– Стара стала, а обнять, что ль? Вишь, много ты, Фролко, на девку походишь – оттого, должно, не женишься.
Фрол опустил глаза.
– Не женюсь и в помыслах не держу, – прибавил чуть слышно: – Тебе забава, а я тебя сызмальства люблю…
– Любишь? Ой, да не козак ты!
– Не лежит сердце к козачеству: война, грабеж. Где козаки, там смерть, а они лишь похваляются, что нещадны ни к младеню, ни к старику.
– Кабы Стенько тебя чул – согнал бы с хаты.
Фрол рванул струны. Олена отошла к столу, поправила яндову с вином, одернула скатерть.
– Чего струны тревожишь?
– Вишь, эти пищат – не могу терпеть.
В углу у дверей стояла большая ржавая клетка, из нее пахло тухлым мясом. Два ястреба сидели на жердочке клетки один против другого, но их разделяла проволочная сетка, и ястреба, срываясь с жердочки, бились в сетку, впивали крючкообразные когти, норовя достать один другого, и не могли – вновь садились, свистели заунывно: «Фи-и-и… Фи-и-и…»
– Махонькие были, а выросли – все сцепиться пробуют… Тебе бы, Фролко, в пирах домрачеем ходить… Стенько не такой. У, мой Стенько грозен бывает!
– Стенько по роду пошел. Батько Тимоша удалой был: с Кондырем Ивашкой Гурьев достроить цареву купцу не дал… сказывали…
– А ты не в породу. Ха-ха… Девкой, вишь, тебя рожали, да сплошали… ха-ха-ха… – Колыхалась полная грудь Олены, топырилась спереди плахта.
Солнце била в хату жарко и вдруг померкло на короткое время. Высокая фигура атамана степенно прошла в сени хаты.
Взмахнулись концы половиков у дверей.
Корней атаман, сняв шапку с бараньим околышем, перекрестился всей широкой пятерней.
– Эге, плясавица! Поздорову ли живешь, дочка?
– Садись, хрестный, испей чего с дороги.
– С дороги? Бугай те рогом! Не велык шлях.
Сверкнуло серебро в ухе, атаман сел к столу, заслонив солнечный свет.
– Э, да вона вечерница альбо денница? Домрачей у дела. Гех, Фрол! Круты, козацкую, круты.
Фрол, перебирая струны, тихо подпевал:
А то было на Дону-реке,
Что на прорве – на урочище.
Богатырь ли то, удал козак
Хоронил в земле узорочье…
То узорочье арменьское,
То узорочье бухарское —
Грабежом-разбоем взятое,
Кровью черною замарано,
В костяной ларец положено.
А и был тот костяной ларец
Схожий видом со царь-городом:
Башни, теремы и церкови
Под косой вербой досель лежат…
– О кладе играешь? А ты, Фролко, песни не дослушал сам. Я от бандуриста чул, от темного старца, еще в младости моей; совсем не так та песня играется… Тай по-украински вона граетця…
Фрол не ответил атаману.
– Ты плясовую круты!
Гех, свыня квочку высыдела.
Поросеночек яичко снес!
– О, так! О, так! Олена, пляши!
– Грузна я стала, стара, хрестный.
Атаман топнул ногой:
– А ну, грузен медведь, да за конем в бегах держится, – пляши!
Олена плавно прошлась по хате. Ее тяжелые волосы растрепались, лицо загорелось, глаза померкли.
Фрол, наигрывая плясовую, боялся глядеть на невестку. Атаман, глотая из ковша хмельное, притопывал ногой, потом вскочил из-за стола и крикнул:
– Фролко, выди, – два слова хрестнице скажу и уйду!
Казак не посмел перечить атаману – взял с лавки шапку, вышел.
Корней хмельно зашептал:
– Сколь годов маню и нынче не забыл – идешь ли со мной, бабица? Нонешнее время пришло, на што тебе надею держать?
– На мужа надею кладу, батько…
– Мужу твоему мало с тобой любоваться.
– Пошто так, хрестный?
– Не ведаешь от мужа? Скажу: в верхние городки много холопей с Москвы беглых сошло… Голутьба к Стеньку липнет, он ее мушкету обучил и в море взял, а потом Доном на Волгу вернул. Хотели матерые задержать их; пошто держать? Хлеб съедают, своих теснят… Я дал волю, лети, сокол, с куркулятами. Заказано от Москвы не пущать Стеньку на Волгу, а что мне Москва? Нам, матерым козакам, без голутьбы на Дону шире.
Атаман шагнул к Олене и тихо, со злобой прибавил:
– Гех! Он теперь Москву задрал, долго Стеньке не бывать дома…