День мертвых тел

«Как в трясине тону, – Гуров вздохнул и, закрыв глаза, крепко сжал переносицу. – Нехватка людей. Нехватка финансирования, остальных ресурсов. И жалобы, жалобы, жалобы. Нытье. Привычка работать спустя рукава. Ведь найти тех, кто придет на их место в эти условия и заменит местечковых полицейских, почти невозможно. Очередь в отдел кадров с заявлениями не стоит».

Полковник резко выдохнул и поднялся со своего стула, шаткого, с потертой обивкой. Безнадега и нищета кабинета Сизого В. С. ощущались физическим грузом, легшим на плечи. Гуров поймал себя на том, что старается держаться поближе к окну, за которым – жизнь и лето, и решительно повернулся лицом к столу и ссутулившемуся в кресле Сизому.

– То есть с рыжим этим, Андреем Кравченко, и его заклятым врагом, Егоровым Артемом, работы вы, Виктор Степанович, проводить не собираетесь.

– Ну побойтесь бога, Лев Иванович! Они совершеннолетние, какие мои действия могут воспрепятствовать им иметь друг к другу стойкую неприязнь? Или бросить пить? Или кричать друг на друга нецензурной бранью? Я же участковый, а не психолог. Они же не бьют, не ломают, не жгут. Они безобидные…

Гуров почувствовал, что начинает закипать. Что еще можно подобным образом спустить на тормозах? Работорговлю? Педофилию? Полковник опасно сузил глаза и пошел в атаку.

– А ты знаешь, старлей, что в доме напротив того, где живет Молотова, на втором этаже в угловой квартире окна, судя по показаниям свидетелей, полгода покрывалами завешаны? И подозрительные личности ходят регулярно. Что у тебя там, Виктор Степанович? Притон? Или бардак? Не знаешь. Может, мне сходить узнать? А то с «тихими алкоголиками» Молотовой, как я вижу, дело безнадежное.

Сизый встретился взглядом с Гуровым, и полковник почти в действительности услышал, как под сводом черепной коробки старшего лейтенанта заворочались наконец-то извилины. Если в нехорошей квартире на втором этаже на самом деле происходит что-то противозаконное, то узнать об этом первым должен никак не заезжий полковник УГРО. И грозит это такими неприятностями, рядом с которыми Молотова с ее жалобами на несовершенство мира покажется юной Красной Шапочкой с шоколадными кексиками в плетеной корзинке.

– Не надо туда ходить, – произнес он негромко, почти ласково. И внезапно Гуров понял, что Сизый совсем не дурак, просто погряз в царящей кругом бессмысленности и потерял надежду. А работать он умеет. Если бы еще хотел. – Я сам схожу и все узнаю. Зачем людей тревожить, Лев Иванович? Район тихий, все друг друга знают. Может, там кто-то все стены себе светлым ликом Полонского разрисовал под… кхм, вдохновением. Теперь и закрасить жалко, и людям показать стыдно. Вот и прячет. Всего дел, может быть, на две минуты, а мы тут с вами беспокоимся.

Гуров взял на заметку проверить, сдержит ли Сизый слово. Но внимание упорно цеплялось за брошенную вскользь незнакомую фамилию. Он озадаченно покачал головой и присел напротив, окончательно переводя их общение на «ты».

– Чей светлый лик, говоришь?

Сизый откинулся на спинку кресла и немного расслабился, поняв, что наконец-то задаются вопросы, на которые у него есть ответ.

– Полонского. Аджея Полонского. Ты видел, наверное. Это лицо сейчас разве что на туалетной бумаге не рисуют. «Ангел идет домой»… – повторив слоган, от которого перед глазами Гурова тут же встала стена Онейского детского дома, Сизый усмехнулся и потянулся за сигаретами. – Он же местный, Аджей. Родился здесь, родители бросили, в детском доме нашем жил. Потом вырос, Москву покорять поехал. Нагулялся и вот, вернулся. Подарил городу фестиваль граффити, чтоб его, своего святого имени. Молодняк по нему с ума сходит. Ты на наркодиспансер наш закрытый сходи, посмотри, Лев. Полонский в нем от зависимости лечился, а цветами он завален так, будто парень там прикосновениями младенцев исцелял, не меньше. Курить будешь, полковник?

– Нет, спасибо, – Гуров отказался от курева, но расслабил плечи и продолжил: – От чая бы не отказался. И давно, говоришь, этот фестиваль у вас проводится? Никогда не слышал…

Глава 5

«Ангел идет домой» – слова эти крутились в голове Гурова. Полковник шагал по бурлящей от людских голосов, смеха и музыки улице, не имея четкой цели. Просто шел вперед, сливаясь с разношерстной толпой и переваривая полученную от Сизого информацию. Обдумывая и впитывая, но прекрасно осознавая, что применить ее получится едва ли, и не потому, что он, Гуров, не сумеет, а потому, что не к чему. Просто теперь он знает немного больше о том, что творится вокруг. День клонился к вечеру. Виктор рассказывал и на вопросы его отвечал со всей отдачей. Обещал, что двором Капитолины Сергеевны займется, уже менее охотно, но что ему оставалось делать? Если заезжий из большого города полковник возьмется за дело сам, начальство Сизого по головке не погладит.

Вечерело. Небо заливало город косыми закатными лучами. Летний Онейск готовился встретить очередную ночь фестиваля, в котором забывались все приличия. Музыка стала громче, творческие мастерские под открытым небом превращались в танцевальные площадки, тут и там собирались сходки любителей бардовской песни, творцы живых концертов, исполняющие музыку на всем, что могло звучать, начиная от полимерных труб для водопровода и заканчивая глюкофонами.

Гуров думал о том, что, пожалуй, побудет здесь еще пару дней, чтобы не расстраивать Машу, не разочаровывать Капитолину Сергеевну, и вернется обратно. Поможет с организацией обещанного Крячко выезда на шашлыки, и потечет его жизнь по-прежнему, безмятежно, размеренно, без приключений и неожиданностей. Насколько это возможно при его работе, внутренне хмыкнул Гуров. Контролировать тишину и спокойствие отдельно взятого дворика в Семеновском районе города Онейск можно и на расстоянии. А он хочет покоя. Стас по-своему прав. Но, если рассудить, каждому свое. И что для одного «праздник бытия», то для другого тяжкая обуза и непредвиденное беспокойство.

Онейск являлся живой этому факту иллюстрацией уже пятый год, с тех пор, как Аджею Полонскому пришла в голову идея сделать родной городок местом паломничества сотен и сотен уличных художников, музыкантов и прочих творческих личностей. Идейный вдохновитель и властитель дум, крашеный блондин с прозрачными глазами, Полонский родился здесь, в местном родильном доме номер четыре. А через шесть месяцев угодил в детский дом имени Шульженко, где и пробыл до совершеннолетия. Покинул не дорогой сердцу приют детства сразу же, как получил на это право, несколько лет посвятил накоплению денег, необходимых для покорения сиротой мира или хотя бы Москвы. Чем зарабатывал красивый, хорошо сложенный парень с большими амбициями и начисто лишенный родительской любви почти от самого рождения в провинциальном городке, где мать-уборщица передает свое рабочее место по наследству детям, Сизый умолчал. Может, и не знал. Кто тогда интересовался им, Полонским, чтобы это отслеживать?

Однако парень был упрям и прозябать в тени за копеечную зарплату явно не собирался. Сочтя приготовления достаточными, Аджей сел на электричку и, не оглянувшись, исчез из жизни и памяти Онейска, желая забыть и быть забытым. Далее след Аджея терялся, однако со временем звучное имя начало всплывать в богемных тусовках не только России, но и Европы. Фотомодель и музыкант, натурщик, танцор, актер. Путь творца тернист, легко живется лишь непритязательным бездарям. Два раза тихо, без огласки и прессы, Аджей возвращался в любимый и вместе с тем ненавистный город детства – первый раз лечился от наркозависимости, второй – от алкоголизма. Он мог позволить себе клиники в благополучной Германии или Австрии, но что-то болезненно тянуло Аджея домой. Не отогрели, не прельстили даже польские корни, хотя в таинственно готической Праге Полонский бывал неоднократно. Как птица в гнездо, он возвращался к родным тополям под окнами пустой однокомнатной квартирки, что выделило ему государство после выхода из детского дома. Именно в Онейск будущий кумир миллионов приезжал в темных очках и мешковатых куртках, с единственной сумкой через плечо, когда нужно было вспомнить или переосмыслить, кто он такой и зачем живет на белом свете.

Как и ожидалось, ответ мятущейся душе дало искусство. Брошенному родителями, пронзительно одинокому Аджею, видимо, была нужна любовь всего мира. Насчет мира Гуров выяснять не стал, а вот Россия полюбила молодого мужчину с трудной судьбой и горящим взглядом самозабвенно. Как именно он пришел в стрит-арт, никто не знал, но после ряда конкурсов однажды мечта сбылась – Аджей проснулся знаменитым. На языке современной молодежи это называлось «выстрелить» или «залететь в топ». Грянули литавры в божественной канцелярии, любовь и признание публики хлынули на художника таким потоком, что одно время Полонский даже имел телохранителей, настоял агент. По совету ли агента или по собственному почину, неизвестно, но прилагающиеся к славе и популярности деньги Аджей стал вкладывать в благотворительность. В помощь больницам и детским домам, чтение лекций перед школьниками, творческие конкурсы в колониях для несовершеннолетних. В глазах фанатов за спиной Аджея развернулись вполне осязаемые ангельские крылья. Его история, во всех своих мрачных и трагичных подробностях, взорвала умы людей. Ему даже книгу предлагали писать. К литературному жанру герой девичьих грез таланта не имел и к себе относился трезво. Книги не случилось. Вместо этого, четыре с небольшим года назад, Онейск впервые сотряс сперва межрегиональный, а после и всероссийский фестиваль «Ангел идет домой». Гуров не знал об этом только потому, что в его срезе реальности рисунки на стенах являлись вандализмом, а никак не видом искусства, способным изменить чью-то судьбу. А Аджей менял судьбы. Едва ли с помощью баллончика с краской, но собственным примером, верой в свои силы и в людей.

Гуров, махнув рукой на ехидный голос Крячко, нашептывающий на ухо, что товарищ полковник предсказуемый, как инструктаж по технике безопасности, купил яркие, разноцветные магнитики на холодильник. По счету столько, скольким людям планировалось преподнести сувенир, и плюс пять добавочных на выбор, если не понравится – все разные. Купил мягкое мороженое, радужное, в хрустящем вафельном рожке – лакомство было искристо холодным и поражало воображение размером. На улицах зажглись фонари, а также гирлянды и праздничная иллюминация – светилось, переливалось огнями, щетинилось лучами лазеров буквально все, на что падал взгляд. Людей на улицах стало едва ли не больше, чем днем. Гуров бесцельно переплывал из одного облака цвета, света и музыки в другое, с удовольствием лакомился мороженым и думал о том, как по-разному живут люди. Если верить Сизому, в этом году Полонскому исполнится тридцать. Его лицо нарисовано на стенах домов и в автобусах. В его трудовой книжке наверняка пусто, но Гуров был уверен, его жизнь была полна событий, по которым можно было бы снять не один блокбастер. Он же, Лев Иванович Гуров, на идола и пример для подражания никак не тянет. Его имя не передают, как молитву, из уст в уста, его носовые платки не продают в интернете. Не настолько он Полонского и старше. Однако счастливо женат и делит кабинет с одним, но надежным и испытанным другом. Есть ли чему завидовать? Все люди разные, и каждому для счастья нужно что-то свое…

Сделав вывод, что жить хорошо и жизнь удалась, Гуров собрался наконец вызвать такси и поехать на квартиру отдыхать. Однако на самой границе света и тени, у поворота в ближайший двор, полковник явственно ощутил на себе чей-то взгляд – на него смотрела кошка. Комочек короткой, темно-серой шерсти взирал на Гурова медово-оранжевыми очами, с привычным выражением презрения и жалости на скорбной мордочке. Имя вспомнилось и прыгнуло на язык само:

– Кис, кис, кис, – прошептал Гуров рефлекторно, а потом добавил громче и ласковее: – Ляля… Лялечка, что ты здесь делаешь совсем одна?

Кошка ожидаемо не ответила и даже сделала вид, что уходит. Недолго думая, Гуров подхватил ее под мягкое брюшко и свернул во двор. Было темно, свет попадал сюда только с улицы, откуда зашел Гуров, и из высокой арки с другой стороны. Окна спящих домов не сияли огнями, и Гуров представил, как завидуют сейчас те, у кого окна выходят на проспект, тем, у кого они выходят на эту сторону дома, мрачную и тихую. Тихую ли? Чем ближе Гуров подходил к арке, тем явственнее слышал возбужденные голоса и смех. Компания не слушала музыку, не шумела лишнего. Однако в честь праздника в этот поздний вечер две девушки и трое парней не спали. Гуров чуть не запнулся об обширную груду, видимо, сорванного со стены плюща, и вышел на свет.

– Привет, старые знакомые! Рад видеть. Смотрите, кто у вас чуть не сбежал?

Катя, хозяйка сердитой, но любимой кошки, сперва всплеснула руками, а потом широко улыбнулась, признавая недавнего попутчика.

– Лев, какая встреча. Здравствуйте. Где вы только поймали эту хулиганку… Обычно ведь не выманишь ее из машины, а тут как сглазили! С первого взгляда не понравились принцессе нашей ни двор, ни квартира, чуть недоглядишь, хвост ставит свечкой, и лови ее по кустам…

Подошли Лена, Марат, Антон и Виталя. Лялю целовали и гладили, Ляля была недовольна. Лев тем временем разглядел, что компания по уши испачкана краской – одежда, руки и волосы, все было в россыпи ярких, поблекших или совсем свежих, влажных пятнышек.

– Значит, нашли все-таки квартиру? И тоже рисовать сюда приехали, художники?

– Да что вы, Лев, какие из нас художники, – подал голос темноволосый Марат. Он уже достаточно порадовался возвращению любимицы и вернулся к сборам. Гуров поднял голову, оглядывая роспись, занимавшую всю стену и часть потолка.

– Ого.

– Ого, согласны, – подошла Лена, русая, с плетенной из цветной соломки повязкой над бровями. Остальная компания подбирала разбросанные вокруг банки и пустые баллоны, обертки от сэндвичей и газеты, которыми была устелена плитка, заменявшая асфальт. – Представляете, как нам повезло, еще и дважды. Нам позвонили хозяева, которые ранее отказали, но квартира внезапно освободилась. Позвали, и мы согласились. Подъезжаем, прямо, знаете, вот здесь. И Антон говорит: «Что это?» Мы не увидели и спрашиваем, мол, где? А он показывает прямо вот сюда, на стену. Здесь девичий виноград рос, мы сорвали его, вон там сложили в сторонке. Ух, старухи кричали на нас!.. А там, под плющом, шедевр. Понимаете, Лев? Это же ранний Полонский. Посмотрите на этот красный, на фонари. Кроме него, никто так красным не пишет. Ну, мы набрались смелости и позвонили Аджею. Представляете? Сказали, что нашли его «Красные фонари» в арке! Что плющ почти разрушил картину. А он… Ну… Ангел, чего с него взять? Сказал: «Бросьте, плющу виднее, что с «Красными фонарями» делать. Пусть дальше разрушает, а вы веселитесь!» И голос у него добрый-предобрый. Он ведь даже имен наших не знает, за него трубку берет другой человек, агент. Еще и звонки пропускает не все. Но сейчас праздник, и Ангел дома, в Онейске, можно дозвониться, если постараться. Вот так нам и повезло в третий раз. Мы аккуратно стену отчистили и, как смогли, обновили полотно. Не получилось, конечно, так, как у Аджея. Но ему все равно, а мы шедевр спасли, будет что вспомнить…

Пока Лена тараторила, а ребята старались не слишком сильно звенеть бутылками и банками в своих мусорных пакетах, Гуров смотрел на стену, на картину. Может, если бы все уличные художники работали на таком уровне, коммунальные службы не затирали бы их старания равнодушно-серыми пятнами. На стене арки была изображена улица. Темная и вроде даже знакомая. Может быть, Гуров видел ее во время сегодняшней экскурсии, а может, в каждом городе есть похожая. Грязная луна тонет в землистых облаках и смоге, на небе нет ни одной звезды. Безликие дома спят, погасив до утра черные окна. По пустым, уходящим в точку перспективы тротуарам невидимый ветер гонит мусор из перевернутых баков. Яркими, наполненными цветом на изображении были две вещи – это фонари, горящие красным, бросающие тревожные отсветы на спящие дома, небо, мусор, все вокруг, и стелька в мужской туфле. Она лежит набоку, в центре проезжей части, на самой разметке. Узкая, лаковая, в сверкающих боках, пострадавших от грязи, все еще отражается свет фонарей. Стелька внутри горит первозданно алым, тонкие шнурки мертвыми змейками безвольно мокнут в луже. Все это создавало гнетущее впечатление и со светлым образом Аджея не вязалось никак. Но пейзажа художнику было мало. Изображение будто утекало в открытый кем-то слив выше уровня глаз, там, куда убегала дорога и фонари, закручивая улицу неровными витками водоворота. И на все это с неба, будто крупный снег, падали перья. Белые перья, совсем маленькие наверху, рядом с туфлей же их можно было рассмотреть во всех подробностях, от стержня до нежного пуха очина.

– Перья мы сами придумали. Здорово вышло, правда? – тихо произнесла Лена, заметив, какое впечатление картина произвела на Гурова. Тот повернулся и вопросительно поднял брови. Она пояснила: – Здесь изначально просто снег шел у Аджея. Но мы решили, что перья будут лучше, он же ангел, понимаете?

Гуров не понимал. Но внезапно проникся к незнакомому художнику уважением. Слишком самовлюбленно звучала ангельская тематика рядом с внешностью, которую Гуров себе представил. И мысль, что небожителем Полонского окрестили фанаты, а сам он, называя фестиваль, лишь использовал узнаваемый и любимый массами образ, ему понравилась.

Тем временем уборка была закончена.

Протестующую Лялю заперли в машине, мусор и вещи собрали, тугие плети девичьего винограда стащили к мусорным контейнерам, надеясь, что наутро дворники решат судьбу пострадавшего растения. Гуров снова собрался уехать и даже достал из кармана телефон, но был застигнут неожиданной идеей ребят сфотографироваться всем вместе на фоне отреставрированного шедевра гениального художника. И Лев должен был на фотографии обязательно быть, ведь он тоже участвовал: поймал и вернул Лялю, а еще помогал таскать плющ.

Было решено сфотографироваться всем вместе, установив камеру на отложенный старт. Для этого нужно было переставить машину, чтобы та своим непрезентабельным видом не портила эпохальный снимок. Катя села за руль, зажгла фары. И вместо того чтобы осторожно сдать назад, надавила на газ. Под общий не то вскрик, не то стон, автомобиль вписался углом переднего крыла в стену, прямо в непросохшую еще краску.

Крыло выдержало испытание достойно. Нутро арки, много лет не знавшее ни солнца, ни ремонта, медленно, но верно разваливающееся под напором сырости и корней девичьего винограда на первый взгляд тоже. А на второй, то есть когда машина все же взрыкнула и откатилась назад, на неровную плитку проезда посыпался песок и осколки кирпичей.

– Да чтоб тебя!..

– Катя, ты чего? Как первый день за рулем, честное слово.

– Любимая женщина Шумахера, ты там сама как, в порядке?

Расстроенная Катя вышла из машины и сделала печальный реверанс публике.

«Выпили немного, вот и растерялась. Ничего страшного не случилось. Эта арка и так давно нуждалась в ремонте, ведь позволил ей кто-то так зарасти», – Гуров ничего не говорил вслух, видя, как расстроены ребята. Все вместе они собрались вокруг прорехи в стене, оценивая ущерб. Один из парней поднял выпавший кирпич, отряхнул и, пачкаясь краской, попробовал приладить его на старое место. Новый стон разочарования, новые кирпичи со стуком посыпались на землю.

А потом стало очень тихо. Даже кошка в машине перестала мяукать.

– Это что… Там?

– Где?

– Там, Тошка. Вон там, прям где ты на каменщика учился.

Шутка прозвучала тускло и безжизненно.

Неопознанный предмет в песке, сколках кирпича и старой штукатурке никак не давал себя рассмотреть. Гуров протянул руку и отряхнул лишнее, еще не зная, но угадывая внутренним чутьем опытного оперативника, что увидит. Да и едва уловимый запах дал о себе знать, тошнотворный, сладковатый. Ребятам было неоткуда его узнать, к тому же веяние было настолько слабым, что почувствовать его мог только тот, кто был с ним не понаслышке знаком. Гуров понял, что отпуск закончился. Прямо сейчас.