МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

Я покидаю лагеря – а-а-а-а-а… —

надрывался хриплый голос в радиоприемнике. Этот голос и песня эта, гадостная, липкая, воняющая суточным окурком, наполненная каким-то невероятно мерзким, тупым, животным упоением исполнителя, стала для меня тем рубиконом, перейдя который обратной дороги уже не сыскать.

– Слышь? Как тебя?

– Чего? – недружелюбно откликнулся таксист и на всякий случай поправил что-то в кармане своего потертого кожаного пиджака. О таких пиджаках говорят: «милая винтажная вещица», хотя я на три тысячи процентов уверен в том, что таксист в таких изысках гламурного сленга не осведомлен. Что там у него в кармане? Мне представилась маленькая гирька для весов, привязанная на тонком ремешке: кистень. Хлоп! – по башке, и клиента можно выгружать. А может, у него там нож? Или популярный нынче травматический пистолет «Оса», из которого запросто можно вышибить мозги, если выстрелить с близкого расстояния. Ведь продают же эту ерунду, и притом вполне законно! Хотя нет, и не ерунду уже. Какая же это ерунда, когда из нее можно убить человека?

Убить человека… Убить целый мир. Раввин Берл-Лазар выступал по ящику и сказал, что человек – это целый мир. Значит, и я – мир, и таксист этот – мир, и тот, кто горлопанит на волне «Шансона» про лагеря, – он что, тоже «мир»? Тяжело с этим мириться (тут надо бы поставить смайлик, но, типа, если подумать, то ну его на хрен, смайлик этот).

– Выключи! Замучил шансон твой. Найди чего-нибудь другое.

Таксист хлопнул своей лапой по кнопке магнитолы, и сиплый голос (оh, Jesus!) умолк.

– Интеллигент, что ли? – Он закурил и, прищурившись от дыма, поглядел на меня. Мы стояли в пробке возле Рижского вокзала уже двадцать минут, и я давно изучил все, что окружало меня в прокуренном салоне машины и снаружи, где напирали со всех сторон нервные автолюбители, а по тротуару сновали прохожие, велосипедисты и счастливые обладатели мототехники. По всей видимости, ему тоже наскучило разглядывать прохожих и он решил переключиться на самую лакомую в таких случаях добычу, то есть на пассажира. По глазам таксиста я понял, что тот рад завязавшейся беседе и ему наплевать, что началась она столь недружелюбно. Главное для него – сам процесс разговора. Он – хомяк со стажем. Хомяками я называю племя таксистов. Почему? Да потому, что норовят побольше схомячить с пассажира, урвать, стибрить все, что плохо лежит. Потому, что знают все злачные места и частенько занимаются сводничеством, имея процент с приезжих уличных шлюх, которые зачастую возвращают его натурой. Таксисты не брезгливы и всеядны, им лишь бы что-нибудь поиметь. А вообще-то мой опыт общения с таксистами – это отдельная история, о которой я, быть может, позже расскажу.

– Интеллигент или нет – это неважно. Просто я блатняк не выношу. Ты с какой стати его слушаешь? Зону топтал, что ли? Владимирский централ, ветер северный?

– Да нет, слава богу. – Таксист быстро-быстро перекрестился несколько раз и, поплевав через левое плечо, постучал костяшками пальцев по рулю. – Было там по малолетке, но сошло, на учет только поставили в детской комнате милиции. Делов-то на муравьиный чих.

– Ну так тем более! Вот ты слушаешь эту хрень и притягиваешь зону к себе. Понятно?! В музыке, в стихах, везде энергия. Что слушаешь, тем и пропитываешься. Вот наберешься этой гребаной романтики, и сам не заметишь, как угодишь за решетку. Я тебе серьезно говорю!

– Ты как этот… Как Малахов, который по утрам бабкам в уши фуфло заряжает, – осклабился таксист, – или этот мудак бородатый, который все про гороскопы нудит. Как его? Забыл я…

Малахов… Лысый проповедник самолечения и шарлатан. Сколько несчастных, уверовавших по русскому обычаю в телевизионное слово, доверились малаховскому «учению». Скольких из них уже не вернуть… Вместо того чтобы пойти к врачу, читают его книжки, наполненные бредом и манией величия этого гуру с внешностью комбайнера. Читают и гробят себя, лечась мочой и керосином, высчитывая лунные сутки, в которые полезно заниматься тем-то, а тем-то – нельзя. Аудитория его утреннего шоу на первом канале – это армия зомби. Они порвут за своего «учителя», а он вместо того, чтобы пить мочу и прикладывать к пяткам глину, вместо того, чтобы взять, да согласно своему же учению и поголодать, откушивает в самых дорогих ресторанах и рассекает на «Лексусе». Знакомые мне врачи, настоящие, серьезные врачи, которые спасают жизни, все в один голос говорят, что Малахова необходимо запретить, так много им приходится потом излечивать запущенных малаховских последователей, а некоторым помочь уже нельзя…

…Впереди нас стало чуть посвободнее, и он включил передачу, отвлекся. Морда небритая, кадык ходит вверх-вниз словно шип – сейчас пробьет кожу и окажется, что внутри таксиста инопланетяне отложили яйцо с паразитом. Лучше так, чем как есть на самом деле. У таксиста увеличена щитовидная железа, и он сдохнет от рака спустя три года. Я это ясно вижу. Опухоль прорастет ему в легкие, и тогда конец. Нет, он не смотрит программу «Малахов плюс», просто ему лень раз в год пройти диспансеризацию, лучше водочки с корешами дернуть. Поэтому и мрут у нас мужики в 60 лет, мрут из-за собственной лени.

Ну почему! Почему вокруг ничего интересного! Этот говенный мир давно созрел для глобальной катастрофы. Люди без войны, без эпидемий зажрались и превратились в снобов, особенно в Москве. Мне сложно судить, как там обстоит дело еще где-то в стране. Я знаю, что жить можно только здесь, потому что тут можно сделать деньги. Все остальное – это захолустье, в котором не хрена делать. Иначе зачем, спрашивается, в Москву едет такое количество всякого народу, превращая ее в пиццу? Город-пицца с ингредиентами, от которых может сильно поплохеть, может сделаться заворот кишок и непроходимость толстой кишки. В каждом есть дерьмо, и дерьмом этим каждый стремится поделиться с ближним. И его не волнует, что у того, ближнего, своего дерьма хватает. Поэтому растет и ширится в моем городе ненависть. Чем больше людей тебя окружает, тем больше от них дерьма, а это никому не нравится. Мы все подобны туче одинаково заряженных частиц. Никак не можем притянуться друг к дружке, налетаем и отталкиваемся, бах-бабах!

Таксист вновь рискнул включить музыку. На сей раз это был Олег Митяев. Я взмолился:

– Слушай, у меня нет запоя, я не импотент, выключи ты своего Митяева! Давай лучше анекдоты рассказывать, – предложил я, – все лучше, чем твоя музыка. (Он кивнул. Понравилась идея. Сейчас я тебя!) Только, чур, я первый. Идет?

– Ага.

– Короче, так, дочь основателя теории психоанализа Зигмунда Фрейда Анна Фрейд как-то однажды утром постучалась в спальню отца. Тот спросил, что ее привело к нему в столь ранний час. «Папа, мне приснился странный сон, – ответила Анна, – и я хочу, чтобы ты мне его растолковал». Зигмунд Фрейд, само собой, важно потряс кисточкой ночного колпака и приготовился слушать. «Снится мне, что я лежу в кровати в своей спальне и вдруг дверь открывается и заходит Юнг. (Это такой известный психолог, – пояснил я для таксиста.) И протягивает мне банан. Но он вовсе не спелый, а какой-то гниловатый. В общем, не взяла я у него банан, и он ушел. Потом вошел Адлер, и вновь с бананом. Но и его банан мне не понравился. Слишком он у него мелкий оказался. А потом, папа, заходишь ты, протягиваешь мне превосходный, спелый, душистый банан, и я его с радостью беру и начинаю есть. Как ты можешь это объяснить с точки зрения психоанализа?» Зигмунд Фрейд поперхнулся и говорит: «Знаешь что, дочь моя Анна? Иногда банан – это, знаешь ли, просто банан».

В салоне повисло молчание. Таксист выглядел так, словно я только что сказал ему, что не верну взятых в долг денег. Ни тени улыбки на лице его не было. Он был серьезен, хмур и агрессивен.

– А дальше-то чего? – вдруг совершенно неожиданно спросил он.

– Ничего. Я весь анекдот рассказал. До конца.

– А чего же тут смешного? – с раздраженным непониманием спросил он. – Над чем, блядь, смеяться-то?

– Понимаешь, Зигмунд Фрейд – это такой чувак, который придумал психоанализ, я же сказал…

– Какой на хер анализ?

– Психолог он, я говорю, – все более забавляясь происходящим, принялся объяснять я, – он утверждал, что самое сильное желание человека – трахаться, и во имя этого своего желания он только и живет. Фрейд везде и во всем видел фаллические символы…

– Чего? Какие символы? – Таксист был раздражен так, как обычно бывают раздражены люди, вдруг осознавшие всю бездну собственной тупости.

– Да хуи ему везде мерещились, – не стерпел я, – хуи, понимаешь? Сигару он курил, к примеру. Ну, и утверждал, что он не просто так любит ее курить, а это вроде как хуй, который он подсознательно не прочь бы пососать. Но не потому, что он там гамадрил какой, а потому, что у его матери было мало молока и он попросту недоел в младенчестве. Ну, и банан – это, по Фрейду, тоже хуй. Получается, что его дочь пришла и рассказала, что ей приснилось, как она трахается с собственным папашей, который ей все мозги засрал насчет своего хуиного психоанализа. Теперь-то хоть въехал, чудак-человек?

– Ы-гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы! – довольно заржал (именно заржал, словно мерин) таксист. – Теперь понятно. А-га-га-га-га-га!

– Молодец, – я перевел дух, – вот видишь, насколько все просто оказывается. Главное – это иметь подход к людям из различных слоев населения, говорить с ними на привычном для них языке. Тогда и люди к тебе потянутся. Чего мы стоим-то? Рассосалось вроде? Давай быстрей, если не забыл: я в аэропорт опаздываю!

2

Спустя час после окончания последней воскресной мессы преподобный отец Бернар вылез из исповедальни и, полагая, что его никто не видит, от всей души хлопнул резной дверцей и выругался, употребив излюбленное ругательное словечко всех французов «merde». Сегодня ему пришлось выслушать особенно много историй от прихожан, которые, как выяснил отец Бернар, здесь, в Москве, прожигали жизнь так, что только треск стоял. Этот маленький католический приход Св. Людовика, расположенный в Малом Милютинском переулке, окормлял множество иностранцев, которых судьба занесла в русскую столицу. Мессы здесь читались по-литовски, по-польски, по-английски и даже по-вьетнамски. Отец Бернар читал по-французски и изредка по-русски, только тогда, когда его просили о подмене другие священники. Французская община в Москве была многочисленна и требовала наличия духовного отца, органиста, неукоснительного соблюдения всех нюансов службы, к которым осевшие в России потомки Бонапарта привыкли у себя на родине. Если бы не тайна исповеди, если бы преподобный был романистом, то он бы тогда… Работники посольства, повара ресторанов, метрдотели, топ-менеджеры, бизнесмены, гувернеры в семьях богатых аборигенов – таков был далеко не полный список прихожан – соотечественников отца Бернара, и каждый в этом списке имел свою историю, раз от раза дополняя ее все новыми и новыми грехами, совершенными здесь, в большом русском городе, по слабости человеческой. Еженедельно все благочинные с виду прихожане приходят на исповедь, чтобы сбросить на его голову накопившийся груз проступков и небогоугодных дел, а после отпущения с легким сердцем выходят за церковную ограду и возвращаются обратно в Москву – этот город грехов, переполненный соблазнами, обуреваемый страстями, пропахший наличными, продажной вагиной и бессовестно разбавленным кокаином. Французы любят кокаин. Их большие носы вдыхают его так много за раз, что французов можно смело назвать чемпионами по размеру единовременной дозы.

Преподобный, даром что священник, некоторые исповеди тайком записывал. Была у него особая, в коричневом коленкоре тетрадь, которую он хранил подальше от чужого глаза. Он не указывал имен своих прихожан, которых давно узнавал по голосу за непроницаемой ширмой исповедальни. Свои записи он просто называл по порядку: «история первая», «история тридцать вторая» и так далее. Эта страсть к протоколированию чужих исповедей была величайшим грехом самого отца Бернара, и он был не в силах преодолеть эту страсть. Словно начинающий алкоголик, мучимый утренним похмельем, в сотый раз дает себе слово «завязать», преподобный всякий раз после окончания записи в тайной тетради клялся, что он сожжет ее, но всякий раз его страсть одерживала верх. Порой он вновь и вновь перечитывал наивно доверенные ему чужие грязные откровения и, бывало, приходил в ярость, осуждая «всех этих клятвопреступников», от исповеди к исповеди не перестающих грешить (о, мон Дьё!). Поэтому сегодня после нескольких часов, проведенных в тесной исповедальне, у священника было особенно мрачное настроение. Того, что он нынче услышал, хватит не на одну «историю», а на добрых две дюжины. Голос справа приказывал ему оставить это недостойное пастыря занятие, но голос слева нашептывал в ухо соблазнительные обороты, изящные предложения, точные формулировки сюжетных линий. Дело в том, что отец Бернар не просто записывал чужие исповеди слово в слово. Каждую «историю» он превращал в рассказ, в повесть, в роман! И был о своем творчестве очень и очень высокого мнения. Втайне он считал себя новым Мопассаном, перед слегка придушенной с точки зрения современных нравов прозой которого он преклонялся и ранее. Еще в далеком детстве, когда двенадцатилетним недорослем он тайком от всех изучал «Милого друга», то неоднократно онанировал, переживая постельные подвиги авантюриста Дюруа.

– Дерьмо! – довольно громко произнес отец Бернар, выражая свое замешательство перед советами беса слева и ангела справа, и вдруг спиной ощутил чье-то присутствие. Он резко обернулся и увидел, что в дальнем углу костела, в полумраке неосвещенного правого нефа, на скамейке сидит некто и с интересом разглядывает сквернословящего священника.

– Гм… – только и смог вымолвить отец Бернар. – Неопознанная фигура поднялась со своего места и двинулась в сторону преподобного. Выйдя на свет, некто оказался отлично знакомым отцу Бернару прихожанином – французом по имени Жан-Жак Брасье.

– О, это вы! – с некоторым облегчением произнес преподобный. – Почему вы остались, мсье? У вас ко мне какое-нибудь дело?

Жан-Жак послушно кивнул:

– Я хотел поговорить с вами, святой отец.

– Разве вы не были на исповеди? – слукавил преподобный, которому голос Брасье был хорошо знаком. Нет, этот не был на исповеди, не то священник бы его запомнил.

– О нет. Я не решился. Вы знаете, я всегда неохотно исповедуюсь здесь, особенно когда на мессе полно народу. Мне кажется, что кто-нибудь может подслушать и тайна исповеди будет нарушена (Бернар едва заметно поежился). У меня, наверное, идея фикс, – виновато развел руками Брасье.

– Так что же вы хотите, мсье Брасье? – с легким нетерпением задал свой вопрос преподобный.

– Я хотел бы исповедаться вам теперь же. Здесь. Пока никого нет рядом.

– Ну что ж… Вы пришли к священнику с тяжелой душой, и я не вправе вам отказать, – отец Бернар внезапно почувствовал прилив странного чувства пустоты, будто на мгновение нечем стало дышать. Так всегда бывало с ним, когда он видел покойника, поэтому отпевание для отца Бернара было самым трудным обрядом, и он соглашался на него всегда с большой неохотой. В этот раз ощущение было таким сильным, что преподобный почувствовал головокружение и опустился на скамью. Брасье воспринял это как знак готовности священника выслушать его и с почтением опустился рядом. – Во имя Отца, и Сына, и Святого духа… – начал отец Бернар и осенил прихожанина крестным знамением.

– Аминь, – откликнулся тот и начал торопливо говорить, – я грешен, святой отец, ибо горячо желал смерти одного человека. А быть может, и не одного, – он запнулся, – если быть точным, то двух человек – Словно испугавшись собственного признания, Брасье осекся и замолчал.

– Ну же, смелей! – подбодрил его отец Бернар, – кто эти люди и чем они вызвали ваш гнев, столь сильный, что вы дерзнули задуматься о таком?

– Я женат на русской девушке, – голос Жан-Жака заметно потеплел, – у нас растет дочь, ей три года. Она дивный ангел! Я давно живу в этой стране и успел к ней привязаться. Здесь я имею гораздо больше того, что имел во Франции. Я продаю вино, моя жена занимается тем же, – Брасье говорил короткими предложениями, четко их разделяя. Так учат говорить торговых агентов на многочисленных тренингах по улучшению мастерства продаж.

– Мы неплохо зарабатываем, – продолжал Брасье, – и в наше непростое время смогли накопить на вполне приличную квартиру в центре Москвы. Сделали прекрасный и весьма дорогой ремонт. Приобрели всю обстановку. Получилось милое, уютное гнездышко. Но над нами живут соседи, которые также делают ремонт. Разумеется, с помощью рабочих. Я не знаю, кто эти люди по национальности, но моя жена говорит, что они из какой-то бывшей республики Советского Союза. Такие смуглые, похожи на наших марокканцев. Эти рабочие уже два раза забывали перекрыть воду и заливали нас! Ремонт теперь придется делать заново, а это такие расходы! Я вне себя от ярости! После первого раза я ходил к ним ругаться, но они, я готов поклясться, что нарочно, вновь устроили потоп! Это ужасно, ужасно! Такие неприятные лица! Они издеваются надо мной, смеются. О! Это невыносимо! Я поймал себя на мысли, что готов их убить! Я ревностный католик, святой отец, понимаю, что сама мысль об убийстве есть тяжкий грех, поэтому прошу вашего пасторского слова, вашего наставления и прощения у Господа нашего.

– Сын мой. – Отец Бернар почувствовал себя столпом веры и преисполнился желанием наставить этого заблудшего на путь истинный. – Чему нас учит вера? Вера учит нас умению быть терпимыми и прощать. Все люди друг другу братья и сестры, все вышли из колена и ребра Адамова, всех призовут на Страшный суд. Чему учит нас Церковь? Смирению и милосердию к ближнему. Прощению ближнего своего. Вам, сын мой, выпала честь явить этим заблудшим образец христианского поведения. Поговорите с ними, пустите в сердце свое, наставьте кротким словом, и воздастся вам! Воздастся… – повторил преподобный в легком замешательстве, вновь застигнутый ощущением пустоты, еще более сильным, чем прежде.

– Да, но… – Брасье, смущенный оттого, что перебил священника, словно извиняясь, молитвенно соединил ладони, – простите, святой отец, но мне кажется, что такие люди, как эти, не в силах оценить Христовы заповеди. Они для них непостижимы! Вспомните Париж, мятежи в Сен-Дени, когда они громили все вокруг, когда убивали и жгли автомобили! Да будь там сам Спаситель, кажется, и он не смог бы усмирить их с помощью одного лишь слова. Они воспринимают нашу кротость, наше смирение как слабость. И в этой стране все то же самое. Никаких отличий. Быть может, нужно бороться с ними?

– Вы должны стоять выше дикарей, сын мой. Нести им свет веры. Уверяю вас, что миссия католика всегда и везде состоит только в этом. Дикарь отступит перед христианским словом, и вы увидите, как на ваших глазах он из дикаря превратится в доброго мирянина. Наставьте этих простых и невежественных рабочих на путь истинный. Пообещайте, что последуете моему совету.