Русские на Афоне. Очерк жизни и деятельности игумена священноархимандриата Макария (Сушкина)

На этот призыв греков охотно откликнулся известный в ту пору иеромонах Аникита (в миру князь С. А. Шихматов-Ширинский)[43 - Обстоятельный биографический очерк о. Аникиты, прочитанный в заседании Императорской российской академии 29 октября 1838 года, напечатан отдельной брошюрой под заглавием: О жизни и трудах иеромонаха Аникиты, в мире князя С. А. Шихматова. СПб., 1853. Изд. 2-е. Интересные биографические данные сообщает об о. Аниките его любопытный дневник: «Путешествие иеромонаха Аникиты (в мире князя С. А. Ш.-Шихматова) по святым местам Востока в 1834–1835 годах», изданный священником В. Жмакиным за прошлый 1891 год в журнале «Христианское Чтение». № 1–2, № 5–6, № 7–8, № 9–10 и № 11–12; инок Парфений в своем известном «Сказании о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле». М., 1855. Ч. I V. С. 241–246; ч. I. С. 150–152; ч. II. С. 218–222; Святогорец Серафим в «Письмах о Святой Горе Афонской». М., 1883. Ч. I. С. 51–53 и др.], 9 июня 1835 года прибывший на Святую Афонскую Гору и временно поселившийся в малороссийском Ильинском скиту[44 - Ширинский-Шихматов П. А. О жизни и трудах иеромонаха Аникиты, в мире князя Сергея Александровича Шихматова. Христианское Чтение. 1891. № 5–6. С. 530.]. Набожный и сердобольный о. Аникита, собрав около себя до 15 «желающих» переселиться в Руссик, по словам о. Парфения, «не знавши, – кто какого свойства и разума», 2 июля того же года отправился с ними пешком в Пантелеимоновский монастырь, неся на руках икону святителя Митрофания Воронежского. В Руссике он был встречен греческою братиею весьма радушно. Русским дали церковь св. Иоанна Предтечи[45 - Инок Парфений (Агеев). Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и св. Земле постриженика Святой Горы Афонской инока Парфения. М., 1856. Ч. II. С. 220.]. Сам о. Аникита, согласно данному им обещанию, 4 июля отправился в Солунь, чтобы оттуда ехать в Иерусалим, а русскую братию Пантелеимоновского монастыря поручил ведению духовника Прокопия, человека «хотя и доброго сердцем, как его характеризует о. Серафим Святогорец[46 - Святогорец Серафим. Письма о Святой Горе Афонской. С. 53.], но неопытного и слабого на то, чтобы удержать свое общество в границах безусловного послушания и подчиненности строгим правилам киновии или общежития». Старцам обители о. Аникита вручил 3 000 левов на довершение готовой вчерне церкви[47 - Христианское Чтение. 1891 г. № 5–6. С. 531; № 11–12. С. 454.] во имя св. Митрофания.

«Русские греков уважать и слушаться не стали, – описывает начавшиеся с отъездом о. Аникиты в Пантелеимоновском монастыре беспорядки инок Парфений, – но всегда стали противоречить, еще к тому же и стращать, что монастырь – наш, русский, а начальник у нас князь; мы вас выгоним. Отчего греки, вся братия смутились… и стали говорить игумену Герасиму и старцу Венедикту, что мы с русскими жить не можем и богатства их не хотим; лучше сухари с водою будем есть, да одни; русские расстроили всю нашу жизнь»[48 - Инок Парфений (Агеев). Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и св. Земле. Ч. II. С. 221.]. То правда, что русские вели себя в монастыре нетактично, но не без вины по отношению к русским были и греки. «Если я не ошибаюсь в моих замечаниях, – пишет об этом времени наш русский путешественник по Афону В. Давыдов, – то русские монахи терпят в своем монастыре много притеснений, не только в хозяйственном отношении, но и в управлении монастырским имением и даже в церковной службе, которую не дозволяется им отправлять на славянском языке»[49 - Давыдов В. П. Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. СПб., 1840. Ч. II. С. 191.]. Тот же о. Парфений, отнесшийся с суровою критикою к ильинским выходцам, не скрывает, однако, и того, что доля вины за эти беспорядки падает на греков вообще. «Греков русского монастыря, – говорит он, – более побудили на изгнание князя греки прочих монастырей, потому что они предусматривали, что ежели русские вселятся в русский монастырь, то у всех монастырей свою землю отберут, а наипаче, ежели будет жить князь»[50 - Инок Парфений (Агеев). Сказание о странствии. Ч. II. С. 223.]. Как бы там ни было, но факт налицо, когда о. Аникита 9 мая 1836 г. воротился из Иерусалима на Афон[51 - Ширинский-Шихматов П. А. О жизни и трудах иеромонаха Аникиты, в мире князя Сергея Александровича Шихматова. Христианское Чтение. 1891. № 11–12. С. 448.] и прибыл в русский Пантелеимоновский монастырь, то сразу же попал в самый разгар расходившихся человеческих страстей: «Русские стали жаловаться на греков, а греки на русских»[52 - Инок Парфений (Агеев). Сказание о странствии. Ч. II. С. 221.]. «Попущением Божиим свыше, – замечает по этому поводу о. Аникита в своем дневнике, – сатана возбранил делу благому, возмутив старцев монастырских страшиться там, иде же не бе страх, так что, не смотря на обещание свое и на увещание мое, отреклись они совершенно от своих слов и отказались вовсе от устроения в монастыре своем престола во имя великого святителя Митрофана»[53 - Христианское Чтение. 1891 г. № 11–12. С. 449.], церковь которого «оставалась без окончания до его возвращения»[54 - Там же.]. Кроткому и миролюбивому о. Аниките ничего не оставалось делать, как покинуть негостеприимный монастырь и искать себе и своей братии приюта опять в малороссийском скиту св. пророка Илии. 8 числа июня месяца, после литургии и молебна угоднику Митрофанию, русские иноки икону его «понесли из монастыря в русский Ильинский скит». На пути, «проезжая мимо, – читаем мы в дневнике о. Аникиты, – древний наш русский монастырь, в котором братия наша, до 30 человек от греческих своих собратий, в том же монастыре иночествовавших, побиени быша, остановился в развалинах сей опустевшей обители и с сопутниками своими, поставив икону св. Митрофана в параклисе Божией Матери, довольно еще уцелевшем, отслужил по усопшим панихиду и потом продолжал путь в скит св. Илии, куда вскоре и прибыл благополучно, и принят был любезно старцами и братией»[55 - Там же. С. 450–453.]. Так окончилась полною неудачею первая попытка русских иноков поселиться в своем древнем достоянии в русском Пантелеимоновском монастыре. О. Аникита, получивший назначение, еще в бытность свою в Иерусалиме, состоять иеромонахом при нашем посольстве в Афинах, в скором времени покинул Афон[56 - Перед выездом в Афины о. Аникита вручил возвращенные ему Пантелеимоновскими старцами 3000 левов о. Феодору, присоединив к ним еще 4000 левов, собранные на тот же предмет в Одессе А. С. Сундием, и упросил старцев Ильинского скита построить на эти деньги параклис в честь св. Митрофания (Христианское Чтение. 1891 г., № 11–12. С. 454, 450, прим.).] и отправился к месту своего служения, где и скончался 7 июня 1837 года[57 - Христианское чтение. С. 460. О жизни и трудах иером. Аникиты в мире князя С. А. Шихматова. С. 66.].

В 1839 году была сделана новая попытка привлечь в русский Пантелеимоновский монастырь русских монахов. По приглашению монастырских властей в обители поселился иеросхимонах духовник Павел[58 - Биографические сведения о личности игумена Павла сообщает инок Парфений в своем «Сказании о странствии» (Ч. I V. С. 234–241; ч. II. С. 107–110).] с несколькими русскими монахами, которые вышли из состава братии Ильинского малороссийского скита, по случаю происходивших в нем беспорядков. Но о. Павел прожил в монастыре всего только восемь месяцев и скончался, оставив монастырю весьма почтенную сумму денег в 70 000 (около 7 тысяч рубл.) пиастров, которая дала возможность хотя несколько поправить расстроенные финансы монастыря. Оставшаяся братия из русских после кончины своего духовника, с благословенья о. игумена Герасима, обратилась к о. Арсению[59 - «Живет во Св. Горе Афонской более двадцати лет в совершенном нестяжании, – говорили афонские монахи об о. Арсении иноку Парфению, – в глубочайшей пустыне, не имеющий никакого телесного утешения: пищу употребляет самую постную, не ест ни рыбы, ни сыру, ни масла, а спит весьма мало, разве один час в сутки, и то сидя. Любовь же имеет неограниченную, и столько милостив, что часто и книги свои отдает на какую кому нужную потребу. Он нас и держит во Святой Горе Афонской, а ежели бы не он, то от таких великих скорбей половина бы ушли паки в Россию, но он никому не дает благословения; а кто что без благословения его сделает или куда пойдет, то все страдают и пропадают» (Сказание о странствии. Ч. II. С. 119–120).], знаменитому в ту пору подвижнику и опытнейшему духовнику всех русских, рассеянных еще по многочисленным калибам и келлиям Святой Горы, с просьбою, чтобы он перешел с своими учениками на постоянное житье в русский Пантелеимоновский монастырь и собрал бы около себя братию из русских. Старец Арсений отказался принять на себя непосильный уже для его преклонного возраста труд и предложил старцам обители, не без их желания, выбор свой остановить на его ученике о. Иоанникии, проживавшем тогда на келлии св. пророка Илии, близ Ставроникитского монастыря, с двумя своими учениками. О. Иоанникий сначала решительно отказывался, так как поселение его в Руссике было связано с необходимостью принять рукоположение в иеромонаха, чего он всегда страшился, но, убежденный своим старцем Арсением, перед авторитетом которого он благоговел, он, наконец, согласился, продал свою келлию, раздал свое имущество сиромахам русским и 20 октября 1840 года переселился со своими учениками в Пантелеимоновский монастырь. 18 числа ноября месяца о. Иоанникий (в схиме Иероним) был рукоположен Григорием, митрополитом Адрианопольским, в иеродиакона, а 21 того же месяца в иеромонаха и благословлен[60 - По обычаю Восточной Церкви, в духовники назначаются лишь искусные в духовной жизни старцы иеромонахи и над ними епископ прочитывает особенную на сей случай имеющуюся в Архиратиконе молитву, которую избираемый выслушивает, стоя на коленах.] быть духовником для русской братии[61 - Много данных о личности о. Иеронима сообщает инок Парфений в своем «Сказании о путешествии» (Ч. II. С. 168–173; ч. I V. С. 264–270; и др.). Этими сведениями и во многих местах буквально воспользовался А. Ковалевский для своей брошюры «Иеросхимонах Иероним, духовник русского на Афонской Горе Пантелеимонова монастыря» (М., 1887).].

Какова же личность этого организатора русского Пантелеимоновского монастыря, дух и направление которого еще живы в монастыре и до наших дней, и этого могучего борца за русское дело на Святой Горе? Мы лично не были знакомы с о. Иеронимом, скончавшимся в 1885 году 14 ноября, а поэтому принуждены обрисовать его высоконравственный образ словами лиц, хорошо его знавших. Вот какой отзыв дает о нем ученик о. Иоанникия и даже сожитель его по Ильинской келье инок Парфений, служивший при нем некоторое время за повара и за пекаря, и за чтеца и за канонарха.

Гравюра с видом Святой Афонской Горы и обителей на ней. Изднание Пантелеимоного монастыря 1843 г.

«Отца же Иоанникия (Иеронима тож) рассмотрел, – пишет о. Парфений, – и нашел в нем великого и ученого мужа, во внешней и в духовной премудрости искусного и в Божественном и отеческом Писании много начитанного и сведущего. Хотя и аз много читал книг, но против его – как капля против моря: и по вся часы от него пользовался; что бы аз от него ни спросил, – скорый давал мне ответ. И весьма был кроток и снисходителен; мог все немощи наши нести так, что аз во всю жизнь мою такого кроткого и терпеливого не видал, и во всех добродетелях совершен был; не словом учил, но во всем делом показывал, и во всем образ был нам – и словом был сладкоглаголив, тверд и рассудителен и такую имел силу в слове, что хотя бы был каменный сердцем, и то мог всякого уговорить и в слезы привести, и всякого мог увещать и наставить на истинный путь… Росту был высокосреднего, волосы длинные светло-русые, борода длинная и широкая русая, лицом чист и бел и всегда весел, взгляд самый приятный, но весьма бледен и худощав от великих подвигов и от слабого здоровья, часто с нами занимался в духовных разговорах и часто проводили до самой утрени без сна. За счастие почитали, когда он с нами займется такою беседою: мы забывали свое естество и сон. И столько прилепилось сердце мое к нему и возлюбила душа моя его, что за великую потерю считал, аще который час его не мог видеть и слышать от него полезное слово; когда увидим его лице – забываем сами себя. И положил я намерение никогда от него не разлучаться даже до смерти. А когда он случался болен[62 - О. Иероним страдал грыжею, приступы которой производили мучительную боль, часто беспокоили его, мешали ему иногда исполнять свои обязанности и, наконец, от этой же болезни он и сошел в могилу.], то мы те дни плакали и просили Бога да подаст ему здравие»[63 - Сказание о странствии. Ч. II. С. 170.]. Нарисованный портрет о. Иоанникия хотя принадлежит перу его страстного поклонника и писан в период начальной поры его аскетической жизни, тем не менее нельзя ему отказать в правдивости и в замечательном сходстве с оригиналом. Сохранившиеся живые воспоминания об этом старце в Пантелеимоновском монастыре до настоящего времени служат тому самым убедительным доказательством. Это с одной стороны, с другой – мы имеем перед собою более художественный портрет сего великого старца, нарисованный более опытною рукою и уже в период физической и моральной его зрелости, портрет, который не только не противоречит первому, а напротив, указывает нам ту нравственную высоту, до которой поднялся, идя прямою дорогою от молодых лет до старости, покойный о. Иероним. Этот второй отзыв сделан недавно покойным о. К. Леонтьевым, бывшим солунским консулом, более года в 1871 году прожившим на Афоне, как для целей дипломатического характера, так и для удовлетворения своей всегда ему присущей наклонности к созерцательной жизни. К. Леонтьев[64 - К. Н. Леонтьев, бывший консул, умный публицист, статьи которого по восточному вопросу читаются с большим интересом и в настоящее время, и хороший романист, жил последние годы в Оптиной пустыни в качестве простого рясофора, где и скончался 12 ноября 1891 года.] стоял в очень близких отношениях к обоим старцам русского Пантелеимоновского монастыря: к о. Иоанникию и о. Макарию, и на его правдивый отзыв мы можем вполне положиться. «О. Иероним, – пишет К. Леонтьев, – стал духовником и старцем еще немногочисленной тогда русской братии в монастыре св. Пантелеймона. Это был не только инок высокой жизни, это был человек более чем замечательный. Не мне признавать его святым – это право церкви, а не частного лица, но я назову его прямо великим: человеком с великой душою и необычайным умом. Родом из не особенно важных старооскольских купцов[65 - О. Иоанникий родился в 1803 г. в Старом Осколе Курской губернии от набожных купцов Павла Григорьевича и Марфы Афанасьевны Соломенцовых.], не получивши почти никакого образования, он чтением развил свой сильный природный ум и до способности понимать прекрасно самые отвлеченные богословскиея сочинения, и до уменья проникаться в удалении своем всеми самыми живыми современными интересами. Твердый, непоколебимый, бесстрашный, предприимчивый; смелый и осторожный в одно и то же время; глубокий идеалист и деловой донельзя: физически столь же сильный (?), как душевно; собою и в преклонных годах еще поразительно красивый. Отец Иероним без труда подчинял себе людей, и даже замечал, что на тех, которые сами были выше умственно и нравственно, он влиял еще сильнее, чем на людей обыкновенных. Оно и понятно. Эти последние, быть может, только боялись его; люди умные, самобытные, умеющие разбирать характеры, отдавались ему с изумлением и любовью». «Я, – говорит К. Леонтьев, – на самом себе, в 40 лет испытал эту непонятную даже его притягательную силу. Видел это действие и на других»[66 - Гражданин. 1889 г.]. «Отец Иероним был человек железной воли по преимуществу. Его внутреннее „самование“[67 - «Когда изучишь монахов с доброжелательством и в то же время с беспристрастием, – пишет К. Леонтьев, – то монашество начинает казаться каким-то „самованием“ по определенному образцу, при помощи Божией и при руководстве наставников… Чувствуешь, что по изволению своему, по усердию, по искренности веры и любви к идеалу, человек сделал много, одержал над собою много побед в том или другом отношении; видишь, догадываешься, что „самование“ это у него было усердное, нередко даже жестокое, беспощадное к самому себе… Но что же делать, если у одного натура золотая, у другого – медная, у иного деревянная и глиняная, и чаще всего смешанная какая-нибудь: золото – в одном, железо – в другом, глина – в третьем. Заслуга невидимая перед Богом, быть может и равная, но, видимый перед людьми, результат не тот. Опытные старцы руководители, следя за внутренней борьбой, зная, что кому тяжело, отлично понимают все эти оттенки… И мы со стороны, если хотим быть добросовестными судьями и не смущаться, должны выучиться понимать, что нельзя и требовать от всех натур равной и одинаковой чистоты окончательного монашеского образа». (Гражданин. 1889 г. № 192).], вероятно, имело целью прежде всего смягчить свое сердце, сломать, смирить свою по природе гордую волю. Возможно также, что именно с намерением отстранить от себя все искушения власти над чем бы то ни было он так упорно и долго отказывался от иеромонашества и в России и на Афонской Горе, и только самое строгое повеление его святогорского наставника, старца Арсения, вынудило его принять хиротонию… Отец Иероним был до того всегда покоен и невозмутим, что я, – замечает К. Леонтьев, – имевший с ним частые сношения в течение года с лишком – ни разу не видал – ни чтобы он гневался, ни чтобы он смеялся, как смеются другие. Едва-едва улыбнется изредка, никогда не возвысит голоса, никогда не покажет ни радости особой, ни печали. Иногда только он немного посветлее, иногда немного мрачнее и суровее. А между тем он все чувства в других понимал, самые буйные, самые непозволительные и самые малодушные. Понимал их тонко, глубоко и снисходительно. Все боялись его и все стремились к нему сердцем»[68 - Гражданин. 1889 г. № 246.].

Вид русского монастыря св. великомученника Пантелеимона на Святой Афонской Горе с южной стороны снятый с натуры. Издание в пользу монастыря. 1858 г.

Вот в руки такого-то опытного духовника-старца, человека с сильным характером и редкою жизненною выдержкою, таланта-самородка, стоявшего целой головою выше всех его окружающих, вверило Провидение судьбы русского Пантелеимоновского монастыря, доведенного до крайнего убожества и едва не вычеркнутого из списка святогорских обителей. Вера в лучшее будущее русского монастыря, обаяние личности духовника и глубокого старца игумена Герасима, окруженных ореолом высоких качеств ума и сердца среди тогдашних насельников Святой Горы, а главное безотрадное положение русских людей среди иноков других национальностей – все это, вместе взятое, было достаточным побуждением для этих последних, оставив свои бедные калибки и естественные пещеры, искать себе приюта в бедной, но гостеприимно открывшей свои двери русской Пантелеимоновской обители. В непродолжительное время около о. Иеронима обра зова лась довольно значительная кучка русских людей, отдавших себя в безусловное подчинение беззаветно любимому ими опытному духовнику и игумену монастыря, искренно желавших все силы свои посвятить на благо обители. Нелегкая задача предстояла о. Иерониму, если не слить два разноплеменные и разнохарактерные элемента в одно целое, то благоразумными внушениями примирить их, так как предыдущий опыт при о. Аниките показал, что без взаимных уступок жизнь совместная греков и русских под одною кровлею была немыслима. Отдавая предпочтение грекам в обители, как некоторого рода хозяевам, он постоянно внушал русской братии, чтобы они не входили в споры и разногласия с греками, а стремились бы к той цели, ради которой пришли в монастырь, т. е. к спасению своей души, для чего необходимы мир и братская любовь. Строгий киновиальный образ жизни монахов русского Пантелеимоновского монастыря[69 - Инок Парфений следующими чертами описывает жизнь иноков русского монастыря: «Каждый день исповедуют свои помыслы отцам своим духовным. Каждую неделю причащаются Св. Тайн Тела и Крови Христовой. Пищи же употребляют весьма мало. Хлеба и пищи подают всем поровну; всегда бывает в простые дни одна пища вареная и каждому – своя чаша; другая что-либо из овощей: или соленые маслины, или ино что. Своей части мало кто съедает. Иногда поставляют и вино, но мало его кто пьет, и то пополам с водой. В праздники же два варения бывает. В понедельник, среду и пяток всегда бывает одна трапеза и то сухоядение; во вторник и четверток – с деревянным маслом, в субботу же и неделю иногда подают и сыр (козий) соленый. Млека же и коровьего масла никогда не бывает. С маслом готовят только два дни на сырной недели, два дни на Пасхе, рыбы же вкушают в великие праздники, егда бывает всенощное бдение. Квасу же не знают – какой он. Егда же не бывает вина, то пьют воду; в келиях же своих ничего не имеют, ниже воды, ниже чем украшают, ниже когда светильника вжигают, ниже лампады, ниже кто может запереть келию, егда изыдет на послушание, ниже когда нагревают, да и печей нету, только некоторые русские себе поделали. В келиях каждый имеет только нужную одежду и постелю, одну икону, одну книгу для чтения и то не каждый; да и время не имеется – когда и читать; чтение бывает более в церкви и на трапезе и на общем послушании, в келии же более занимаются молитвою и поклонами. Церковное же правило такое: к вечерни со всех послушаний сходятся в монастырь. Которые далеко, те там и читают. И строго от игумена наказано, чтобы церковного правила отнюдь не оставлять, потому что монаху настоящее послушание есть молитва, а прочее послушание есть поделие, только ради скуки и уныния. И потому к вечерни все поспевают в монастырь» (Сказание о странствии. Ч. II. С. 196–197).], ежовая обстановка и крайне скудная непривычная для русского человека пища, с чем греки-монахи легко уживались, – все это для русских иноков казалось тяжелым и трудно выносимым подвигом. В этом отношении невеселую картину жизни русских иноков Пантелеимоновского монастыря рисует даже и такой восторженный певец афонских красот и афонской иноческой жизни, как о. Серафим Святогорец. «Надобно, впрочем, сознаться, – пишет он, – что бдение не столько утомляет мою болезненную плоть, сколько здешняя трапеза: боб, и фасоль, чечевица и ревит – все эти и подобные им произведения святогорских нив сами по себе очень вкусны и питательны, – но тяжелы, так тяжелы для слабого желудка, что я нередко чрезвычайно страдаю от них, и мои жизненные силы истощаются… Исправить трапезу, судя по стеснительному положению Руссика в настоящее время, почти нет возможности… Я вижу многих из братий в одинаковом со мною изнеможении от влияния трапезы… В то время, как Руссик имел рыбные ловли на Дунае[70 - «Рыбные ловли на Дунае, – по словам о. Серафима, – были брошены как слишком опасные для пребывающих там иноков, по многим отношениям их к миру» (Письма Святогорца. Ч. III. С. 56).], некоторые из нашего братства чрезвычайно скорбели и жаловались на боб и фасоль, исключительно составлявшие нашу трапезу, и просили духовника озаботиться улучшением стола, – тем более, что тогда Дунай мог лакомить нас прекрасною рыбою. Частые жалобы изнемогающей братии слишком озабочивали духовника, так что он решился, наконец, передать их геронте (т. е. игумену). Мы это знали, надеялись на добросердечие геронты, и одна мысль о близкой измене трапезы из неудобоваримой в легкую питательную, в русском вкусе, утешала нас, была часто предметом братских бесед»[71 - Письма Святогорца. Ч. III. С. 52–53. Несколько писем иеромонаха Сергия, известного под именем Святогорца и др. к игумену Антонию Бочкову (Издание общей истории и древностей российских при М. Университете. М., 1874. С. 17).]… Заботливый о. Иероним, конечно, сознавал справедливость этих жалоб, болел душою, но удовлетворить желание братии не было у него сил. Как во многих других случаях, так и в настоящем опытный духовник успокоил взволнованные умы, благодаря своей находчивости, рассказом о чудном видении, бывшем одному из братий, более других недовольному трапезою. Рассказ, изложенный о. Серафимом в его письмах к друзьям, произвел глубокое впечатление на всю братию, которая, по словам Святогорца, «оставила плотоугодные жалобы на трапезу, довольствуясь тем, что поставят»[72 - Там же. С. 54–55.].

Забота о духовном воспитании вверенной его попечению братии была для о. Иеронима делом первой необходимости, но не забывал он ни на минуту и о той гнетущей нищете, какую он застал в монастыре, и о тех первых его потребностях, которые так настойчиво и красноречиво заявляла суровая действительность. Братия монастыря просила, как мы видели, кусок насущного хлеба, который бы можно было есть, искала теплого угла и в то же время ощущала настоятельную потребность в устройстве особого и вместительного храма, где бы имела возможность удовлетворять своей первой потребности – молиться на славянском языке. Увеличивающееся постоянно количество братии из русских делало непригодным для этой цели небольшой храм св. Митрофания. Удовлетворить всем этим насущным потребностям своей братии монастырь не мог, так как, кроме долговых обязательств, по которым требовалось уплачивать ежегодно большие проценты, в кассе монастырской ничего не было. Чтобы выйти из этой гнетущей нужды, о. Иерониму оставался один исход – обратиться с воззванием к благочестивым соотечественникам и почитателям Святой Горы, чтобы они посильною лептою помогли русскому монастырю, и послать в пределы России сборщиков милостыни[73 - 1 октября 1849 года были отправлены в Россию сборщиками милостыни о. Иоиль, Нефонт и Сильвестр, в схимничестве Селевкий, который весьма обстоятельно и простодушно описал потом в своем «Рассказе о своей жизни и о странствовании по святым местам» все свое настоящее путешествие и те чудеса, которые он творил при помощи святогорских камешков (с. 194, 201, 216 и др.). Плодом путешествия о. Селевкия по России были 4000 рублей, привезенные им в обитель (с. 218), и 50 золотых, врученные потом духовнику (с. 221) после одного видения. Кроме сего о. Селевкий привез не мало вещей, пожертвованных для храма (с. 213) и для монахов (с. 217) и нередко пересылал деньги в письма х, в бытность свою по сбору в Россию (с. 206). Бесспорно, нес пустыми руками вернулись в обитель и прочие сборщики.]. Обращение к доброму русскому сердцу, любившему издавна не щадить своих средств на благоукрашение святочтимых обителей, нашло себе полное сочувствие, и из России потекли в русский афонский монастырь пожертвования деньгами и вещами. О. Иерониму удалось расположить в русской обители двух именитых вятских купцов, Г. Чернова и И. И. Стахеева, на средства которых была и начата постройка большого русского Покровского собора, оконченного и освященного 10 января в 1853 году. Иконостас для этого храма был пожертвован игуменом Антонием Бочковым[74 - Несколько писем Святогорца и других к игумену Антонию (с. 8–12).].

Вид русского монастыря св. великомученика Пантелеимона на Святой Афонской горе. 1860 г.

Ближайшим помощником и сотрудником из русских о. Иерониму в данных обстоятельствах был некто о. Симеон Веснин[75 - Кратка я, но метка я характеристика о. Серафима сделана о. игуменом Антонием Бочковым в предисловии к упомянутой в предыдущем примечании брошюре.], священник вятской губернии, более у нас известный под именем о. Серафима Святогорца. Своими поэтическими письмами о Святой Горе, изданными обителью в 1850 году, он ознакомил русских людей с Святой Горою, расположил их к пожертвованиям[76 - Об этом влиянии писем Святогорца о Святой Афонской Горе на русских людей свидетельствуют схимонах Селевкий в своем рассказе «О своей жизни и о странствовании по святым местам» (с. 171) и даже покойный митрополит Московский Филарет (Арх. Савва. Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского. Т. V. Ч. I. С. 85).]и затем лично собрал немалую милостыню от своих друзей и благодетелей в пользу обители. Русская Пантелеимоновская обитель с благодарностью вспоминает имя о. Серафима, как одного из своих приснопамятных ктиторов, потрудившегося немало и талантливым пером и увлекательным словом на пользу обители.

Старец игумен Герасим и его образованнейший и гуманнейший наместник иеродиакон Иларион[77 - О. Иларион – уроженец «Скотыни». Как бедный сирота, он был принят на воспитание сначала родными, а потом валашским князем Александром Ралисом, который и усыновил его. В 1821 году князю Александру, по повелению султана Махмута, отрубили голову, и о. Иларион снова остался сиротою. В это время приняла в нем участие княжна Мурузы Смарагдица, которая и отдала его на воспитание к епископу Мелетию, заведовавшему в то время константинопольской школой. Когда преосвященный Мелетий был сделан митрополитом Солунским, то он рукоположил о. Илариона в дьякона. От рукоположения в иерея и даже епископа ученый о. Иларион решительно отказался и до конца своей жизни прожил в скромном сане иеродиакона, пользуясь почетом и любовью не только греческой братии, но и русской. О. Иларион, по убеждению, был горячий русофил и всегда поддерживал русских. Схиму о. Иларион принял в 1832 году, а скончался в 1886 году.]старались всячески оказывать содействие о. Иерониму в его трудах, так как ясно видели, что они действительно направлены ко благу их обедневшей обители.

Все пожертвования, приходившие из России, о. Иероним старался делить поровну, причем, чтобы расположить греков к русским, старался даже отдавать им лучшие вещи, а для русской братии оставлял худшие, кроме тех случаев, когда пожертвования направлялись прямо в русский собор или на русскую братию. Видя эту самоотверженную деятельность, старцы игумен Герасим и о. Иларион всеми силами старались поддержать согласие и единодушие между греками и русскими и устранять всякого рода недоразумения, возникавшие с той или другой стороны, так как этим только и обусловливалось дальнейшее процветание монастыря.

В эти-то тяжелые годы для русской Пантелеимоновской обители, начинавшей мало-помалу обновляться и становиться на тот путь, идя по которому, она достигла своего высокого значения на Афоне в настоящее время, прибыл на Святую Гору молодой Сушкин. Раскрывая перед молодым поклонником гостеприимные двери обители, о. Иероним и прочие старцы смотрели на него, и это едва ли можно отрицать, как на такого поклонника, расположить которого в пользу обители было для них делом желательным и естественным. Им уже было известно об его происхождении из богатейшего дома тульских именитых купцов Сушкиных, как от о. Серафима, так и от прежде него прибывших на Афон его сверстников и спутников старооскольцев. Но вскоре же обстоятельства показали, что они имеют дело не со случайным мимолетным паломником, а с горячим энтузиастом, готовым навсегда делить с ними суровую аскетическую жизнь.

Строгий дисциплинарный порядок, заведенный в монастыре, благолепное денно-нощное богослужение и простой образ жизни отцов произвели на душу Михаила Ивановича глубокое впечатление. Необыкновенно симпатичный образ умного аскета духовника Иеронима показался тем давно знакомым ему образом, который он так долго и тщетно искал. Душой чистой он уже полюбил о. духовника, успел мысленно отдаться ему и не мог утаить от него своей заветной мысли, что «он не просто только поклонник и богомолец у святых мест, но человек, жаждущий идти по стопам его аскетизма»[78 - Гражданин. 1889 г. № 196.]. Это признание молодого человека любви и сердечных увлечений, который тоже в свою очередь произвел хорошее впечатление на о. Иеронима, весьма понравилось последнему и в его проницательном уме быстро пронеслась уже радостная мысль из этого молодого энтузиаста сделать себе преданнейшего помощника и с его именем связать судьбу вверенной ему обители. Но сдержанный о. духовник, не привыкший к проявлению восторгов вовне, на это горячее признание увлекающегося молодого поклонника спокойно и даже несколько сурово ответил: «Пусть поживет, погостит, поучится, пусть просит у отца разрешения постричься… Тогда увидим»[79 - Там же.]. С горестью выслушал такой себе приговор пылкий Михаил Иванович, и мысль уже о возврате в дом родителей, которой он боялся, начала посещать его голову нередко. Но о. Иероним не только не пугал молодого Сушкина мыслию о возврате на родину, а как увидим ниже, поселял в нем уверенность в возможности осуществления его желания, только необходимо было выждать время. «Сушкины – люди очень богатые и сильные, мы, – признавался о. Иероним К. Леонтьеву, – опасались постричь его: отец мог обвинять нас в том, что мы кое-как поспешили постричь сына в надежде на богатый вклад. Мы не желали иметь в России такую худую славу и повредить тем обители. Человека попроще можно было бы в без таких колебаний постричь»[80 - Там же. № 243.].

Но мысль встать в ряды «ангелоподобных людей», высказанная о. духовнику и не встретившая по-видимому с его стороны сочувствия, не покидала Михаила Ивановича ни на минуту. Ему хотелось, по совету духовника, заручиться согласием родителей на свое пострижение в монашество, чтобы потом можно было осуществить свое желание беспрепятственно. Однако же, на благословение своего строгого отца он лично не рассчитывал и поэтому решился действовать через свою мать Феодосью Петровну, от которой он «ничего не скрывал» и которая втайне «желала того же. В письме к ней с Афона от 9 ноября 1851 года, т. е. через шесть дней после прибытия, он просит мать «уговорить батюшку» не препятствовать ему вступить в число братии русской Пантелеимоновской обители. Вот это письмо, любопытное во многих отношениях и устраняющее всякие кривотолки[81 - Как в статьях, написанных об о. Макарии по поводу его смерти, по преимуществу, на Святой Горе среди тамошних иноков в устных рассказах сложились целые легенды, переполненные самыми нелепыми подробностями об обстоятельствах пострижения о. Макария в иночество. Мы весьма рады, что имеем возможность поместить целиком собственноручное письмо о. Макария, устраняющее всякие неправильные суждения о лицах, принимавших непосредственное участие в этом событии, весьма важном в его жизни.] по поводу пострижения о. Макария в монашество:

«Любезнейшая и бесценнейшая матушка Феодосья Петровна! Из Смирны[82 - Письмо из Смирны, как равно и остальные письма о. Макария, писанные им во время путешествия по Востоку, до нас не дошли.] я писал к вам, моя родная, а теперь я приехал во Святую Гору, где и хочу просить вашего благословенья. Матушка, благословите! При помощи Божией и моей Покровительницы, за твоими молитвами, быть может, и помещу себя здесь. Припадаю к стопам ног ваших и прошу: не оскорбляйся, не огорчайся, помни слова Спасителя: верующему все возможно. Уговори батюшку: лучше нам молиться друг о друге, чем иметь свидание. Скажу вам: Бога ради не скорби… Матушка, быть может, если Господу Богу угодно, и утвердит. Вы то же желали. Помолитесь о мне. Прочтите житие Пимена, 27 августа: „что он отвечал матери?“. Это лишь бы утвердил Господь. Здесь рай, а особо, если этот духовник будет жив. Быть может, Царица Небесная и пошлет свою милость. Матушка, если любишь Христа, возблагодари Его и утешайся этою мыслию: что я, – если приеду, – жениться? Сохрани, Господь! Разве Богу угодно будет допустить врагу посмеяться, но у него милосердия более. Если я теперь приеду, то мне надобно жить еще сколько? А кто поручится, что я не буду иметь искушений? Я уже и то не имею горячности, как прежде; все холодно. Я уже так положился на волю Матушки Божией: что Она возвестит устами духовника? И мне духовник никак не советует ехать, а его здесь считают из русских первым в монашеском опыте. Я уверен, что вы меня не будете отводить, а уговаривайте батюшку: вот здесь строится церковь, и я хочу просить вас. Если бы милостию Царицы Небесной я остался здесь, то вместо свидания вы бы распорядились свою икону Тихвинской (Божией Матери) сюда отдать, но с тем, [так] как здесь приделы отделываются, и, быть может, духовника упрошу, даже я уже намекнул, во имя Тихвинской, а у нас у всех благословенная икона в путь. Теперь я не смею и просить батюшку, а повремени, чтобы для здешней постройки дать что-нибудь, ибо, хотя и я здесь не буду, все хорошо для души. А особо мне хотелось отделать на свой счет придел общей Заступницы. Вы простите, я так только осмелился вам, моя радость, написать: ничего от вас не скрываю, потому и пишу. Особо, матушка, благослови же меня, не скорби, а молись и отслужи Боголюбской Богородице молебен. Меня и тебя Господь утешит. Целую тебя и кланяюсь до земли. Прости и благослови! Батюшку поощрите, чтобы благословил. И вперед отслужите молебен, а потом и пишите благословение. Остаюсь любящий сын ваш, Михаил Сушкин».

Вид русского на Святой Горе Афонской св. великомученика Пантелеимона монастыря с юго-восточной стороны. 1866 г.

После отправки приведенного письма обстоятельства так изменились резко в жизни Михаила Ивановича, что желание его сердца исполнилось гораздо скорее, чем это он и его окружающие могли предполагать. Как новичок на Святой Горе, Михаил Иванович после праздника 8 ноября решился объехать св. Гору с целью осмотреть ее монастыри и поклониться святыням, находящимся в них. Но не успел он осуществить свою мысль и наполовину, как схватил, по неосторожности, жестокую местную лихорадку, которая нередко укладывает свои жертвы, не привычные к климату Святой Горы, и на вечный покой. С трудом добрался Михаил Иванович до греческого кутлумушского монастыря близ Кареи и слег в постель окончательно. По распоряжению старцев Пантелеимоновского монастыря, он был перенесен в русский монастырь уже на носилках. Болезнь не поддавалась тем простым медицинским средствам, которыми располагала обитель, чтобы облегчить страдания больного, и приняла такие угрожающие симптомы, что стали отчаиваться в его выздоровлении. Опасность собственного положения не скрылась от внимательного Михаила Ивановича, прислушивавшегося, что говорят около него. По тревожным лицам окружающих и слезам своего Евграфа, не отходившего от постели болящего, он понял, что дни его жизни сочтены. Михаил Иванович обратился снова к о. Иерониму с горячей просьбой, чтобы ему, находящемуся на краю могилы, не отказали бы хотя теперь в том, на что имеет право всякий мирянин, случайно умирающий на высотах афонских; чтобы хотя в этот час смертный сподобили бы его того ангельского образа, о котором он лелеял мечту с детства. Отказать в этом случае никто из старцев не был в силах. 27 ноября над Михаилом Ивановичем был совершен чин великой схимы[83 - «Многие, – пишет К. Леонтьев, – и понять не могут – зачем же это умирающего постригать? Ведь он жить уже по-монашески не будет. Обетов самоотвержения – уже исполнить на этой земле не в силах. Это какой-то бессмысленный, старый обычай, какая-то формальность, самообольщение, которое понятно было в суеверные времена Иоанна IV и Бориса Годунова, но теперь!? И „теперь“, и тогда, во времена московских царей, основы и общий дух православия были неизменны… И тогда и теперь умирающие постригаются не для того, чтобы жить на земле по-монашески, а для того, чтобы чистыми предстать пред страшным судилищем Господним. Пострижением уничтожаются и омываются все прежние грехи, а тех новых, в которые будет неизбежно впадать живой монах, оставшийся опять на земле, умирающий уже совершить не успеет. Однажды я, – продолжает К. Леонтьев, – у этого самого отца Макария спросил: „Что такое пострижете – таинство это или только священный обряд?“ „Оно относится к таинству покаяния и есть его высшая степень“, – отвечал он. Я никогда не встречал такого определения в катехизисах и, не будучи сам богословом, могу в этом случае ручаться по совести только за достоверность моего свидетельства, а не за догматическую правоту афонского аскета. Быть может, вопрос этот относится к числу тех не решенных еще окончательно высшим церковным авторитетом вопросов, которых, по мнению иных русских богословов, еще существует довольно много в системе восточно-православного учения (так думает, между прочим, о. Иванцов-Платонов). И эта неоконченность системы восточно-православия не только не должна пугать нас, но, напротив того, она должна нас радовать, ибо такое положение дел ручается за то, что Церковь Православная может не только еще продолжать свое земное существование посредством одного строгого охранения, но и жить, т. е. развиваться далее на незыблемых апостольских корнях своих» (Гражданин. 1889 г. № 243). Вопрос о значении чина пострижения был предметом довольно оживленного обсуждения на страницах «Церковного Вестника» за 1889 год.] в сокращенном виде, дабы не утомить сложностью обрядов болящего, и он наречен был Макарием.

Во все время совершения обряда Михаил Иванович сидел на постели в полудремоте, а когда окончился чин пострижения, то он погрузился в глубокий мирный сон, весьма заметно укрепивший его. Пробудившись и чувствуя себя лучше, о. Макарий стал припоминать все случившееся с ним перед сном. Вспомнив, что все прошлое уже не существует, что мир, в котором так много выстрадал, так много пережил, где он оставил милых сердцу своему, что все это от него уже теперь отделено неприступною оградою в виде великосхимнической мантии, о. Макарий содрогнулся и слезы невольно полились по его бледному, изможденному болезнью, лицу. Два чувства, совершенно разнородных, волновали молодого инока. С одной стороны, он плакал от радости и счастья, так как легко и неожиданным для него образом исполнилась заветная мечта его детства, а с другой, от боязни перед гневом своего отца, которому он дал слово вернуться на родину и который не желал его пострижения. Тревога души и слезы усилили пароксизмы, и больной снова впал в беспамятство. Болезнь тяжелая продолжалась до января 1852 года.

Известие о пострижении Михаила Ивановича в монахи на родине, в Туле, было, само собою понятно, неожиданным и произвело разнообразное впечатление. Иван Дионисьевич, отец о. Макария, остался недоволен поступком сына и некоторое непродолжительное, впрочем, время[84 - Если не ошибаемся, первое письмо от отца о. Макарий получил в апреле месяце 1852 года (см. письмо к матери от 4 мая 1852 года).] не только не писал ему писем, но даже совершенно не говорил о нем ни дома, ни на стороне. Феодосья Петровна втайне радовалась совершившемуся факту, о котором она давно мечтала, а поэтому сейчас же вступила с своим любимцем в самую живую переписку[85 - Мать посылает о. Макарию свое благословение, желает ему укрепления в подвиге, забыть мир и не скучать, со слезами на глазах заявляет, что она сама не скучает о нем (письмо от 24 апреля 1852 года), просит у сына благословения (письмо 15 июня 1852 года), ищет у него прощения за те наказания, какие она делала ему в дни детства его (письмо 3 апреля 1852 года), становится за него самым неотступным ходатаем перед отцом и беспрекословной исполнительницей всех его желаний (см. ниже в частности письмо от 29 января 1853 года).], хотя видом перед своим мужем не выказывала своего удовольствия и была сдержанна. Об этом событии никому из остальных родных, живших в Туле, не рассказывалось, так как боялись, чтобы посторонние расспросами о молодом монахе не причиняли огорчения Ивану Дионисьевичу. Факт этот сделался предметом толков спустя неделю или больше, после получения письма в доме Сушкиных.

Глава V

Схимонах о. Макарий и его воспитание в обители под руководс твом о. Иеронима

В конце января здоровье о. Макария заметно стало улучшаться, хотя лихорадочные пароксизмы еще продолжались, и он «сидел в келье безвыходно». Отправив своего спутника Евграфа на родину, крайне тяготившегося монастырскою жизнью, о. Макарий послал на имя матери письмо, в котором делает его собственником своего богатого и щегольского гардероба[86 - «Платье мое: шуба лисья – она уже истаскана, – перина и кой-какая мелочь, что оставлено в Одессе, я, – пишет о. Макарий, – отдал ему, равно и шинель. А вас прошу отдать сукно на память. Прошу вас, благословите и не соблазнитесь на это, Господь мне возвестил на сердце, да по-моему, – что я чувствую, если бы в состоянии был, сделал бы более» (Письмо от февраля 1852 года).] и просит мать «походатайствовать перед батюшкой, по данному им слову прежде и на смертном одре, наградить его пятьюстами рублями серебром». «Вы знаете, – пишет о. Макарий в оправдание своей просьбы, – я всегда был расположен, да я вам говорил часто, что он заслуживал, и в дороге он был для меня хорошим спутником и во время болезни был очень необходим, особо по новости в обители». Ту же просьбу он повторяет в письме от 3 апреля 1852 года и почти теми же словами. Мать согласилась[87 - Письмо от 24 апреля 1852 года.] «успокоить его насчет награды и откупа Евграфа», который потом действительно был удовлетворен во всех отношениях[88 - Письмо от 29 октября 1852 года.] и даже выкуплен от крепостной зависимости[89 - Письмо от 29 января 1853 года. «Я получил от Евграфа Ивановича письмо, – пишет о. Макарий, – он благодарит вас, и я с своей стороны благодарю Господа Бога за внушение вам в мысль. Как вы освободили его, так да освободит Господь вас в воздушном путешествии».].

К маю о. Макарий значительно уже оправился и с усердием принялся за исполнение правил монашеской жизни. Посещая храм, он в то же время «ходил на все общие послушания, – более же виноград сажать». Сверх этого, ему «дали на руки библиотеку»[90 - Письмо от 4 мая 1852 года.], в которой он любил проводить время за чтением душеспасительных книг. К этим послушаниям несколько позже присоединили новое, особенно нравившееся о. Макарию, – это быть канонархом за всяким богослужением[91 - Письмо от 20 октября 1852 года.].

Молодой монах, преданный всей душой исполнению своего долга, с глубокого утра до поздней ночи, был занят, «не видел, как идут дни» и лишь мечтал о том, чтобы «Господь своею милостию не оставил, промчал дни – и поскорее за гроб»[92 - Письмо от 4 мая 1852 года; письмо от 15 июня 1852 года.]. Новость положения нравилась молодому восторженному иноку, хотя шаги его на этом новом пути были робки и не лишены скорбей, посреди которых он находил утешение в опытном и горячо его полюбившем духовнике о. Иерониме. «Благодарю Бога, я не скучаю, – пишет о. Макарий своей доброй и плачущей слезами радости и умиления матери, – и часто утешаюсь своею жизнию. Что Бог даст далее, а теперь я спокоен. Бывают скорби, искушения, бури помыслов, но духовник утешает и разрешает недоумение. Для тела здесь выгоды мало, но для души – раздолье»[93 - Письмо от 24 апреля 1852 года.].

Порвать связь с миром, с которым человек расстался вчера и где так много оставлено милого, приятного, – дело нелегкое даже для натур менее нежных, чем какою был о. Макарий, а поэтому нравственная внутренняя борьба была вполне естественна на первых порах его иноческой жизни. «Вы убеждаете меня забыть мир и не скучать о его суетном состоянии, любезнейшая матушка, – отвечает на совет матери о. Макарий, – на сие вам скажу: забыть его стараюсь. Если быть одной ногой здесь, а другой там, – что будет? Но без воспоминания – нельзя: еще так свежо в памяти все! А затем, враг рода человеческого стремится затмить благую жизнь, услаждая мысль о прошлом; но скучать о мире, как я теперь себя чувствую, – нисколько не думаю. О! если бы, при помощи Божией и ваших молитв, Господь дал и вперед не думать о нем! О! неизреченна была бы Его милость! Это самое благодетельное для нас»[94 - Письмо от августа 1852 года.]. Но старание – старанием, а сила привычки, резкая суровая действительность, окружающая молодого инока, к тому же повторявшиеся весьма часто лихорадочные пароксизмы, доводившие и без того его слабый организм до полного истощения, скудный непривычный стол[95 - К осени приступы лихорадки стали повторяться чаще, поэтому старцы отправили о. Макария для поправления на келлию о. Серафима Святогорца. «Здоровье мое, – пишет о. Макарий от 20 октября, – помаленьку идет вперед. Я уже начал опять послушание, только еще церковное, т. е. канонархат, а живу в полчаса ходу от монастыря на келлие с Святогорцем для воздуха. Ибо здесь в пустыне да и правила монастырские уменьшены, особо по службе, кроме канона келейного, т. е. 13 четок и 100 поклонов земных и пищу можно употреблять полегче. Я уволен на 10 дней, а после уже опять в обитель. Но здесь без дела скучно». Выбор данного места для новоначального энтузиаста монаха был сделан удачно во всех отношениях и, конечно, не без мудрого совета о. Иеронима. Здесь во второй раз после Одессы о. Макарий встретился лицом к лицу с восторженным поклонником Святой Горы и любителем тихой пустынной жизни. «В свободное время, посвящая приличным занятиям аскетической жизни, о. Серафим дал в увлекательном слове и на деле своему случайному не менее восторженному сожителю и ученику не мало уроков высшего аскезиса. Всю жизнь о. Макарий хранил благоговейную память об о. Серафиме и за его назидательные уроки был ему весьма благодарен. Что же касается благорастворенности воздуха, необходимого для поправления здоровья больного, то лучшего места, как Космодемьянская келлия о. Серафима, трудно было и указать. «Местность восхитительная, заоблачная, – описывает положение своей келлии о. Серафим, – что по временам расстилается ниже живописного моего холма, отделяя меня с моею келлиею от низменных юдолей святогорского прибрежья… Признаюсь – это настоящей эдем, потому что кругом фруктовый сад самый роскошный: кроме пустынных кринов, пленительных роз, незабудок и прочих сельных цветов, также душистых кипарисов, кроме виноградных лоз, вьющихся по моим террасам, здесь есть черешня, сливы двоякого рода, персики, дули, груши, яблоки, разного рода орешник, смоквы или винные ягоды, миндаль, разные произведения огородных нив. А виды-то! А даль-то, в своем живописном разнообразии и с безграничною равниною Эгейских вод! Особенно вечер здесь упоителен, тем более вечер лунный, – это высокое наслаждение души, при таинственном созерцании дивного Творца в бесконечном разнообразии Его творений!» (Письмо Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской. М., 1883. Ч. III. С. 56).], аскетические келейные упражнения, за исполнение которых он принялся с жаром своей страстной увлекающейся натуры, – все это чаще и чаще переносило его мысль к прошлому, хотя и оставленному им, но все же еще близкому его сердцу и доступному его чувствам. В борьбе с самим собою, с своею натурою, с своими старыми привычками он изнемогал и в этом изнеможении искал утешения, то в мудрых беседах своего духовника, то взывал к нежно любящей матери о ее молитвах, чтобы ими устоять незыблемым в этой борьбе. «Одного прошу у вас, – пишет он к матери, – молись за меня, да утвердит Господь меня в подвиге великого ангельского образа, да удостоюсь оправдать данные обеты пред Богом, да утвердит во мне мысль к вниманию о молитве, как о себе, так и о вас всех вообще, да даст силы к понесению всяких встретившихся искушений, да буду искушаем, но не впаду в них. Матушка, молись за сына своего, да даст Господь ему целомудрие, смирение, терпение, послушание и избавит от суетных мыслей и гордости»[96 - Письмо от 3 апреля 1852 года.]. «Матушка, помолись за меня к Господу, да даст мне силы к терпению и подвигам. После частых болезней изнемогаю. В болезни привыкнешь часто есть и пить, да и здоровый за тоже примешься, да и празднословить привыкаешь, а после с трудом отвыкаешь… Иногда скучно: вспомнишь о вас, о пище, к которой я охотник был; – а тут духовник напитает пищею духовною и рад бы сейчас в могилу»[97 - «Трапеза постная. Рыба не существует, кроме субботы и воскресенья». Письмо от 16 июня 1852 года.]. «Сын может ли забыть отца и мать? Точно я дал обет забыть вас, – пишет о. Макарий родителям, развивая свою прежнюю мысль, – но для мира на земле, а не для мира на высоте, куда можно увлечь и вас, в царствие небесное идти вечно вместе, в рай сладости и жить с одним Отцом светов и Материю Бога нашего. Но и здесь забыть вас я не в состоянии. Мысль о проведенном детстве между вас и юношестве под вашим наставлением, минуты свида ния и мин у ты пос леднего „простите!“ едва ли забуду тся. Быть может, если бы вы воспитали нас иначе, мы были бы чужды религии, но все бывшее и настоящее повергает в чувство благодарности, и слезы умиления невольно вырывают молитвенный вздох о вашем спасении. Так, любезнейшие родители, в убогой келье Макария, часто воспоминаются приросшие имена Иоанна и Феодосии, да помилует их Господь и Пресвятая Владычица»[98 - Общее письмо к родителям от того же числа и года.].

Не удивительно поэтому, что в эту пору своей монашеской жизни постоянная корреспонденция с родными была для о. Макария «истинным утешением», письма его нежно любимой матери, «упитанные материнскою любовию», были для него «бальзамом, врачующим душу и тело», наполняли глаза его слезами и трогали до глубины души»[99 - Письмо от 3 апреля 1852 года; письмо от 24 того же года и месяца. «Вы пишете, что, как умели, так и написали. О, матушка, что мне политика. Она уже мне приторна. Что может быть утешительнее ваших слов в христианском духе. Вы молитесь, благословляете, желаете утверждения мне в обители – что же мне нужно? Я этого и ищу. Может ли ваше сердце и душа говорить противное. Члену своего сердца, духа и плоти преклоняю главу мою до лица земли и благодарю с чувствами неизреченной радости за ваше внимание ко мне недостойному, не жалею я о мире, прискучил он мне и в последнее время чуть не завлек в свои сети, но видно помощь Божия и ваши молитвы удостоили меня монашества» (Письмо от 15 июня 1852 года).].

Сознавая хорошо свой сыновний долг по отношению к своим родителям, молитвам и воспитанию которых он обязан и бытием и всем тем, чем он стал в данное время[100 - «За вас я, – пишет о. Макарий матери, – обязан молиться день и ночь, а вы у меня просите извинения, что во время малолетства оскорбляли меня. Милая добрая матушка, быть может, это, т. е. ваши наставления, и привело меня (в монастырь)» (Письмо от 3 апреля 1852 года). «Быть может, – замечает он в другом письме, – твои молитвы меня впустили под кров Божия Матери» (Письмо от августа 1852 года). «Не плачь, моя родная! Матерь Божия тебя утешит и за меня грешного, что ты вручила меня Ей и на ее жребий» (Письмо от 3 апреля 1852 года).], о. Макарий стал прилагать все старание, чтобы на деле осуществить свою мысль – «увлечь своих родителей в мир на высоте». С этою целью он неотступно, и даже к неудовольствию иногда своих читателей, наполняет свои письма к матери назидательными уроками о христианской жизни, исполненной полного самоотречения и самоограничения.

«Матушка, – пишет о. Макарий о Великом посте 1852 года, – прошу вас Бога ради приобщитесь этот пост два раза; вы увидите, как для души полезно… Приобщиться Св. Таин я вам, матушка, непременно советую два раза на первой и страстной седмицах. Пожалуйста, вы не верьте причудам туляков, соединяйтесь ближе со Христом… Мы до конца жизни не будем достойны, а вам теперь все благоприятствует»[101 - Письма от февраля 1852 года; 11 октября 1852 года; 13 октября 1854 года и др.]… «Опять пост, – говорится в том же году о посте Успенском. – Вы не приобщались Св. Таин. Я вас уверяю Богом, что, кроме спасения души, вы ничего не получите: и совесть мирнее и спокойнее на душе будет. Не слушайте мирских разговоров. Прежние христиане приобщались каждую неделю. Ваши лета уже теперь такие, что можно отказаться от домашних забот. Впрочем, как угодно, – только нужно исполнять Св. Таин приобщение»[102 - Письмо от февраля 1852 года.].

«Не всё поклоны, – дает советы своей матери о. Макарий относительно христианской жизни вообще, – а возьмите лестовочку или четочки, что положено у вас пройдите, в сидячем положении или ляжте, и не считайте это за грех…, потому всегда поклонение творить нельзя. Если стоя не можете читать – сядьте, не сумневайтесь, а надейтесь на Бога… Читайте почаще молитву Иисусову и Богородице Дево, радуйся», где придется. Эти две молитвы возвышают горе душу[103 - Письмо от 11 октября 1852 года.], молитва „Господи Иисусе“ и Богородице, сидя, ходя, лежа – везде да будет с вами. Не забывай бедных, но без ропота, подавай сколько можешь»[104 - Письмо от 11 октября 1852 года.]. «Молитва к Богу и любовь ближнего есть все заповеди; в сих двух закон и пророки висят. Что делать, быть может, иногда враг и наводит, будто жалко сделать что, или подать, или пожертвовать, но дело Божие без награды не бывает, а особо, если оно сделано без жалости внутренней и наружной. Этого должно беречься. За то в то время, когда разлучатся душа от тела, эти дела будут щитом ограждения. Точно, тяжело теперь молиться, тяжело сносить грубости, невыносимо исполнять волю чуждого распоряжения, и что там за пределами гроба, где и за праздное слово дадут ответ? Побеждайте мысль, воспрещающуюся наградить бедняка, не делать добро какое-либо, но вспомните вечность: Царствие небесное или ад, средней дороги нет, – тогда доброе дело насильно сделаешь, и значит, – две победы: победишь мысленного врага и сделаешь добро. Спасайтесь, мои дражайшие и милые родители, быть может, встретимся, если не здесь, то там в раю сладости, а в рай – дорога, изреченная самим Господом: многими скорьбми подобает войти в царство небесное»[105 - Письмо от 20 октября 1852 года.]. «Спешите, спешите еще сеять, чтобы после собирать, пекитесь о ближнем, не щадите богатств, будьте покойны, не раздадите, Господь усугубит сторицею здесь и на небе»[106 - Письмо от 11 октября 1852 года.].