Тесинская пастораль. №1

На живописном берегу р. Тубы, напротив с. Тесь, в день 25 июля местная исполнительная власть района и села устроили гостям большой праздничный обед и экскурсию в санаторий «Тесь», Норильский кадетский корпус, на курган, исследованный знаменитым археологом Аспелиным.

28.08 и 8.10 усилиями школьников, учителей Тесинской школы во главе с директором Т. Г. Бакайкиной, и активных тесинцев, приглашенных главой администрации И. Г. Андарьяновым, были очищены от многолетнего хлама и мусора территории сельского кладбища и прилегающего ленточного бора. Вывезено на свалку более 30 автомашин мусора. Начата работа по продолжению восстановления православной часовни на кладбище. В своей информационной листовке по этому событию школьный Совет старшеклассников писал: «Дорогие сельчане, мы все в ответе за экологию нашего села. Давайте вместе сохраним наш бор зеленым и чистым! Помните: чисто не там, где убирают, а там, где не сорят!»

ПРОЗА моего села

Антон ФИЛАТОВ. Главы из романа «БОМЖ, или хроника падения Шкалика Шкаратина»

Глава II. Легенда первая

(в сокращении)

«…Радиомузыка все более тревожила жизнь: пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали темы праздника, и даже обобществленные лошади, услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать». (Андрей Платонов. «Котлован»)

Евгений Борисович Шкаратин – герой нашего «криминогенного повествования», неприкаянный скиталец, известный более своей кличкой «Шкалик», ищет отца. Так уж случилось: умирающая мама оставила семнадцатилетнему Женьке одно лишь сердобольное завещание, уместившееся в короткую предсмертную фразу: «Найди отца, сынок… Он хороший… не даст пропасть…». Завещание матери стало для Шкалика делом его жизни. Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: «…Он не русский, а звали по—русски… Борисом. Фамилию не запомнила… Не то Сивкин, не то Кельсин… Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть… пригодится тебе… У него мизинец на руке маленький такой… культяпый. Найди отца, сынок…»

Шкалик родился пьяным…

Ой-ёй, мой трезвый, благоразумный читатель! Не швыряйте нашу эпатажную книжку в вашем благородном раздражении. Если позволите себе эн минут на обоюдное общение, возможно, разойдёмся с лучшими чувствами друг к другу. Вы поместите одиозную книгу на пианино, между Моцартом и Сальери, заткнёте ею отдушину в давно не отапливаемой комнате либо, преодолев минутный псих, прочтёте и эти строки. Мы же, паче чаяния, продолжим наше криминогенное повествование.

Женька Шкаратин действительно родился пьяным. Правда тошнее водки. Виновница проклятая! Водка, разумеется. А и правда недалеко ушла: на вину не пригонишь.

Надо ли нам, хватаясь за перо в борзописном порыве, зачинать горькое повествование так цинично и откровенно, точно срывая зло на слабом и беззащитном герое? Ан случилось! Узнаю страшную сивушную силу: рассосалась, расслабила и вылезла, как шило из мешка: «…родился пьяным…» В первую же строку, падла! А, впрочем, не всё ли равно где и как зачинать вопиющую тему? В честной компании перепившихся поэтов, в блевотинном ли кабаке с отклеившимся названием «…ик», в сибирском «Болдино», на полатях полусгнившего домика, помнящего вдохновенные лица несчастненьких ссыльных. Каждый зачинает как может: легендой, фактом… Всё один конец будет: горькое похмелье от сомнительных успехов.

Наш случай явился легендарным фактом.

Мама Нина, книгообразующая героиня, отойдя от послеродовой горячки, доверительно проболталась об интимных опытах единственной подружке. Светка рассвистела по всей Европе. Сельской, разумеется. И нам, приступая к хроникальному изложению художественных фактов, ничего не осталось, как обнародовать прискорбную правду. Какую имеем. Во всех подробностях. Дабы не утратить доверия и внимания твоих, терпеливый читатель.

Прозябая на сельских полатях, изучая ретроспективу эпохи развитого социализма, в хламе анналов новейшей истории доводилось обнаруживать сокрушительные перлы. Легендарные. Разоблачительно-обличительные… «…Квасили герои в запойные годы. Пили сообща. Точнее, советским сообществом. От Генсека до сексота. От незабвенного до новорождённого. Режим героических трудовых буден часто нарушался Торжествами. Торжества включали в себя партийные, советские и православные Праздники и похмелья, семейные и производственные Даты и похмелья, а также субботнее-воскресные Дни и похмелья. „И похмелья…“ официально не регламентировались, но существовали повсеместно и неотвратимо. Помимо знаменательных Торжеств отдельные личности сообщества позволяли себе отводить дополнительные Гулянья. По поводу и без. Последние в своём развитии доходили до регулярных Запоев. Но это явление было уже оборотной стороной Торжеств. Явлений, существующих нелегально, противоречащих общественной норме». «Так лирике противоречит проза», – добавили бы мы, выбегая по нужде в студёный декабрь, философствуя из нашего прагматичного времени. Кстати сказать, уже нестерпимо приспичило прекратить своё первое лирическое отступление от хроникального повествования. И, прекратив, вернуться к нашим истинным героям.

Мама Нина – Женькина родительница – миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, милое существо. Носила роскошную русую косу до пояса, а в остальном – незамужняя и недоучившаяся студентка провинского профтехучилища, ещё год назад ничего не знающая о таинствах любви и причинах беременности. Не догадывалась о своей первородной роли в замысле нашего повествования. Да и нам, отыскивающим образ, не являлись ни пророк, ни оракул, не вещали деревенские волхвы о зарождении фабулы, развитии сюжета, о чёрном и белом в коллизиях и перипетиях криминогенного повествования. Ничего не предвещало прискорбия легенд. Ничто не пугало свободу и дюжую борзопись пера.

Нина полнокровно жила-была в самом центре запойного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу.

Её родители угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно – помыться. И происходило это не в крыму, не в дыму хмельного угара на священную Пасху или Пресвятую Троицу, а в прошлом веке среди обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких в осудительной молве на недолгие сорок дней.

Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром. А про Нину ненароком забыли. А крошка-подросток в кромешном одиночестве выживала – на госпособии да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе или даже в целом мире. А если и были необыкновенные обстоятельства, предупреждающие череду немыслимых коловращений судьбы, то едва ли кто замечал и придавал им апокалиптическое значение.

…Приближались осенние праздники – отжинки. Общественное Торжество.

– Нинуль! Айда с нами на опушку? Там качули поставили.

– Дядя Ваня на голяшке шпарит… аж дух захватыват! Ты Подгорна, ты Подгорна, озорная улица!

– …по тебе петух не скачет, токо мокра курица! И-и-х!

– А пацаны наши по четвертаку скинулись.

– И городские шефы, шофера-то, приехали. Форс-систые!

– Так ты идёшь, Нин?

– Счас… Туфли дёгтем смажу.

Первая сопричастность к компании… Чувство интимного локтя… Летка-йенька и бесстыдное танго… Да что мы водим вас за нос изнанкой винной пробки! Не пора ли распочать?..

Нина «залетела» на урожайной неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. Гнусный язык… заскорузлое слово… А стиль… Кургузая метафора! Если бы знали и умели, повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по блёклым страничкам. Не плодили бы прорвы подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой эпитетов и глаголов. Но поздно.

Первый ком брошен, как книжный булыжник писателя. Живчик зачатия. И да будь что будет.

Мама Нина вынашивала плод скрытно и обыденно, точно капусту выращивала в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было. Кроме ближней подруженьки.

Немало погрешив против истины, стоило оговориться о цельности генетического кода. Мол, не было у Женьки отца – в прямом смысле слова. А в противном – переносном – не повезло пацану. Родное существо с именем «папа», явленное подсознанием младенца, изученное в воспитательном процессе, сосуществующее вокруг и около, познать и ощутить не довелось. Приходящие папы – все как один: Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папаши Гриша, Юрок и Витёк, небрежно воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папан – Борис Шкаратин, усыновивший и давший фамилию отчим, – не состоялись в высоком предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошёл в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции жёлтый чемодан с «приданным», но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну, шлепнет по заднице сына, вертящегося под ногами, небрежным движением. Ну, хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Оказывает внимание?.. Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился до первой затрещины, которую Гоша беспричинно закатил «сынку» и которую захватила мама Нина. С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию «отец», поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением «папа».

Иметь любимого и любящего папу Женьке не посчастливилось.

Но маниакальные поиски истинного отца, юридическое установление отцовства неожиданно для нас обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту главного героя. Уродившаяся фабула ожила и расправила крылья. А Нина или Женька, родившиеся в своё время и в своём месте, не отмеченные знаковым событием судеб, нелепой родинкой на приметном месте, могли в момент художественного творения автора чихнуть, кашлянуть или иным признаком отпугнуть призрак произведения и одномоментно загубить замысел. Когда бы в зачине испытали ужас ожидавшей их судьбы. Не чихнули, не кашлянули… И строка, которую пробегает ваш глаз, твердое тому подтверждение.

У родильной постели несмышлёной роженицы в ночь появления в бренный мир захолустного Провинска избранного героя не было ни души. «Чижолая» на живот Нина до последа не верила в своё возможное предназначение. О да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорождённых младенцев, о жертвенной роли женщины – родильницы. Но чтобы такое случилось с нею?..

Обретённый житейский опыт подсказывал всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина… И главная неотвратимость – роды. Да и все последующие пеленки-сопленки… И только одно чувство – необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезёнки – на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства! Ей не было меры.

Но всё по порядку.

По случаю всенародных Торжеств природа ликовала. Город Провинск благоухал в улыбках. Полуденное солнце нещадно палило опьянённые радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Всё равно хорошо! Парочки, семейные стайки горожан валили на площадь Третьего интернационала. Здесь, в старой части города, каруселился по наезженной традиции главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийную преданность. Торговые столы благоухали мясом, пивом и крашеными кренделями. Самодеятельные артисты во всех углах городской площади потешали номерами художественной самодеятельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуёмная радость большинства удручалась единичными отщепенцами, но не омрачалась до упадка. Возможно, и в весёлом воздухе таилась какая-то неосмысленная грусть, как хмурость в изредка набегавших тучках, наводящих досадную тень на плетень. Подозреваем, что в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!

Одни лишь стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, бодро зевали в ожидании своего часа. Красные плакаты и у них вызывали зуд беспричинной весёлости.

Нина, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинёшенька. Эти «проститутки сокомнатные», Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. Нина же, сирота безродная, в деревню езживала только за пособием. Праздновать вливалась в стройные ряды провинцев одиночкой.

На мосту за Ниной увязался Гришуня, чувак из культпросвета. На «кульковских» танцах, куда девчонки из «сельхоза» иногда проникали на воскресные вечера, долговязый Гринька приглашал на шейх. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ёй! Нина теряла равновесие духа. А то и – тела.

– Ты куда? – для поддержки разговора спросил парень.

– А ты? – не растерялась Нина. – Может, на рыбалку?

И молча пошли рядом, составив ещё одну людскую стайку спешащих на Торжество.

– А де другие чувихи? – модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.

– А я знаю? – неласково обошлась девушка.

Возле церкви, под сенью тополевой аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной пестроты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина сомлела, но виду не подала и руку решительно не отвела.

– Хочешь мороженое? – напрямик спросил парень строптивую диву. – В стаканчиках или на разновес?

– Хочу, – также прямо ответила дива, слегка помедлив в речах. – Ты что ли угостишь?

– А хотя бы и я.