Хранитель пепла. Кокон

Внезапно от ржавой двери донёсся слабый стук, точно робкое биение сердца. Мальчик, чьё хрупкое тело дрожало от голода, вскочил с жёсткой койки, и скрип её разнёсся эхом в сырой камере. Он подбежал к двери, сердце его колотилось в надежде, что она откроется, и желудок, терзающий его, будет наконец наполнен. Вместо скрежета замка он услышал знакомый голос – твёрдый, но тронутый усталостью. Это был Варон Руис.

– У меня мало времени, мальчуган, – начал он, и слова его падали сквозь щели под дверью, – Буду краток. Ты, верно, жутко голоден и изнываешь от жажды. Но… – голос его дрогнул, и продолжил тише, почти шёпотом, – Они не будут снабжать тебя ничем и держать взаперти…

Мальчишку охватил ужас, холодный и липкий. Кто «они»? Пересохшее горло, где не осталось даже капли слюны, сжалось, будто стянутое бечёвкой. Он прижался спиной к двери, и её холод вонзился в кожу сквозь грубую тунику.

– Это «проверка»… Они хотят узнать, распространяется ли твоя исцеляющая способность на голод и жажду. Если да, то как работает утоление этой муки, как дар возвращает тебе силы. Если нет… – он запнулся, и тяжёлая пауза повисла в воздухе, – то как долго ты сможешь продержаться, пока не падёшь от изнеможения. Они не дадут тебе умереть. Окажешься на пороге смерти – они вмешаются. Их цель не в том чтобы убить, а в том, чтобы изучить твою силу. Тебе нужно лишь перетерпеть, малыш… как бы тяжело это ни было.

В глазах у мальчика всё плыло, словно окружение растворялось во мраке. Он опустил взгляд на свои руки, но их очертания сливались с серой пеленой, превращаясь лишь в мутные пятна. Ладонями он закрыл лицо, и пальцы, дрожащие и холодны, ощутили, как горячие слёзы текут по щекам. Его сердце, хрупкое, как стекло, сжалось от ужаса и отчаяния.

За дверью воцарилась тишина, такая глубокая, что казалось, даже стены «Возрождения» затаили дыхание. Но вскоре голос Варона, теперь тихий, почти надломленный, зазвучал вновь:

– Прости меня, малыш… Я буду стараться приходить к тебе, когда смогу. Нельзя, чтобы меня заметили. Если узнают, меня казнят, а моя семья… – он осёкся, и в голосе его мелькнула тень страха, – Бог знает, что с ними станет. Мне пора идти, малыш, – безмолвие повисло в воздухе, и Варон Руис осознал, что мальчик сломлен.

Мужчина метался в своих мыслях, терзаемый сомнениями. Стоит ли рассказать мальчику одну вещь либо лучше унести её с собой? Он уже было решил промолчать, смириться с тяжестью этих слов, но что-то – то ли жалость, то ли некий долг – вспыхнуло у него в груди, и заставило действовать. Губы его, до того момента скованные, дрогнули, и тихая фраза растворилась в холодном окружении.

Никакого ответа с той стороны не последовало – лишь тишина, сгущалась вокруг. С каждым мгновением душа Варона пачкалась смятением. Ему казалось, что некто возится в тенях.

– Увидимся, мальчуган, – добавил он поспешно, и шаги его, сперва вспыхнувшие слабым топотом вскоре начали стихать, будто их поглощала тьма бесконечных коридоров.

Варон был прав в одном: мальчик был сломлен. Он сидел на мёрзлом каменном полу, прижавшись спиной к ржавой двери. Лицо его скрылось за ладонями, что упирались в подтянутые к груди колени. Он сидел так долго.

Слёзы, казалось, иссякли, вытекли, как жидкость из разбитого сосуда, и жизнь его висела на волоске – так ему казалось. Глубокая боль, что раздирала его душу на тысячи осколков, колола его, точно иглами. Он не хотел верить в то, что услышал. Одиночество объяло его. И хуже этого для мальчика не было ничего. Он мог вынести что угодно, если бы рядом был хоть один человек, которому он был не безразличен.

Это не впервые. Нервий снова и снова нарушал своё слово. Каждый раз обида сжимала грудь ребёнка. И каждый раз, как Нервий появлялся на пороге, она таяла, как снег под лучами, и мальчик бросался к нему в объятия. Но теперь эта боль давила иначе – не просто обида, а жгучая рана…

Мечта о близком человеке не имела в голове ребёнка никакой формы. Он жаждал ласки, любви и счастья, но не осознавал, где их взять и откуда они берутся. Для него мечта не имела очертаний, ведь он жил без цели, как животное. И оттого, что его мягкая детская натура не получала ничего хорошего, он и был нелюдим и замкнут – боялся даже подать голоса. Он легко привязывался к любому, кто дарил ему крупицу тепла, но в своей наивности и боязливости он всю свою недолгую жизнь не осознавал этой слабости. Для него её и не существовало вовсе. Но впредь…

В камере царила тьма, такая густая, что казалась живой, дышащей. Мальчик медленно поднялся на ноги, сделал шаг к койке, но замер. Склонив голову, он стоял во мраке. Любой, кто увидел бы его сейчас – маленькую фигурку, застывшую в чернильной тьме, с опущенной головой и пустыми глазами, – почувствовал бы, как ледяной холод ползёт по спине, как ноги подкашиваются, а звериная суть молит о бегстве. Но в этой камере никого не было и никто не видел его.

Он двинулся к койке. Лёг на неё не спеша, и узкая спина, хрупкая, как у птенца, коснулась твёрдой древесины. Но ему более не было до этого дела. Он лежал бесшумно, уставившись в потолок, что в темноте казался сплошным чёрным месивом.

Внезапно ростки мыслей проросли в его сознании, и он, будто вырванный из забытья, вздрогнул. Сердце его забилось чаще, на груди повис камень, и паника, сумбурная и лихорадочная, захлестнула его. В уме звучали слова Варона, каждое – как удар под дых: «Он врал тебе. Есть слухи. Его дружба – гроб, что ждёт тебя. Ведь он копает тебе могилу в твоём же теле». Эти слова разъедали веру ребёнка, его надежду. Нервий, чья улыбка была солнцем, чьи объятия и тепло обещали спасение, лишь притворялся? Мальчик больше не верил никому – ни Нервию, ни Варону, ни даже самому себе. Его душа раскололась, и её больше не собрать. У него нет друзей и никогда не было.

Счёт времени растворился в пустоте камеры. Мальчик мог лишь гадать, что провёл здесь несколько дней, но точное количество ускользало от него в пещерном мраке «Возрождения». Его тело, иссохшее и измученное, стало хрупким, точно высушенный лист. Он мог легко ощупать рёбра, выпирающие, точно прутья птичьей клетки, и острые края тазовых костей под тонкой кожей. Руки его теперь напоминали ветви, лишённые соков, а лицо, хоть он давно не видел своего отражения, выдавалось пальцами: скулы стали острые, глазницы запали, и кожа натянулась, точно дубильная шкура.

Варон Руис не возвращался с того дня, как его голос предупредил об «испытании». Не может ли он прийти? Боится быть замеченным или просто оставил его? Мальчик не знал. Одиночество всё ещё сковывало, но грусть и обида, что прежде жгли сердце, теперь угасли. Ему было уже всё равно. Казалось, если бы смерть явилась в этот миг, он бы встретил её с пустым взглядом, без тени сожаления. Жестокая мысль о конце всплывала в голове: зачем жить? Этот вопрос он задавал себе снова и снова, но ответ тонул в бесконечном море его надежд, что изредка всплывали. Лишь одно он знал точно: его дар, «самоисцеление», как называл его Нервий, не даст ему уйти. Его тело цеплялось за жизнь, заставляя страдать. Он был узником, прикованным к стенам собственной плоти, и дар, что казался чудом, стал проклятием.

Ведро для нечистот стояло в углу, нетронутое. Ему просто нечем было ходить в него. Желудок его, пустой с самого дня, как железная дверь захлопнулась, не получал ни крошки пищи, ни капли воды. Но, к его удивлению, голод и жажда, что должны были терзать его, лишь слегка кололи внутренности, точно робкие иглы. Они шептались, молили, но не рвали его на части, как он ожидал. Порой ему казалось, что он мог бы жить так месяцы – но правда ли это? Или его разум, измученный и сломленный, плёл иллюзии? Если его дар и впрямь исцелял и голод с жаждой, почему его тело так иссохло, почему бессилие, как цепи, тянуло его к земле?

Чтобы сберечь последние крохи сил, мальчик лежал на жёсткой койке, стараясь двигаться как можно меньше. Он пытался укрыться во сне, надеясь, что время пронесётся быстрее. Однако был настолько измучен, что даже сон почти перестал навещать его.

Внезапно послышался щелчок, и дверь, скрипя, начала открываться. Тусклый свет коридора хлынул в камеру и разорвал тьму. Мальчик, ослеплённый, поморщился и зажмурил глаза. Когда он открыл их, перед ним, точно призрак, сотканный из прошлого, стоял Нервий.

Душа мальчишки дрогнула, тело его, повинуясь рефлексу, дёрнулось, желая достигнуть этого света, коим был человек перед ним. Это была безудержная жажда ребёнка, изголодавшегося по ласке, получить утешение и тепло. Но вдруг мальчик застыл. Руки его задрожали, пальцы сжались в кулаки, и в груди вспыхнула горечь и обида, что прежде таяли в подобные моменты. Нервий был не тем. Лицо его всегда испускающее ласку, теперь в глазах малыша было хмурым, как грозовая туча. Таким мальчик его никогда не видел.

– Каргус, как ты себя чувствуешь? – спросил Нервий, и голос его, хоть и мягкий, был пронизан странной отстранённостью, словно он говорил с вещью, а не с ребёнком. Не дожидаясь ответа, он шагнул внутрь, и его длинная тень легла на каменный пол, – Хочу представить тебе одного человека. Он важный гость, потому покажи свои манеры, мой мальчик.

Малыш не сразу заметил фигуру, что бесшумно вошла следом за Нервием. Мужчина был облачён в мантию чёрного бархата, что будто поглощала тусклый свет своей могущественной властностью. Широкий капюшон скрывал лицо в глубокой тени, и лишь слабый отблеск света очерчивал его массивный силуэт.

Мальчик, ведомый страхом и привычкой, резко опустился на колено. Ладонь левой руки он упёр в холодный пол, правую прижал к сердцу, что безумно колотилось, и склонил голову. В глубине его детской души, где ещё тлели угли покорности, шевельнулся ледяной ужас: этот человек был не просто гостем – он был воплощением силы, что могла раздавить малыша, точна буря, ломающая ветви.

Свет из коридора, тусклый, лился в камеру, выхватывая из тьмы хрупкую фигурку мальчика, потому он был открыт взглядам. Какое-то время царила тишина, изредка прерываемая тяжёлым дыханием Нервия. Его пальцы, часто дёргающиеся, выдавали странное беспокойство.

– И это он? – внезапно прорвался голос из-под капюшона, низкий и холодный, точно вьюга.

– Да, господин, – отозвался Нервий, и его голос, мягкий, как шёлк, прозвенел почтительной покорностью.

– Что с ним? – он презрительно показал пальцем, – Что это за хилое тельце?

– Господин, как я уже докладывал, мы испытываем его способность… – он ненадолго запнулся, – Действует ли его дар на голод и жажду. Пока рано судить, господин.

Мальчик всё ещё стоял на колене демонстрируя покорность и смирение, которому учил его Нервий. Но вдруг сильное любопытство объяло детское сердце. Почему Нервий так напряжён? Что такого в этом человеке? Мальчик, борясь с холодным ужасом, что сковывал его, осмелился поднять взор. Он успел уловить лишь рыжую прядь волос, что выбилась из-под капюшона. Но в тот же миг сердце его дрогнуло, словно у птицы, пойманной в силки. Чёрная дыра капюшона, точно бездна, что скрывала лицо, пожирала его взглядом, живым и алчным. От леденящего напряжение малыш зажмурился, и лишь спустя мгновение, когда дыхание его сбилось, он открыл глаза, устремив их в серый каменный пол.

– На что ты уставился? – внезапно прогремел голос из-под капюшона и тёмная фигура приблизилась к мальчику.

Трепет сковал горло малышу, и слова, что он пытался найти, растворялись в панике. Взгляд, полный беспомощности, метнулся к Нервию, стоявшему у входа. Напряжённая гримаса исказила его лицо, и он безмолвствовал.

– Ты проглотил язык? – прошипел голос, – Не смей смотреть на меня, жалкое чудовище…

Обида, жгучая и яростная, вдруг скрутила малышу живот. Его лицо, искажённое гневом, сморщилось, и он, бросая вызов собственной слабости, резко поднял голову. Глаза, горящие смесью ненависти и неповиновения, устремились прямо в чёрную дыру капюшона. В этой тени малыш разглядел лишь смутный овал лица – искажённый и нечёткий. Тёмная фигура дёрнулась, словно поражённая дерзостью.

– Опусти голову, – сказала она, нависнув над ребёнком, чьё лицо лишь сильнее исказилось от гнева, – Я сказал опустить голову! – рявкнула она.

Сильный удар обрушился на лицо мальчишке, и он, как кукла, отлетел назад, рухнув на спину. Немыслимая боль пронзила его, но крик застрял в горле, подавленный шоком. Перевернувшись на живот, он попытался встать, цепляясь дрожащими пальцами за холодный пол. Его нос, разбитый вдребезги, свисал бесформенной массой, раскачиваясь, как маятник, и кровь хлестала из него, заливая пол.

Белый шум, подобный рою разъярённых ос, гудел в ушах, и мальчику понадобилось время, чтобы собрать осколки происходящего.

– Теперь ты понял своё место… Усвой урок.

– За что?! – закричал мальчик, и его голос, надломленный, но пылающий яростью, эхом отразился от сырых стен, – Что я тебе сделал?!

Тёмная фигура замерла, и её длинная тень поглотила остатки света. Она заговорила, и каждое слово сочилось из-под капюшона, словно яд:

– Ты родился таким. Появился на свет чудовищем, выродком, недостойным своей силы. Вы, Прокажённые, – лишь чернь, простолюдины, всякая грязь под ногами. Ваши способности – оскорбление, плевок в лицо порядку, что храним мы: те, чья кровь освящена веками власти. Где это видано, чтобы холоп, гнущий спину, обладал тем, чего лишён его господин? Вы, с вашими проклятыми дарами, тратите их на никчёмные жизни, на свои мелочные страдания. Ваше существование – это язва, изъян мироздания, и каждый вздох, малейшая искра вашей силы – это вызов нам. Была бы моя воля: передавил бы вас, подобно насекомым. И всё же… О, как же ты дерзновенен! Надеешься, что твоя детская оболочка и слёзы размылят мне глаза, и я не увижу твоей истинной сути? Напрасно. Боже правый, как ты омерзителен, грязь…

Ненависть, чёрная и жгучая, вспыхнула в сердце мальчика. Его размозжённый нос, бесформенная масса плоти, начал медленно восстанавливать форму: кости хрустели, срастаясь под действием дара. Обезображенное лицо скрутила такая яростная гримаса, что даже Нервий, молча стоявший у входа, испуганно отшатнулся, переполнившись смятением. Тёмная фигура, напротив, старалась сохранять хладнокровие, но её глубокий рукав, чёрный, как безлунная ночь, хаотично дрожал, выдавая скрытую тревогу, что пробивалась сквозь надменность.

В голове у мальчика бурлил хаос чувств – ненависть, горечь, ярость сплелись в тугой узел, готовый разорвать его изнутри. Ему казалось, что его душа вот-вот вырвется наружу, и сам мир погибнет под этой мощью. Озлобленный разум внезапно породил видения: он представил, как разрывает стоявшую перед ним фигуру на куски, дробит их в труху, а затем стирает в ничто. Эти картины, кровавые и пугающе реальные, как-то необычайно естественно вспыхивали в его голове, и на миг губы мальчика, покрытые кровью, обнажили зубы в улыбке, блаженной и безумной.

– Сейчас же прекрати так на меня таращится, червяк! – завопила тёмная фигура, и её голос, сорвавшийся на визг, прорезал тишину. С яростным движением она ударила мальчика ногой в грудь, и он отлетел назад, врезавшись в сырую стену с глухим стуком.

Тёмная фигура замерла, ошарашенная собственной вспыльчивостью, и её тень дрожала в тусклом свете. Но когда она увидела, как мальчик, кашляя кровью, поднимает голову и улыбается, обнажая алые зубы, невообразимая злоба, как чёрная волна, затопила её разум. Сорвавшись с места, она принялась топтать мальчика, её тяжёлые сапоги обрушивались на него, как молоты. Удары ломали кости, крушили плоть, превращая его лицо в изуродованную маску. Череп трещал под натиском, и мальчик, чей дар всё ещё пытался сшить его тело, перестал подавать признаки жизни: он обмяк в луже собственной крови.

Тёмная фигура остановилась, её грудь тяжело вздымалась, дыхание, хриплое и грузное, эхом отдавалось в камере. Она отступила на несколько шагов, но вдруг замерла. Её разум, казалось, балансировал между яростью и холодным расчётом. Затем, глуоко и прерывисто вдохнув, она направилась к двери, где Нервий прижался спиной к сырой стене. Лицо его, искажённое ошарашенным страхом, отражало бурю, что бушевала внутри, а глаза, стеклянные, уставились на тельце ребёнка. Когда чёрная мантия колыхнулась рядом с ним, Нервий встрепенулся и склонил голову, как верный пёс, ждущий приказа.

Взор мальчика застлила тьма и действительность исчезла для него. Он провалился в морок своего сознания, где густой туман был зыбким и серым, словно мир обернулся саваном. В сущность он ни о чём не думал, ничего не знал и не помнил. Здесь он лишь существовал какое-то время.

Вдруг через этот безмолвный серый хаос пробились невнятные голоса. Мальчик вдруг осознал себя. Что-то внутри толкнуло его к этим звукам. Ведомый инстинктом, он помчался сквозь морок, руками расталкивая пелену перед собой. Он чувствовал, что должен настигнуть эти голоса.

Он бежал, и время в этом призрачном тумане текло, как вязкая смола. Наконец, голоса стали яснее. Сердце малыша сжалось, когда он понял, о ком они говорят – о нём и его даре. Злоба и ненависть затопили его душу, и в этот миг морок расступился, словно занавес, и он увидел их.

Нервий, склонив голову, стоял на колене, его фигура, обычно гордая, теперь казалось жалкой, как у побитого пса. Над ним возвышалась тёмная фигура, чей холодный голос, как лезвие, резал воздух.

– … Я знаю, что он нужен моему отцу как сосуд, но в случае чего у вас есть способы его убить? – мантия тёмной фигуры колыхнулась, а рыжая прядь, выбившаяся из-под капюшона мелькнула в тусклом свете.

– Господин, хоть его дар исцеления и кажется невероятным, он не делает мальчишку бессмертным. Его тело, истощённое и хрупкое, было слабым ещё до этой проверки на голод и жажду – жалкая тень по сравнению с подобными ему сверстниками десяти лет. Мы можем оборвать его жизнь в любой момент, если того потребует ваша воля. Мы изучали его способность почти с самого рождения, с тех пор как Королевские Сыщики Прокажённых доставили его к нам.

– Позор, что вместо того чтобы стирать этих выродков с лица земли, их отправляют в подобные храмы. Они – мерзость, что оскверняет землю. Но мой отец… – в голосе тени мелькнуло непонимание и гнев, – Его затея, этот безумный план, не принесёт нашему дому ничего, кроме проклятия.

В напряжении взгляд Нервия невольно метнулся вверх, скользнув до шеи тёмной фигуры, но тут же рухнул вниз, к холодному камню пола. За долгие годы службы, полные подобострастия и выживания, этикет общения с теми, кто возвышался над ним отпечатался в самой подкорке его души. Каждое движение, каждый жест, каждый уклончивый взгляд были выверены и отточены. Он думал, что все правила освоил и мальчик…

– Милорд, я понимаю всеобщую ненависть, испытываемую к ним. Простой народ боится их, как огня, шепча, что они приносят смерти и горе, где бы не появились. Высшие же слои, – он запнулся, выбирая слова, – презирают их за проклятые дары, которыми те обладают, за силу, что бросает вызов вековому праву. Но, господин, если направить эту силу, если обработать их, как глину в руках мастера, они могут стать могущественным оружием – козырем в руках того, кто умеет ими управлять.

– Ты стар, Нервий. Мир не стоит на месте. Нам, молодой аристократии, легко принять эту истину. Прокажённые – не самая великая сила, как ты думаешь. На юге открыли нечто… особое. Смесь или порошок – никто пока не знает точно. Она сгорает быстрее, чем ты успеешь моргнуть. Это не сравнится ни с чем, что находили наши алхимики. Некоторые болтают о рецепте, продлевающем жизнь, но это бредни полоумных стариков, жаждущих славы. Нет, это открытие – нечто иное… – в хриплом голосе мелькнула тень восхищения.

Нервий, чьи глаза стеклянные глаза уставились в пол, не осмелился ответить что-либо. Его пальцы, цепляющиеся друг за друга, дрожали, выдавая смятение.

– И всё же… Изучение Прокажённых, промывка сознания, приучение к покорности и всё остальное – твои прямые обязанности как Великого Архонта этого храма. «Возрождение» было построено моим отцом, его же указом ты занимаешь этот пост…

– Да, господин! Поверьте, я бесконечно это ценю! – заискивающе вскрикнул Нервий.

– Ты должен молчать, когда я говорю, – прошипела тёмная фигура, и Нервий почувствовал, как его тело сковало ледяное напряжение, – Читая твои отчёты, я думал, что ты справляешь со своими обязанностями весьма впечатляюще, но оказавшись здесь, перед лицом этого отродья, я вполне ясно понял, что тебе не даётся воспитание покорности и лояльности в этом существе. Это ставит под вопрос твою… полезность.

Пот, холодный и липкий, проступил на лбу у Нервия, стекая по вискам. Он поспешно убрал руки за спину, сцепив их так крепко, что пальцы побелели, и низко склонил голову, словно надеясь спрятаться в тени собственной покорности.

– Господин, клянусь своей жизнью, это не в его характере! Совсем недавно он был зажатым, пугливым ребёнком, жаждущим только любви и ласки. Я использовал эти его потребности сполна и выковал в нём смирение и покорность. Буду честен, Ваше Высочество, я совершенно озадачен этим… бунтом, – он запнулся, его разум лихорадочно перебирал слова, – Но, я хочу заверить вас, такого больше никогда не повторится! Вы можете всецело доверить мне эту роль. Я приструню этого мальчишку – либо своим словом, либо кнутом.

– Хорошо, Нервий. Я пробуду в храме ещё неделю. Нужно завершить все таинства и ритуалы. В последний день я вновь навещу это отродье. Если он покажет себя образцом покорности, ты будешь прощён, если же нет… – голос замолк в угрожающей недосказанности, но Нервий не нуждался в продолжении, он знал, что его ждёт: четвертование, сожжение заживо, либо повешение в лучшем случае. Арсенал возможных мук был довольно велик.

Нервий ничего не ответил. Он испуганно зажмурился, скрыв лицо под низко склонённой головой. В его разуме кружились отчаянные мысли. Он винил мальчика, чьё неповиновение вонзилось в его судьбу, подставив его под гнев могущественного господина. Зубы Нервия скрипнули от тихой, но жгучей злобы, и он молил, чтобы этот разговор скорее закончился.

– Мой отец спрашивал тебя о нём? – вспыхнувшие слова упали, как камни в бездонную пропасть.

– Да, господин, – произнёс он, выпрямляясь, но не осмеливаясь поднять взгляд выше пола, – Король Северий нередко интересуется результатами наших исследований. Особенно часто он просит отчёты о Каргусе, о его даре, о характере…

– И он доволен им?

– Более чем, милорд, – он издал заискивающий смешок, короткий и резкий, – Король считает, что Каргус станет идеальным сосудом для его души. Его дар, проклятая сила, сделает вашего отца почти неуязвимым, возможно, даже бессмертным. Ведь мы до сих пор не знаем, влияет ли его способность на старение. Король видит в этом мыслимый ключ к вечной жизни, что не угаснет с годами.

Тёмная фигура замерла. Она молчала, и в этой паузе, Нервий подметил мимолётную тень задумчивости. Его разум, как тёмное зеркало, отразил безумную идею, что вспыхнула, как искра в сухой траве: А что если принц и сам не прочь?.. Я могу обратить его гнев в милость, если только найду нужные слова, тонкие, как паутина, но крепкие, как сталь.

– Этот старик… – внезапно заговорила тёмная фигура, и сбила Нервия с мысли, – Вечно мечтает стать молодым, завладеть «даром», будто это какая игрушка. Он сам, как дитя, ослеплённое безумной жаждой утолить свои прихоти. Как такое возможно, чтобы король, благороднейший из людей Фетизии, стремился стать… Прокажённым? Порой мне кажется, что королевство обречено, что его безумие, эта тяга к чужой, проклятой силе, низвергнет наш дом в бездну. Он готов осквернить свою кровь, свою душу ради дрянного тела этого отродья…

Нет, это лишь обманка! Он молод, амбициозен и резок, но он говорил о новой силе, о порошке с юга с таким воодушевлением! Он, как и король, втайне жаждет силы и власти, что затмит всех смертных! Кого ты пытаешь надуть, неразумное дитя?!

– Милорд, простите мою дерзость… – замялся он, и его разум, как бурлящий котёл, перебирал слова, – но если бы вы… пожелали усилить свою мощь, получить невероятную силу, я мог бы найти способы, чтобы услужить вам, так же как вашему отцу, – его губы дрогнули в слабой улыбке, но глаза так и не осмелились встретиться с пустотой капюшона.

Нервий чувствовал, как страх, словно удавка, сжимал его горло, выдавливая дыхание, но шаг бы сделан – дерзкий, безумный, как прыжок в пропасть. Его ум накручивал мысль о том, как его имя станет нерушимым, он сам – незаменимым. Если он сумеет зажечь в принце искру, тот не посмеет поднять на него руку.

– Нервий… Я никогда не оскверню свою душу, поместив её в тело черни. Твоя голова бы прекрасно смотрелась на пике, и я даже надеюсь, что это отродье продолжит упорствовать…

– Милорд!.. – пискнул Нервий, ноги у него подкосились, и он упал прямо к стопам тени, – Я бы никогда! Я лишь хотел предложить вам алхимические зелья, что я храню для вас, господин!

Тёмная фигура издала тяжёлый вздох, полный тихой усталости, и, подобно призраку, выскользнула из комнаты, повернувшись лишь раз. Этот взгляд, что упал на бездыханное тело мальчика, был холодный и надменный, полный презрения, словно глаза её упали на грязь, недостойную её сапог.