Хранитель пепла. Кокон
Закончив трапезу, я откинулся на спинку стула, и мысль скользнула мне в голову: здесь не так уж плохо. Меня кормили, одевали, укрывали от холода и сырости. Раны, что терзали меня не так давно, затягивались, в редких случаях оставляя шрамы…
Но мне тут тесно. Этот дом – темница, едва ли чуть лучше той… Безопасность и комфорт, окружающие меня, были не бдагом а оковами, что сковывали мой и делали его бездельным. Стены же заслоняли мир, что я так живо хотел увидеть, точно железные ставни. Я жажду свободы, жажду вырваться и вдохнуть воздух, не отравленный этим мраком. Но куда идти? Без силы, без власти, без ауры и самоисцеления, жизнь там, за порогом, виделась мне бродяжнической – жалкой, полной опасностей, где смерть могла настигнуть в любой миг. Нет, пока стоит остаться здесь, в этой клетке, что, хоть и тесна, хранила моё тело от гибели. Но она… всё ещё там, снаружи, в мире, что я не успел разглядеть. И кто знает, что с ней сталось?
– Ларс… – хриплый голос старика, прервал меня, когда я, отодвинув стул, уже собирался покинуть стол, – Как… еда? – разобрал я, вычленив слова из его бормотания.
Я взглянул на него и, сдерживая смятение, несколько раз кивнул со слабой улыбкой на устах. Глаза старика, мутные, как воды забытого озера, вдруг расширились, и в их глубине мелькнул странный, почти безумный бред. Но мгновение спустя уголки его губ дрогнули и опустились, придав лицу скорбный, удручённый вид. Он отвернулся, уставившись в камин, где пламя плясало, точно в танце.
Я замер у стула, виновато глядя на него, и в груди моей, чужой и хрупкой, что-то сжалось. Что не так? Что я сделал?
– Ларс… – сдавленно выдохнул он, не поворачиваясь, – Я знаю… – слова его, спутанные ускользали от меня, но затем я уловил горстку, что резанула мне слух, – … ты простил меня?
Он повернулся, и взгляд его, острый, как лезвие, впился в мою душу, будто ища в ней правду, которую не знал и я.
Чувство, нутро, обострённое годами инстинктов, шептало мне: ответь утвердительно. Едва эта мысль родилась, как комната, озарённая дрожащими огоньками свечей, заколебалась: пространство вибрировало, подчинённое невидимой силе. Колени мои задрожали и холод вполз в кости. Краем глаза я заметил кухарку, что выглянула из тени кухни. Её лицо, искажённое ужасом, какого я не видел прежде, было бледнее самой чистой соли, а глаза, обычно ядовитые, теперь дрожали.
Отойдя от мимолётного оцепенения, я яростно закивал, точно загнанный зверь, что ищет спасения. Но это не возымело действия. В тяжёлых глазах старика я заметил влажный блеск – слёзы, что дрожали на его ресницах. Его взгляд, неумолимый, всё ещё цеплялся за мою душу, а аура, что растеклась вокруг, вдруг прикоснулась к моему горлу. Я не мог понять, по его ли воле она пульсировала, как живое существо, или вырывалась сама, не вмещаясь в его смятённой, истерзанной душе.
– Да… Отец… – выдавил я, перебирая в уме слова.
Реакция старика была непостижимой загадкой. Его глаза, всё ещё пронзающие, задержались на мне, вглядываясь в моё лицо, будто ища в нём кого-то другого. Они расширились, и в их мутной глубине мелькнуло удивление и горечь.
– Ты не… – прошептал он, и голос его оборвался.
Вдруг его голова дёрнулась в сторону – резко, неестественно, как у куклы, чьи нити рванул невидимый кукловод. От этого по спине моей пробежал ледяной холод. Он поднялся – стремительно, как тень, что оживает в свете факела, – и, шагнув ко мне, заключил меня в объятия. Тело моё покрылось мурашками, словно под кожей копошилось что-то. Аура его угасла, и комната утонула в умиротворённой тишине, тяжёлой, как пелена тумана над болотом. Он держал меня долго, и ни звука не нарушало эту тишину – ни его дыхание, ни шорох грубой ткани его одежд. Я не мог разгадать, что таилось у него в душе: радость ли, скорбь или гнев. Был ли он в здравом уме или страшном бреду, что ещё не закончился?
Впервые за долгие годы ужас, первобытный и густой, точно чащоба древнего леса, сковал моё сердце. Ни Лекс, поймавший меня в западню, ни его подлые речи не пробудили во мне страха – лишь ярость, жгучую, как боль, что приносит раскалённый металл. Пробуждение в мрачном месте, пропитанном холодом, и все последующие события не тронули мою душу. Но сейчас… Это не тело реагировало оцепенением и дрожью, это был я сам, моя душа дрожала. Это чувство, липкое и отвратительное, растекалось по венам, возвращая воспоминания о ранних годах моей прошлой жизни, когда я был юн и ничтожен. Отвращение заставило меня поморщится, и я ощутил жгучее желание погрузить своё разбушевавшееся сердце в ледяные воды. Как же противно…
– Иди… – прогремела могущественная и высокая фигура, возвышавшаяся надо мной, и отпустила меня.
Я попятился, точно животное, ускользнувшее из капкана, повернулся и побрёл прочь, чувствуя, как его горящий в полумраке взгляд провожает меня. Добравшись до своей комнаты, я резко, но бесшумно затворил дверь и привалился к ней, будто она могла укрыть от всего.
Старик опасен – не просто безумен, но непредсказуем, как буря, что рвёт паруса и топит корабли, средь Великой Синевы. Впервые я задумался: неужели мир снаружи, со всеми его жестокостями, безопаснее чем здесь, под боком этого человека? При этой мысли мои ноги будто вросли в холодный пол, точно корни древа, и мне пришлось собрать всю волю, чтобы сдвинуться с места. Страх, подавленный мною ещё в истинном детстве, вернулся. И этот страх, эта слабость, что я похоронил в глубинах сознания, была угрозой куда большей, чем новый мир, жестокий город, трущобы смерти и эта темница старика. Я боялся не только его, но и собственной уязвимости, что, точно ржавчина, разъедала волю, некогда твёрдую, как сталь.
Я тяжело рухнул на кровать, и её скрип заставил меня вздрогнуть. Голова моя упала, утонув в скомканной ткани. И лишь одна мысль пронзила разум, прежде чем нахлынувшее бессилие, погрузило меня в сон. Я процедил сквозь стиснутые зубы, и голос мой, поникший, растворился в полумраке: «Как же я беспомощен».
Глава 3
Комната пропиталась тяжёлым смрадом гари и жжёной плоти. На неровном каменном полу, в молитвенной позе, распластался маленький мальчик, чьё тело, корчилось в агонии. Его глаза, выжженные неистовым жаром, обратились в пустые провалы, и он не видел ничего – лишь тьма, бесконечная, как бездна, и боль, острая, точно тысяча раскалённых игл, терзали его. Пламя, что пожирало его плоть, оставило от рук лишь обугленные культяпки. Выжженные до бесчувствия нервы начали восстанавливаться и с каждым мгновением невообразимая боль нарастала, раздирая саму его суть. Он не думал, не жил – лишь существовал, приросший к полу, среди куч своей сползшей кожи, как вещь, что была забыта в горниле мучений.
Когда большая часть тела, наконец, была исцелена, а боль, подобно приливу, отступила, в его помутнённом разуме зажглись первые искры мыслей. Осознание происходящего пронзило его, и из глаз, что вновь обрели зрение, хлынули слёзы – горькие, неудержимые, точно волна моря, разбивающая берега. Он рыдал так, что дыхание срывалось, грозя задушить его. Но боль ушла, и оболочка его, слабая, по-детски мягкая, вернулась к прежнему виду. Ни следа ожогов, ни шрамов – лишь голое тельце, дрожащее на теплом камне, что остыл за время его мучительного возрождения. Волосы, некогда сгоревшие дотла, вновь вились, как прежде. а слёзы, выходящие из глаз, испарялись в раскалённом воздухе почти тотчас. Ржавые трубы над головой, подобные дымоходам, лениво вбирали жар, уводя его прочь, но комната всё ещё дышала адским зноем.
Он сидел в одиночестве так долго, что время стало призраком. Когда же, наконец, тяжёлая дверь скрипнула, и в проёме возник Нервий в своё бледно-сером одеянии, с улыбкой, что сияла, точно маяк в ночи, мальчик, не выдержав, кинулся к нему, ведомый благодарностью, смешанной с отчаянием.
– Замечательно, просто восхитительно! – шептал Нервий, низкорослый и пухловатый, но голос его дрожал от восторга, – Результаты даже лучше… Они превзошли все ожидания! – Он закашлялся, ошпаренный жаром комнаты, и, с трудом глотая воздух, добавил, – Пошли, дитя. Нам пора.
Маленькая рука малыша утонула в большой, тёплой ладони Нервия, что сжимала его пальцы с неожиданной силой. Они шли быстро, словно куда-то торопились. Нервий, облачённый в длинную мантию с широкими рукавами и глубоким капюшоном, вёл мальчика вперёд. Его шаги гулко отдавались в каменных коридорах «Возрождения», комплекса пещер-храмов, высеченных в горах, где изучали Иных и их проклятые дары.
Вскоре они достигли выхода – массивных врат, лязг которых, точно рёв чудовища, напугал мальчишку. За ними уже ждала полудюжина воинов, чьи лица, суровые и напряжённые, не обещали милосердия. При виде их глаз, что напоминали безжизненные точки, мальчик инстинктивно сжался, желая стать невидимым, превратиться в незаметную точку, которую не найдёт ни один взор. Нервий, мягко погладив мальчишку по шее, подвёл его прямо к ним.
– Отведите мальчика в его комнату, – властно бросил он воину впереди, и тот, вместе с остальными, слегка склонил голову.
Малыш вскинул на Нервия взгляд, полный душевных метаний. Почему тот покидает его так скоро? Горло его стянуло, словно верёвкой, тугой и неумолимой, а в груди, точно камнем, навалилась обида, горькая и непривычная. Осознание этой обиды пронзило его, и холодный страх усилился. Ему стало совестно за свои мысли. Ведь Нервий любит его, всегда любил. Позже он вернётся, они будут играть, как прежде, и всё вновь станет хорошо.
– Я навещу тебя скоро, милый мой, – сказал Нервий, и его улыбка, широкая, почти святая, озарила лицо, успокаивая, точно тёплое прикосновение, – Просто иди за этими людьми, и они приведут тебя в твою комнатку. Всё будет хорошо, дитя. Ты же веришь мне, ведь мы друзья, не так ли? – Его глаза, тёмные, но с искрами восторга, впились в мальчика, ища подтверждения в его душе.
Чувствуя скованность, малыш выдавил слабую улыбку, и голова его слегка кивнула, точно под тяжестью этого взгляда. Нервий разжал его мягкую ручонку, и пальцы, ещё хранившие тепло его ладони, осиротели. Окинув мальчика доброжелательным взглядом, Нервий шагнул за массивные врата. Они с лязгом сомкнулись за ним, словно пасть могучего зверя, и два стражника заперли их с холодной точностью. Нервия больше не было рядом, и сердце мальчика затрепетало, как птица, бьющаяся о прутья клетки.
– Давай за мной, – холодно сказал воин впереди, и его голос, лишённый тепла, резанул, как сталь.
Малыш подчинился, ступая босыми ногами по каменному полу, что своим ледяным дыханием пробирал кожу. Нагое тельце, лишённое даже лоскута одежды, дрожало не только от стужи, но и от стыда, что жёг щёки. Впереди шли два воина, их кожаные кирасы, выцветшие и потрёпанные, тускло поблёскивали под светом масляных ламп, что заправлялись алхимическими смесями. Изогнутые мечи, висящие на их поясах, покачивались в такт шагам, готовые в любой миг обнажиться. По бокам мальчика двигались ещё два воина, они даже не удостаивали его взглядом. Позади со своим заместителем шагал офицер. Его алые наплечники, пылали, как кровь на чёрном железе его доспехов, – знак высокого звания, что возвышал его над прочими.
– Пришли, – вдруг сказал офицер, но малыш ведомый своими переживаниями и мыслями не услышал его сразу и продолжил идти.
Внезапно воины впереди отпрыгнули в стороны, их руки метнулись к клинкам, пальцы сжали рукояти, готовые в миг обнажить сталь. Мальчик оцепенел, сердце его замерло, и страх, холодный и липкий, подкосил его ноги.
– Стойте, болваны, – прошипел офицер сзади, и в голосе его мелькнула тень презрения, мальчик резко повернулся к нему, – Твоя комната теперь здесь. Раньше ты жил в другом месте, но где – тебе знать не обязательно. Впредь мы несём за тебя ответственность по личному приказу Великого Архонта, – он взмахнул рукой, и воины, подчиняясь, отворили дверь, – Тесно тебе там не будет.
Малыш замер на пороге, устремив взгляд вглубь комнаты, что казалась ещё одной клеткой. Ничего примечательного: одна койка, скрипучая, с тощим матрасом; письменный столик, покосившийся, с потемневшей от времени древесиной: и деревянное ведро для нечистот, его края, покрытые коркой грязи, источали зловоние. Эта комната, холодная и бесприютная, ничем не отличалась от его прежней камеры, и он не хотел вступать внутрь дабы не остаться одному.
Воины вокруг, чьи тени плясали в свете немногочисленных ламп, начали раздражённо постукивать зубами, и их тихая злоба, подобная шипению змей, обожгла мальчика. Ноги его вросшие в камень, отказывались двигаться. Один из воинов, с лицом, искажённым нетерпением, дёрнулся к нему, намереваясь силой втолкнуть внутрь. Рука его, резвая, в потёртой кожаной перчатке, уже было настигла мальчишку, но в тот же миг другая кисть, твёрдая и властная, перехватила её.
– Вы можете идти, ребята. Я сам разберусь, – сказал офицер, отдёрнув руку строптивого воина, и алые наплечники, пылающие в тусклом свете, подчёркивали его власть.
– Но… – начал было воин, но осёкся под ледяным взглядом.
– Никаких возражений, – отрезал офицер, и в его тоне не было места для споров.
Один за другим воины отступили, их шаги, тяжёлые и гулки, растворились за углом коридора. Когда последний силуэт скрылся за поворотом, офицер повернулся к мальчику. Его глаз, глубокие, как колодцы, внимательно изучали его, без злобы, лишь с ноткой усталости.
– Знаешь у меня есть дочь, примерно твоего возраста, – начал офицер, и голос его, смягчившись, стал подобен шёпоту ветра, – Прелестная девчушка, но пугливая, как лань. Всякий раз, как я возвращаюсь со службы, она бежит мне навстречу, её косички прыгают, а смех… он как колокольчик в этом мраке. Эти моменты согревают моё сердце, и только тогда я чувствую, что всё не зря, что жизнь моя имеет смысл, – он помолчал, и взгляд его, на миг затуманившийся, скользнул куда-то в пустоту, – Буду честен с тобой. Всё, что здесь происходит, ужасно… – голос его стал тише, точно он ужаснулся тому, что посмел произнести.
Малыш смотрел на него, словно заворожённый. Чистая, детская симпатия, как тёплый луч, пробилась сквозь его страх и одиночество. Этот человек заговорил с ним, проявил интерес, и сердце мальчика, хрупкое как стекло, отозвалось благодарностью и робкой радостью.
Но одно слово, тяжёлое, как камень, задело его душу: «ужасно». Толика возмущения вдруг вспыхнула в его голове. Ужасно? Как может быть ужасным то, что связывает его с Нервием, самым близким ему человеком? В памяти мальчика ожили моменты, когда он, корчась от боли, плакал у ног Нервия, а тот, с улыбкой, полной тепла и нежности, шептал: «Не плачь, дитя, мы же друзья, правда? Перенеси это с мужеством ради меня, и я буду горд. Ох, как же я буду горд!»
– Что… – мальчик запнулся, голос его дрогнул, и он поднял взгляд на офицера, – Что именно ужасно, господин? – спросил он с тихим и глубоким любопытством.
Офицер замер, взор его потемнел, будто он пожалел о своих словах. Но глядя на глаза полные невинности, он глубоко вдохнул и продолжил:
– Боль. Все те страдания, которым тебя подвергли – это неправильно. Дети не должны подвергаться таким пыткам. Никто не должен… – он о чём-то задумался.
– Но я просто… помогаю своему другу, господин, – возразил мальчик с голосом полным детской убеждённости.
Мужчина молча смотрел на этого странного ребёнка. Не понимает он разве, что всё это неправильно? О каком друге он толкует с такой детской верой? – вопрос уже готов был сорваться с его губ, но внезапное чувство тревоги сковало его. Мысль о собственной дочери вспыхнула в разуме, и страх за неё, за её хрупкую жизнь, заставил его проглотить слова.
Медленно, почти неосознанно, он протянул руку, и его огромная ладонь, загрубевшая от службы, легла на голову мальчика. Большим пальцем он бережно поправил тёмные волосы, что беспорядочно спадали на лоб мальчишки. Этот жест, простой и тёплый, выглядел чужеродным в этом месте, он вырвался из сердца офицера сам по себе.
Мальчик почувствовал, как тепло ладони разливается по его телу, прогоняя стужу. Глаза его мгновенно намокли, и слёзы, горячие и неудержимые, покатились по щекам, оставляя солёные дорожки на бледной коже. Офицер, заметив эту перемену, этот внезапный прилив чувств, чуть наклонился, и его ладонь скользнула с макушки на щёку мальчика. Большим пальцем он осторожно вытер слёзы, и в этом движении была почти отцовская нежность.
– Ну что ты, малыш, не плачь, – пытался он успокоить его, но сам почувствовал нечто.
В мальчике он видел лишь ребёнка – такого же, как его дочь, хрупкого и беззащитного перед жестокостью этого мира. Мужчина поник. Горечь сжала ему внутренности в кулак.
Мальчик обеими ручонками обхватил большую ладонь офицера, прижимая её к своей щеке. Он плакал, но губы его изогнулись в слабой, почти невесомой улыбке, и он тёрся щекой о ладонь. Невероятное чувство жалости затуманило разум офицера. Он не мог вымолвить ни слова – лишь смотрел, молча, на этого мальчика, чьи слёзы разрывали его душу.
Прошло какое-то время, и слёзы мальчика начали отступать, оставляя за собой лишь дрожь в хрупком тельце. Офицер, чьё сердце болело, понял, что задержался слишком долго: у солдат и начальства могут появиться вопросы. Он с тяжёлой душой в последний раз погладил мальчика по голове.
– Ступай в камеру, малыш, – тихо, но твёрдо велел он, – Её нужно запереть.
Мальчик, нехотя, словно переступая через невидимую пропасть, вошёл в комнату. Его босые ноги оставляли едва заметные следы на пыльном полу. Когда офицер уже взялся за тяжёлую дверь, готовый захлопнуть её, мальчик внезапно обернулся, и его голос полный детской искренности, прорезал тишину:
– Как вас зовут, господин?
Офицер замер, в его глазах мелькнула тень удивления, смешанного с теплотой.
– Варон. Меня зовут Варон Руис.
– Понятно, – радостно сказал мальчик, счастливый от того, что получил ответ, что кто-то подарил ему своё имя, – А меня зовут Каргус, господин Варон.
– Обращайся ко мне просто по имени. Не надо «господина». Я не аристократ, а обычный солдат.
Мальчишка добродушно кивнул, но более не проронил ни слова. Дверь захлопнулась с глухим стуком, послышался щелчок замка и быстрые удаляющиеся шаги.
Малыш беглым взглядом обвёл комнатку, и мрак её, пропитанный сыростью, достиг его глаз. Каменные стены, шершавые, источали холод, а тусклый свет, сочившийся из щелей между дверью и проёмом, подчёркивал уныние этого места. На койке, жёсткой, как доска, лежала поношенная туника – выцветшая, с грубыми швами. Мальчик надел её, и она, хоть и колкая, укрыла его хрупкое тело, точно слабый щит.
Мальчик плюхнулся на тугую кровать. Тёплое чувство разлилось в его животе, и он ещё долго перебирал в уме тот момент с Вароном Руисом – его большую ладонь, крепкую, но испускающую тепло, и голос, что звенел человечностью. В воображении мальчика Варон тут же вознёсся до образа почти святого. Лишь Нервий, с его улыбкой полной тепла, мог стоять выше в его детском сердце.
Несмотря на сонное желание, овладевающее малышом, он держался, ведь его друг обещал проведать его сегодня. Мальчик ждал, сжимая кулаки, пока время, бесконечное, как бездна, тянулось. Нервий не приходил. Тоска, что мальчик сдерживал, начала вырываться, просачиваясь в его душу, точно сырость сквозь трещины в камне. Он не жил, а лишь существовал, и мучительное ожидание жгло сильнее любой пытки.
Малыш не любил оставаться один. Он более не сидел у покосившего письменного стола, не разглядывал шершавые стены, где пятна плесени рисовали мрачные узоры, и не листал книги, чьи страницы, покрытые непонятными завитками, дразнили его неграмотность. Он свернулся на кровати, крепкой, как деревянная балка, подтянув колени к голове. Его тело, хрупкое и пустое, казалось лишённым жизни, и единственное, что он ощущал в этот бесконечно долгий миг, – как время медленно утекало, оставляя его в одиночестве.
Блуждающий и усталый его взгляд метался от коленей, обтянутый грубой туникой, к шершавой стене. С каждым мгновение веки его тяжелели, и он, измотанный ожиданием, не заметил, как глаза начали закрываться всё чаще. В очередной раз сомкнув их, он провалился в мир грёз – тёмный, вязкий, как смола, что сковывала его и не давала вырваться из своих объятий.
Неприятные сны мелькали перед взором малыша, а чаще них – кошмары. Не те, что грезятся людям, где они сражаются с чудовищами или бегут от клыкастых тварей. Нет, его кошмары были иного рода – они сеяли в сердце мальчика семена беспокойства, развращая его душу и разъедая невинную суть. Снова и снова он горел в печи, где пламя пожирало тело. То он тонул в сосуде, до краёв наполненных водой, что душила, или едкой алхимической жидкостью, что растворяла плоть, оставляя лишь обнажённые кости. Реже приходили сны, где он стоял в одиночестве, посреди ужасающей стужи, что окрашивала кожу в синеву либо в мертвенный фиолетовый. Ужасные сны, в которых он был беспомощен. Малыш ненавидел такие больше остальных.
Он проснулся резко, точно вырванный из когтей дрёмы, и его разум, измученный очередным кошмаром, был затуманен. Голод терзал его желудок. Если утро уже наступило, скоро должны принести еду – скудную: миску жидкого супа и половину буханки хлеба. Детскому телу эти можно было наесться.
Малыш ждал, и время текло мучительно медленно. Никто не появлялся. Желудок его, пустой и ноющий, казалось, готов был разорваться от голода. Он несколько раз, собрав остатки сил, подходил к железной двери и стучал, колотя кулачками. Никого. Даже солдаты, что должны стеречь его, не приходили. Словно все исчезли, и во всём мире он остался один.
Малыш пытался чем-нибудь занять себя. Он нашёл мелкий камушек и принялся кидать его в воображаемый кружок, нацарапанный в пыли на полу. Когда камушек попадал в цель, слабая искра радости, едва заметная, загоралась в груди. Промахнувшись же, он чувствовал ничего, лишь поднимал камушек и бросал снова, без азарта, без блеска в глазах, его единственная цель – убить время. Игра была пустой, но в какой-то мере она спасала, уводя его мысли от голода и одиночества. И вот, когда силы его и на эту забаву иссякли, он услышал неразборчивый шёпот. Эхо звучало в его голове, сознание вдруг пустилось в мысли.
Слова Варона, брошенные в безмолвное озеро его души, вновь ожили: «Всё, что здесь происходит, ужасно… Боль. Пытки». Мальчик нахмурился, в его душе отразилось смятение. Пытки? Это слов было для него каким-то резким и чужим, не находило места в его детской душе, где Нервий, с его улыбкой полной тепла, был солнцем, разгоняющим тьму.
Да, в моменты «проверок» боль была нестерпимой, острой, зачастую и тянущейся, точно бесконечная ночь. Порой она становилась такой невыносимой, что мальчик терял сознание – этот чёрный провал в небытие был единственным, милосердным спасением от боли. Но Нервий всегда был рядом – его мягкий голос и прикосновения, тёплые и успокаивающие, давали силы терпеть. «Ты особенный, Каргус, – шептал он, обнимая мальчика, и в его словах была такая убеждённость, что она становилась якорем, – Твоя сила – дар, редкий, как звезда, падающая раз в столетие. Она исцеляет всё: раны, болезни, даже смерть отступает перед тобой. Потому не бойся боли, дитя». Эти слова, повторяемые снова и снова, вплетались в разум мальчика, и он верил в них, потому что жаждал верить.
Нервий уверял, что «проверки» нужны, чтобы найти предел его силы, чтобы защитить его. «Мы делаем это ради тебя, мой мальчик, – говорил он, и мягкая рука его сжимала плечо ребёнка, – Чтобы ничто в этом мире не могло тебе угрожать. Нам нужно знать чего остерегаться. Ты ведь хочешь, чтобы я был спокоен за тебя, правда?» И мальчик кивал, потому что в словах его друга он слышал любовь.
После каждой «проверки», Нервий хвалил его, даже когда мальчик, корчась от боли, плакал у его ног. «Ты справился, Каргус! Видишь как ты силён и могуч? Никто другой не смог бы этого!» – говорил он, и в эти моменты мальчик чувствовал себя не жертвой, а героем, избранным, чья сила – дар, которым он делится с другом. Нервий всегда знал, когда обнять его, когда шепнуть слова утешения, а когда замолчать, позволяя мальчику самому прийти к правильным мыслям. Он задавал вопросы, что звучали невинно, но вели к нужным выводам, и мальчик, с глазами, полными слёз и веры, кивал, потому что Нервий был всем – другом, светом в этом мраке и отцом.
Но теперь, в одиночестве сырой камеры, слова Варона подтачивали эту веру. Если всё так ужасно, если эти пытки и боль – это неправильно, то почему Нервий, его друг, продолжает подвергать его этим испытаниям? Почему только он должен гореть в печах, тонуть в сосудах, замерзать в стуже и проходить иные «проверки»? Нервий говорил, что его сила исцеляет всё. Но если есть пределы и мальчик не выдержит? Эта мысль вонзилась в разум ребёнка и он испугался. Впервые вера в Нервия дрогнула, словно свеча на ветру. Но тут же, точно в ответ, память оживила голос его друга: «Мы нужны друг другу, Каргус. Без тебя я ничто, и без меня ничто и ты». Эти слова были глубоко вплетены в сердце мальчика, и он, мотнув головой, прогнал все сомнения. Нервий любит его. Но… всё же вопрос, как тень, затаился в уголке души: почему только он?