Он бы очнулся в сырости подвала, с мыслью об Эйрин, чья голова покоилась у его сердца до того как тот сомкнул глаза. Тело, истерзанное ранами, ныло бы, а сердце, опустошённая нахлынувшим одиночеством, не выдержало бы и разорвалось с горя. А если и нет – он бы поднялся по той лестнице, и обезумевший старик сжал бы его в труху – и тело, и душу заодно. Я поступил верно. Всегда поступал. Но… как же тяжело мне от этих мыслей, что заполонили рассудок. Почему же я не могу не думать об этом? Почему так страшусь всего вокруг? Опасения, холодные, как дыхание смерти, вползают в мои кости. Ведь чтобы то ни было – ветер или скрип под ногами, – детское моё тело вздрагивает. Почему?

Неужели причина – моя слабость? Беспомощность? Некогда я был нерушим, как скала: кости мои были крепче стали, кожа непроницаема, словно кора могучего древа. Я исцелялся, смеялся в лицо смерти, зная, что ни один враг не поставит мою жизнь под сомнение. Моя сила, чистая мощь разума, окутывала меня коконом и рвала моих врагов в клочья, точно ветер сухую листву. Я всё это помню. Но ныне от моего величия не осталось ничего.

Моё сердце, доселе огрубевшее моей собственной неуязвимостью, теперь трепещет от каждого шороха. Лекс… его слова, ядовитые, как змеиный укус, вспыхнули в памяти: «Всё тот же маленький мальчик, испуганный и обиженный». Этот чёртов выскочка, бастард своего отца, изрекал истину? Нет, он лишь подлый убийца, укравший мою империю, единственное, что я лелеял и возводил по камушку. Его слова недостойны памяти, недостойны даже тени в моём разуме.

При мысли о том, что я потерял, ярость вскипела в груди, обжигая внутренности, Отпрянув от зеркала, от шкафа, я схватился за голову, и скорчился, будто под ударом. Дыхание стало тяжёлым, прерывистым. Я должен уйти! Вырваться из этого дома, из этой клетки, где держат меня непонятно для чего!

Я рванулся к двери, с силой дёрнув ручку. Она не была заперта, но не поддавалась, будто вросла в камень. Но ведь я не слышал щелчка замка, как она может быть закрыта?! Отчаяние захлестнуло меня, и я жадно обвёл глазами комнату, ища спасения. Взгляд мой зацепился за стул у письменного стола – грубый, но тяжёлый. Схватив его, я с размаху впечатал его в окно, ожидая звона стекла. Но ничего, оно стояло нерушимо, как и в тот раз в гостиной! Я ударил снова, затем ещё, и ещё, но окно насмехалось надо мной, стоя на своём месте.

Запыхавшись, я рухнул на пол, и грудь моя лишь вздымалась, борясь с удушьем. Не могу сломать чёртово окно! Что происходит?! Этот дряхлый старик… Он даже не явился на грохот. Совсем оглох?! Злость бурлила во мне, но я остался сидеть на месте. Он может порвать меня в клочья или раздавить, как клопа, – я знал это лучше, чем кто-либо.

– … мальчишка! – протяжный, нечеловеческий вой разорвал тишину за спиной, но разобрал я лишь одно слово.

Я обернулся и увидел кухарку, чья грузная фигура надвигалась на меня, сжимая в руках палку. С яростным свистом она полетела мне в голову. Я успел подставить руки, и удар обрушился на них, опалив кожу. Боль пронзила меня, но инстинкт, древний, первобытный, овладел телом. Хоть я был ей лишь по грудь, я с силой оттолкнул её, чувствуя, как хрупкие кости детского тельца скрипят под напором. Проскочив к двери, я не оглядывался, несмотря на вопли за спиной, что резали воздух.

С разбегу я бросился в дверной проём, но врезался в невидимую преграду, будто передо мной выросла стена. Старик?! Ошеломлённый, я застыл, разум мой, перегруженный, отказывался повиноваться. Тьма сгустилась в глазах, и я не сразу услышал свист рассекающей воздух палки. Повернувшись, я успел увидеть лишь мгновенье, когда она соприкоснулась с моей головой. Дальше только тьма, бездонная пропасть…

Прошло несколько дней. После той отчаянной попытки побега мне досталось десять ударов палкой – спина моя ныне покрыта алыми отёками, каждый из которых, точно клеймо, кричал о моей слабости. Этот дом – клетка, чьи стены, пропитанные сыростью и мраком, давили на меня со всех сторон, словно могильные плиты.

Парадная дверь всегда была заперта, тяжёлый засов, точно страж, охранял покой этого дома. Не знаю, стали ли они запирать её из-за меня или так было и до моего появления, но она оставалась нерушимой. За дверью дежурил сторож с проржавевшим коротким мечом, что держал на поясе, и бутылкой горячительного. Время от времени он покидал пост, шаркая вокруг особняка, но я подозревал, что его «обходы» вели к ближайшей таверне. Он не внушал опасений – пьяница, чья воля утопала в браге, был меньшей из моих бед.

Истинная угроза – кухарка. Её глаза выискивали малейший мой промах – причину для кары. Когда старика не было рядом, она хватала свою палку и хлестала меня по рукам, избегая головы. Она знает что я не сын её господина, но перед ним она не в силах стоять на своём: её голос дрожит, глаза опускаются. Позже она вымещает всю злобу на мне. Эти унижения терзают моё достоинство, и в воображении я раз за разом представляю, как моя аура, некогда могучая, давит этих тараканов в кровавые пятна.

Я ищу пути к бегству – царапины и ушибы уже почти не тревожат, и лишь рана на ноге, грубо зашитая кухаркой, изредка ноет. Однако старик… Его сила, его дар, подобный моей, но иной, держал мой разум в плену. Он называет меня «Ларс», своим сыном, и, судя по роскоши одежд в шкафу, что отлично бы подошли молодому человеку, выделил мне его комнату. Но где настоящий его сын?

Старик болен – разум его, помутнённый неведомым мне недугом, блуждал в тенях, но тело, подтянутое и крепкое для его лет, поражало. Сколько ему? На десятки лет старше меня в прошлой жизни, но точнее не скажешь. В первые дни его гнев пылал, как огонь, когда он узнал о моей попытки сбежать – тогда он сам был готов высечь меня розгами. Но теперь, день за днём, взгляд его смягчался, будто я не доставлял лишних хлопот и не прерывал умиротворения, в котором он проводит свои дни.

Его аура осталась загадкой. Неужели ему не нужен зрительный контакт, чтобы сковать жертву? Моя сила в прошлом требовала взгляда, чтобы обрушить мощь на врага, но его барьер, что остановил меня у двери, был иным. Кухарка прошла сквозь него, а я – нет. Это мастерство, контроль, какого даже я не знал. Или… может и у него два дара? Мысль эта, точно молния, пронзила меня и вогнала в оцепенение. Нет, он не может быть подобен мне! Тогда, в зале, когда он впервые сковал меня, я смог шевельнуть пальцами, несмотря на хрупкость этого тельца. Его аура намного слабее моей былой мощи, но утончённее. Мог ли возраст ослабить его? Вопросы жгли мои внутренности.

Но… что, если все эти размышления бессмысленны? А если этот мир не имеет ничего общего с моим старым? Мои предположения, мои истины, подчерпнутые на Терре, здесь могут и вовсе не иметь веса. Лишь убедившись, что законы моего мира правят и здесь, я смогу доверять своим выводам. Иначе всё – лишь домыслы.

Вчера старик поразил меня, вручив пару книг – ветхих, с истрёпанными страницами, чьи края крошились, а письмена, испещрившие их, казались каракулями на желтоватой бумаге. Они, хоть и нечитаемые, манили меня. Я разглядывал их страницы, где символы, угловатые и извилистые, вились, точно змеи. Учебники ли это, священные тексты или нечто другое? Я не мог разгадать эту тайну, ибо ни единое слово не поддавалось моему разумению. Письмо даётся невероятно тяжело когда некому тебя учить, другое дело речь. Я вслушивался в неё, жадно, как измученный путник, что ловит капли дождя, – в глухое бормотание старика, что было особенно тяжело разобрать; в резкие, как удар кнута, выкрики кухарки; в невнятное мычанье пьяного сторожа. И звуки, что прежде были хаосом, начали вспыхивать в моём сознании, озаряя тропу к пониманию.

На Терре, среди покорённых племён и диких земель, я научился вычленять суть из чужих языков, будь то гортанные кличи варваров востока, шипящие диалекты южных пустынь или напевные речи прибрежных кланов. Я знал: язык – не только слова, но и жесты, интонации, ритм речи и более мелкие детали. Здесь я применял те же уловки. Слова «Ларс», «спи», «ешь» я связал с движениями: старик называл одно и тоже слово из раза в раз и его взгляд, тяжёлый и измученный, ложился на меня, кухарка указывала на кровать, произнося «спи», или тыкала ложкой в миску, выкрикивая «ешь». Бывало я подмечал, как она выплёвывала «мальчишка», повышая тон.

Я повторял слова про себя, ткя их в память, как нити в гобелен. «Еда» ожила в образе пресного супа, чей вкус был горек, как моя неволя. Сторож, возвращаясь с улицы, бормотал «холод», и я, видя, как он потирает озябшие руки, запоминал звук. И некоторые из них казались смутно знакомыми. Их язык, хоть и чужой, имел ритм, схожий с напевным наречием прибрежных племён, что я покорил в самом начале своего царствования. Это сходство было моим союзником: разум мой, привыкший к дисциплине, собирал и выстраивал слова в ряды, как воин свои трофеи. Я шептал их в одиночестве, пробуя на вкус, повторяя интонации, чтобы они отпечатались в памяти. И как-то само собой я стал подражать их речи, отвечал короткими – «да», «нет», собирая лишь удивлённые взгляды старика и сторожа, и подзатыльники кухарки.

Это всё было не просто учение – это была битва, где мой разум сражался с хаосом нового мира. С каждым днём я узнавал всё больше слов, что образовывали фразы и целые предложения. Не всё, но достаточно, чтобы чувствовать, как тьма неведения отступает, открывая мне путь к пониманию.

Я только что закинул в рот кусочек мяса – мелко нарезанного, обжаренного с душистыми специями, чей аромат терпкий и пряный, наполнял мои лёгкие. Кухарка смотрела на меня со строгим выражением, пока я поглощал яства. Сегодняшний обед был неожиданно щедрым – тарелки ломились от еды, чего не бывало прежде, когда порции едва утоляли голод. Почему так? То ли в городе в обычное время нехватка продовольствия, то ли старик, со своей суровой простотой, предпочитает умеренность пиршествам. Он, по своему обыкновению, ел безучастно. Ложка в его руке двигалась механически, а взгляд блуждал где-то в пустоте, будто его и вовсе здесь не было. Аромат специй, пропитавший воздух, ненадолго заглушил мои думы.

Внезапно парадная дверь скрипнула, и в щель просунулась голова сторожа. Его мутные глаза, подёрнутые винным туманом, и убогое выражение лица, словно у нашкодившего пса, вызвали у меня невольную усмешку. Он окинул зал взглядом и, заметив нас за столом, замер. Старик сидел к нему спиной, потому не видел этой картины. Затем, с комичной осторожностью, сторож просунул ногу в щель, стараясь ступать тише, чем пьяная поступь позволяла. Уловив мой взгляд, он прижал толстый палец к губам, умоляя о молчании, и его короткая бородка дрогнула от напряжения.

С ловкостью, что казалась нелепой для его грузной фигуры, он прокрался к кухне, точно крыса, почуявшая сыр. Из-за двери тут же донеслось недовольное шипение кухарки и звонкие шлепки – верно, она хлестала его тряпкой, словно отгоняя назойливую муху.

– Пьянь проклятая… – не первый раз я слышал, как она клеймит его этим прозвищем, и в этом было что-то почти ритуальное.

Через миг сторож выскользнул из кухни, сжимая в кулаке маленькую бутыль – тёмную, с мутной жидкостью, что, верно, обещала ему очередное забвение. Он подмигнул мне, ухмыляясь, как настырный мальчишка, и, спотыкаясь, прошмыгнул обратно к двери, оставив за собой шлейф перегара, что повис в воздухе. Это нелепая сцена слегка развеселила меня,

Тщательно пережевав последний кусочек, я проглотил его и, подняв взгляд, состроил самое довольное выражение, какое только мог изобразить – улыбка, что расплылась от одного уха до другого. По воле случая, кухарка в этот миг выглянула из кухни, и её глаза поймали мою физиономию. Лицо её дёрнулось, точно натянулось струнами, и я, не сдержав самодовольной усмешки, ощутил мимолётное торжество. За что она так меня ненавидела? Я не ведал причины, да и не искал её. Недавно лишь я понял, что её злоба, хоть порой и переходила границы дозволенного, не была большой угрозой – только лишь забавным вызовом, игрой, что веселила меня и любителя выпивки.