Война Кланов. Медведь 1

Почему же я не боюсь?

Почему не забиваюсь в угол и не стенаю от ужаса перед превращением и страшным будущим?

Спрашиваю себя об этом позже и сам себе в ответ пожимаю плечами. Не знаю, возможно – природная безбашенность, возможно – тяга к приключениям, возможно – то, что Александр тоже как-то живет с этим. Нужно будет у него подробнее узнать об охоте. Хотя и Марина должна знать.

– Марин, а почему эти, как их, охотники охотятся на оборотней? Неужели нельзя жить в мире и согласии?

Она вытирает руки о фартук. Последние комочки теста ложатся у блюда с остатками картошки. Хватает ещё на три-четыре пирога.

– Охотники охотятся на тех, кто убивает людей. Убивает или обращает. Существует договор, согласно которому должно быть не более пяти тысяч особей, и при превышении этого лимита старый оборотень должен уступить место молодому.

– Значит, ты меня обратила и…

– Именно «И». Берендеи сейчас помогают охотникам, и завоёвывают «услугу». Если всё пройдет как надо, то мои соседи останутся нетронутыми. Правда, в таком случае придется уйти какому-нибудь старому берендею…

– И тебе не жалко? Ведь у какого-нибудь старого берендея может быть семья, дети.

– Чего же жалеть? Рано или поздно придется уйти и мне, – буднично отвечает Марина.

Крепкие руки стряхивают муку и снимают фартук. Она следует за мной в комнату. Занавеси загорожены на случай, чтобы зеваки с улицы не увидели лишнего. Альбом с кресла перемещается на тумбочку под телевизором. А я бы не прочь посмотреть ещё раз на Марину в купальнике.

– Вещи на кресло и вставай в центр комнаты!

– Хорошо, масса Марина! Женя будет хороший мальчик! – вспомнив «Хижину дяди Тома», отвечаю я.

– Сам ты масса! Это у меня кость тяжелая, а так я могла бы и в балете выступать.

Я никак не комментирую это заявление, знаю, что тема веса для девушек весьма болезненная. Аккуратно складываю вещи и сладко потягиваюсь. Выпячиваю мышцы, а сам краем глаза наблюдаю за Мариной. Никакой реакции, словно на рынке оценивает мясо.

Тяжелый случай!

Рука почти не болит. От вчерашнего происшествия остается небольшая нашлепка на коже. Никакой сеточки, никакой паутинки – обычная родная рука, знаю её уже больше двадцати лет и не с самой плохой стороны. На груди тоже красуется нашлепка, вчерашняя дорожка крови за ночь осыпается мелкими чешуйками. Тоненькие контуры указывают русло, где протекла медленная струйка.

В зеркале отражается подтянутый молодой человек, не Шварценеггер, но и не дистрофик. А эта даже внимания не обращает! Какой удар по самолюбию…

– Вставай в центр и расслабься, – говорит Марина.

– Совсем расслабиться? А то я еще в туалет после твоих пирожков не ходил.

– Вот тебе не надоело казаться остроумным?

Она проверяет плотность запахнутых штор, закрывает входную дверь на замок, задергивает межкомнатные шторки. Полутемная комната создает интим, если бы ещё этот интим использовать…

Да что такое со мной происходит?

Мысли сами собой сворачивают с обыденности в альковные просторы. Мне бы бояться и ужасаться, а мне страшно хочется секса…

– Всё понял, жду указаний.

Я напрягаю мышцы пару раз, соматически расслабляюсь, выдыхаю с полным снятием напряжения.

– Расслабься и представь себе самого лютого врага. Того, кто тебе всегда переходил дорогу, при виде его тебя постоянно трясет, – нажимая на каждое слово, говорит Марина.

Да вроде бы и не было таких. Я перебрал в уме всех ребят, с которыми так или иначе воевал – сейчас ни к кому претензий не осталось. Пробую копнуть глубже, дохожу до детского сада, но тоже ничего не выходит: за лопатку уже отомстил, а что сломали игрушку – так это не моя была.

– Не получается! Нет у меня таких врагов.

– Что, совсем никого вспомнить не можешь? А не вы ли с охотником в том году семерых положили?

– Нет, конечно же не мы! Там был черный зверь, получеловек-полупес. Вот он-то всех и погрыз.

Передо мной полыхает видение прошлогодних событий: сияющие ярче лазерной указки глаза, струйки крови из шей нападающих, оторванные руки. Меня передергивает от отвращения.

– А теперь посмотри на свою руку, – выдергивает из воспоминаний девичий голос.

Ладонь вытягивается и покрывается шерстью, ногти уплотняются и синеют. Сквозь шерсть выглядывают подушечки пальцев, с каждой секундой мех густеет и разрастается, словно трава при ускоренной съемке в телепрограмме о ботанике. Но вот шерсть начинает съеживаться.

– Продолжай думать, продолжай ненавидеть!

Перед внутренним взором снова эти красные глаза, темнота и сырость. Снова крики боли и предсмертное хрипение. Я чувствую, как по жилам разливается напряжение, словно двумя руками держусь за незаземленные провода. Сначала легкое, потом напряжение увеличивается, будто кто-то невидимый крутит рукоять настройки.

Рвущие одежду лапы, хруст костей, мокрое чавканье огромной пасти…

Меня уже колотит от бьющих разрядов. Я смотрю на Марину, сквозь неё, в ту самую промозглую осеннюю ночь.

Черная шерсть лоснится на боках, согнутые ноги делают шаг ко мне.Окровавленные клыки скалятся в радостной ухмылке…

Марина уменьшается в размерах, а я упираюсь загривком в потолок и собираюсь расти дальше.

– Вот теперь ты стал симпатичнее, – сквозь оглушающий стук сердца в ушах, доносится голос Марины, – посмотри на себя в зеркало!

Я нагибаюсь к зеркалу шкафа, и на меня таращится морда медведя, более плоская и клыкастая. Из-под черных брыл выскакивают белые клыки, более похожие на зубья бороны. Густая темно-бурая шерсть покрывает всё тело, сквозь неё проступали объемные мускулы. Вот теперь я могу посоревноваться и со Шварценеггером! Если он, конечно, тоже не оборотень.

Режим оборотня включен

Ваша реакция ускорилась, ваша сила выросла, ваша скорость увеличилась

Я улыбаюсь возникшему сообщению, и в зеркале отражается оскал пугающей пасти. От вида огромных клыков я отшатываюсь, и лапа сама бьет по отражению. Зеркало брызгает миллиардом мелких осколков. Они застревают в шерсти на вытянувшихся ногах, осыпают мощную грудь, стучат по поджарому животу.

– Ну ты и засранец! – комментирует Марина. – Ты теперь мне зеркало должен.

– А ты мне должна нормальную жизнь, – вырывается из моей глотки хриплый рев. – Куда я теперь таким пугалом? Ни на дискотеку, ни на гулянки, только в армию.

– Я уже попросила прощения, – тихо говорит Марина. – Сделанного не воротишь, тебе остается просто смириться и научиться с этим жить. Либо попытаться лишить себя жизни, а это оборотню очень трудно сделать – слишком уж силен инстинкт самосохранения. Мне рассказывали, что другие пробовали и стреляться, и вешаться, но уворачивались в последний миг или рвали веревку. Самый оптимальный вариант – спрыгнуть с обрыва, но и то не факт, что разобьешься.

От её слов я успокаиваюсь, и моё тело принимает первоначальный вид. Осыпаются осколки зеркала с редеющей шерсти, руки и ноги уменьшаются в объемах. Лицо чешется, словно под кожу насыпали крошек. Такой же зуд расползается по всему телу, когда шерсть втягивается внутрь.

Я ловлю себя на мысли, что прикрываю пах руками – трусы не выдерживают увеличения тела и скользят тряпочкой на блестящие осколки. В таком положении очень трудно спорить или противоречить – вступает в действие психологический барьер стыда. Недаром же фашисты в Великую Отечественную войну допрашивали в основном обнаженных людей.