Разные понятия

Родька присвистывает губами.

– И-и, до чего чудесно сочинено, скажите, пожалуйста.

– Дурак, – огрызается Бахмутов: – это не сочинено, это я говорю.

Он досадливо машет руками на желающего возражать Родьку.

– А ты мне не мешай, не мешай, я сейчас кончу.

Он снова отдается мечтам, подпирая руками голову, но через минуту снова повертывается к Родьке и заявляет:

– В Ахтарском гусарском кобель «Воевода» сбесился… Жену казначея укусил. Совсем молоденькая женка.

Он вздрагивает; на дворе, сквозь шум ветра, раздается глухой стук и затем хриплый лай собаки.

– Не барышня ли Лидия Илиодоровна приехала? – спрашивает Бахмутов Родьку.

– Нет, это, должно, в старом доме щекатурка обвалилась, – отвечает тот.

И оба они начинают напряженно слушать. За окном слышится шлепанье лошадиных копыт. Бахмутов привстает с кресла. Родька устремляется в дверь. Минуту со двора слышатся сквозь протяжный свист ветра, собачий лай, тихий говор и встряхивание мокрой лошади.

Родька снова появляется в кабинете; в его руках смятый мужичьим карманом конверт.

– От барышни письмо, – говорит он: – от барышни Лидии Илиодоровны из Ворошилова.

Бахмутов принимает из его рук конверт.

– Как из Ворошилова? Да ведь она же в Толмазове у тетки?

– Из Ворошилова; Покатиловский кучер привез и обратно отъехал. Ответа, грит, не надобно.

Родька почтительно становится у притолки. Бахмутов нетерпеливо рвет конверт.

«Дорогой батюшка! – читает он письмо дочери: – прости меня, дорогой батюшка. Я ушла от тебя к Покатилову; вот уже неделя, как я живу у него. Он начинает дело о разводе и, когда выиграет дело, женится на мне».

В глазах Бахмутова все мелькает и кружится. Лицо его делается серо-зеленым. Он хватается рукою за стол и продолжает чтение. «Прости меня, милый батюшка, – читает он: – мне опостылела вечная нищета и жизнь впроголодь. Я буду жить у Покатилова. Он меня любит. Завтра мы приедем к тебе. Будь добрым и прости меня. Я молода и совсем не жила, а теперь я буду богата, очень богата. Батюшка, мне опротивела вечная нищета, опротивела, опротивела…»

Бахмутов швыряет письмо на пол, далеко отбрасывает его от себя ногою и хрипло шепчет:

– Сжечь это паскудство, сжечь сию же минуту!

Он стискивает руками голову, тяжело опускается в кресло и умолкает. Родька, ничего не понимая, глядят на барина. За тонкою перегородкою в кухне слышится тоскующий шепот Устиньки:

– Ребенок мой у мужа, у изверга, остался; младенчик; третий годок ему теперь пошел. Подумаю, жив ли уж он, а сердце так и тоскует, так и тоскует.

Ироида покашливает, позевывает и говорят:

– Умер младенчик, тебе, раба Божия, печалиться нечего. Младенчику смерть спасение; на земле-то вокруг все зло да грех, а в раю радость и ликование. Чудится мне, умер твой младенчик, раба Божия, умер и в раю Господнем гуляет, золотую книгу евангельскую читает, за отца, за мать Бога молит.

– Жалко мне его, жалко! – возбужденно шепчет Устинька.

Бахмутов поднимается с кресла и кричит в лицо Родьке:

– Сбежала наша барышня! К купчишке Сеньке Покатилову на содержание пошла!

Он приближает свое перекосившееся лицо к испуганному лицу Родьки и хрипит, потрясая рукою:

– Вон ее из моего дому! Чтоб духу ее не было, чтоб и не пахло ею в моем доме! А сюда приедет, собаками ее затравить.

Он криво идет по кабинету и тяжело рухается в старое кресло. В его горле что-то хрипит и клокочет, он трясет седою головою, его лицо делается багровым. Родька испуганно бросается в кухню и через минуту является в кабинете с ковшом воды.

– Лиодор Палыч, Христос с вами, родимый, – шепчет он, поднося ковш к седым усам Бахмутова, и дрожит всем телом.

Его маленькая и седенькая головка, похожая на серебряный набалдашник, трясется.

Бахмутов короткими глотками пьет воду.

– Жили мы счастливо и благоприятно, – вздрагивая, шепчет Родька: – теперь бы, просяную солому продамши, все бы, как нельзя лучше, наладили, а тут эдакое несчастье.

– Собаками затравлю, собаками, – шепчет Бахмутов, глотая воду.

Тяжелые слезы ползут из его выцветших глаз и падают на седые усы. Однако, вода действует на него благотворно, он несколько приходит в себя и начинает ходить из угла в угол по кабинету, как бы о чем-то соображая. Порою он задумчиво останавливается, прислушивается к свисту ветра и потирает между глаз рукою. Затем он подходит к Родьке и шепотом сообщает ему свой план.

– Завтра чуть свет, – говорит он: – скачи к столяру. Закажешь крест, простой деревянный крест в человеческий рост.

– Слушаю-с! – кивает головою Родька.

– Так и так, скажешь, – продолжает Бахмутов, придерживая Родьку за крючок нанковой поддевки: – чтоб к обеду был готов непременно. А надпись я сам сделаю. Поставим его в саду у старой беседки. Слышал?

– Слушаю-с, – почтительно шепчет Родька.

А Бахмутов снова начинает ходить из угла в угол по корявым половицам кабинета. Ходит он долго и сосредоточенно. Ветер воет в трубе и постукивает печною заслонкою, точно выбивая такт. Родька стоит у притолки на вытяжку и вздыхает. Ироида нашептывает за перегородкою:

– В крови человеческой бесенята купаются, друг друга за хвост ловят… кувыркаются, кровь человеческую баламутят, на грех человека толкают.

– У тебя к мужчинам сердце не лежит? – добавляет она сурово.

– Господи, – вздыхает Устинька: – другой раз во сне мужика увижу, задрожу от страха, ноженьки мои инда подкашиваются; боюсь я их!

– Когда, случится, вздумается ночной порою, грезишь о чем, раба Божия? – строго допрашивает Ироида Устиньку.

Та долго молчит; слышно, как она роняет в колени чулок; вязальные спицы тренькают. Наконец, она вздыхает и мечтательно шепчет:

– С мужем со своим пожила бы я тихо, смирно. Младенчика бы свово понянчила, рубашечки бы его постирала. В праздник после обедни мужа бы на завалинке поискала.

– Грех это, грех, грех, – сурово перебивает ее Ироида.

Бахмутов ходит из угла в угол. Наконец, он устает и ложится спать здесь же в кабинете на продавленном диване. Родька приносит откуда-то коротенький войлок и расстилает его у двери. Это его постель. Тихохонько он тушит лампу, во мраке осторожно раздевается и скоро начинает благопристойно посвистывать носом. В кухне тоже ложатся; весь Бахмутовский домик погружается во мрак. Но самому Бахмутову не спится. Он лежит с широко открытыми глазами и смотрит в потолок. Его волосатая грудь тяжело дышит. Порою он шевелит губами и шепчет: