Адреса памяти

– А ну, девки, навалимся! – мобилизовывала тогда на помощь сдохшим аккумуляторным батареям весь наличный женский состав шумная Раечка.

«И, р-р-р-аз, – командовала миниатюрная Раечка, упираясь кукольным своим плечиком в застрявший многотонный воз. – Девки, не спим, толкаем – и еще р-р-р-аз!»

И отчаянные наши девки дружно выталкивали раздавленную тяжестью мешков мою колченогую таратайку на оперативный простор, где можно было под небольшой откос уже катиться по инерции. Вообще с горки моя машинка ездила будь здоров, а вот в обратном направлении – почему-то капризничала.

Но все равно мы с ней дружили. Я вообще люблю, когда в вещи нет ничего лишнего. А вещь – работает. Скажем, в машине нет руля, кабины, сидений, фар, радиатора, карбюратора, магнитолы и джипиэснавигатора, а она – едет. А на ней – и ты. Плюс – в кузове, свесив ноги на улицу и по-детски болтая тяжелыми ботинками, бодрый толстяк Вован. Или – в обнимку с металлическими чушками и мычащий что-то на своем немом наречии усердный Саня. Или – другие мужики: «Эй, на каре!» – чуть что, голоснут, и мы всем табором куда-то дружно катим по нашим привычным заводским делам…

Мелодия Кобликова

Они почему-то очень мало живут – самые талантливые. Владимиру Кобликову было отведено всего 44. Когда я пошел во второй класс, его уже не стало. О Кобликове я тогда, конечно же, ничего не знал. Встреча состоялась только через два года. Дату знакомства я запомнил точно – 20 мая 1974 года. Именно этим днем заведующий Калужским гороно (фамилия неразборчива) подписал моему старшему брату книгу – в качестве награды за участие в математической олимпиаде. Книга называлась «Мелодия Дворжака». В ней не было нот, как можно было бы сначала подумать. Более того – в ней больше не было никаких упоминаний о великом чешском композиторе.

Под обложкой обнаружились повести и рассказы. Один – самый короткий – был назван моим именем – «Лешка». Я его тут же и прочитал. «Лешку знает вся улица. Он гроза девчонок. Его боятся собаки, кошки и воробьи. Лешка дерется каждый день и всех побеждает. У него есть старенький велосипед, на котором он умудряется съезжать даже с лестницы…» Вообще-то рассказ был про любовь – Лены и Лешки – двух дошколят. Всего две странички. Мне их хватило, чтобы полюбить эту шуструю парочку навсегда. И прикипеть душой к их нежному автору.

С тех пор я и запомнил автора «Лешки». Однажды взял его книгу с собой в Москву – коротать время в электричке. Попутчик напротив тоже что-то читал и, видимо, присытившись своей книгой, предложил поменяться. Я протянул ему «Мелодию Дворжака». Он мне – свое, не помню что. Через пару минут я уже не способен был сосредоточиться на подсунутой соседом книжке, а с интересом следил за ним самим – попутчик покатывался со смеху, безуспешно затыкал ладошкой рот, размашисто утирал платком выкатывающиеся из глаз обильные слезы. Смущенно оглядывался – как бы извиняясь за несдержанность и одновременно беспомощно кивая на разложенную на коленках книгу Кобликова: мол, это он во всем  виноват, а не я…

Затем встречи с Владимиром Кобликовым стали происходить у меня все чаще и чаще. Хотя о том, что они были, я узнавал только какое-то время спустя. Скажем, каким-то ветром был занесен в редакцию газеты, где задолго до этого начинал свой писательский путь Владимир Васильевич. Я не знал, что Кобликов здесь тоже когда-то трудился. И рождался как лучший калужский прозаик. К стыду своему, не ведал…

Подружился как-то с замечательным калужским фотографом Сергеем Петровичем Денисовым. Будучи у него в гостях, в домике за Окой, вдруг узнаю, что нахожусь в родовом гнезде Владимира Кобликова. Сергей Петрович оказался двоюродным братом Владимира Васильевича, который в этом самом домике принимал обожаемого им Константина Георгиевича Паустовского.

Они вообще искренне симпатизировали друг другу – молодой калужский прозаик и всеми признаний литературный мэтр. Без снисхождения со стороны классика и без заискивания со стороны никому не известного провинциального газетчика. Секрет этой дружбы не давал покоя тогда многим: чем же так приворожил этот скороспелый, неугомонный Кобликов искушенного и разборчивого в литературных привязанностях Паустовского? «Подумаешь – насаживал червей «Доктору Паусту» на удочку», – шипели обойденные вниманием мэтра иные калужские «литературные классики».

Сам же «Доктор Пауст» формулировал силу тяготения к начинающему калужскому литератору несколько иначе: «Проза Кобликова наполнена спектральным светом. Она горит то красной, то таинственно синей, то напряженно зеленой, отражающей могучий всероссийский разлив наших лесов, то золотом, омытым в холодном воздухе того великолепного, хотя и ежегодного чуда, которое мы не зря зовем «золотой осенью».

Можно добавить еще, что проза Кобликова будто звенит – тонко так, нежно, иногда напоминая то ли бубенчики под дугой, то ли щебет ласточек под крышей. Вслушайтесь только в названия кобликовских повестей и рассказов: «До свидания, Эрлюсы», «Побег в соловьиные зори», «Баюн-трава», «Голубые слезы»… Последнюю вещь Паустовский взял в свой знаменитый, ставший впоследствии легендарным, сборник «Тарусские страницы».

Под одной обложкой в компании с Мариной Цветаевой, Николаем Заболоцким, Булатом Окуджавой, Борисом Слуцким, Надеждой Мандельштам, Давидом Самойловым и Юрием Казаковым поместился и молодой калужский рассказчик. «Под ногами поскрипывал снежок. Дятел долбил звонкое дерево, кричала сойка. На одной маленькой полянке Сергей увидел много черных пятен. Подошел к ним. Грибы. Их забыли собрать, и теперь они торчали из-под снега, черные, сморщенные, никому не нужные…»

Кобликов, как сказали бы сейчас, «позиционировался» двояко: как писатель для подрастающего поколения, романтиков и пилигримов, – это с одной стороны; и как тонкий деревенский лирик, душой чувствующий сельский уклад, крестьянский дух, околоточный чин… «Придет Марья перед вечером за амбарчик, сядет на лавку и щурится на заречные дали. С крутизны глядится далеко-далеко. И – сколько глаз хватало – все леса. Леса хвойные, дремучие. И дали алые. За этими далями, считала бабка Марья, и лежит весь мир…»

Род Кобликовых большой.  «У меня их семеро было, ребят-то, да две девки», – пересказывает воспоминания своей и Владимира Кобликова бабушки Сергей Денисов. Отец будущего писателя – Василий – художничал умело, да сапоги тачал ловко. Владимир отчасти по его стопам пошел – знал толк в живописи. Хотя литература перевесила – окончил филфак Калужского педа. Учительствовал. Но тяге к писательству противостоять не смог – утянули книги. Даже, было время, дослужился до поста главреда Калужского книжного издательства. Того самого, что вынянчило «Тарусские страницы».

Впрочем, этих «страниц» с лихвой хватило, чтобы издательство Калужское прихлопнуть. А Кобликову, наоборот, – взлететь. Но уже – не по карьерной стезе, а по писательской. И – вынашивать все более серьезные и глубокие вещи. Может быть – большой роман. Или – нежный-нежный, легкий, почти невесомый, звонкий, прозрачный и чуточку грустный рассказ. «Который, – делился своими замыслами Владимир Кобликов, – надо писать на одном дыхании…»

Он успел придумать только название этого рассказа. Очень певучее, нежное и искристое – «Мелодия Дворжака»…

Комары Катыни и борщ в Фаянсовой

– Здесь, что ли, упал польский президент? – читая название станции, спрашиваю у орудующего рядом со мной полутораметровым ключом смоленского путейца.

– Ну да… Только к Смоленску поближе, – сбрасывая пепел с сигареты на шпалы, как-то неохотно бурчит тот.

Разговор явно не клеится. Мы молча шагаем по шпалам, раскачиваясь в такт поворачиваемой с усилием ручке путейского ключа. Дистанция – 800. Уложенную плеть нужно закрепить до обеда. Завтра – еще одну, точно такую же. Народу не хватает…

Команду нашу срочно перебросили из Калуги для подмоги в Смоленскую ПМС. 350 км на вездеходе. Странно, дорога-то – асфальт. Но другого транспорта нет. Трясемся. Пиво, то да се, остановки до ветру… Короче, к вечеру добрались. Колодня – смоленский пригород. Вводный инструктаж. Расселение в вагоне. Предгрозовая духота. Сортир – на улице.

До сна – осмотр «достопримечательностей»: магазин «Магнит», пивной ларек и будка с квасом. В эпицентре – храм Иоанна Златоуста.

– Вообще-то раньше в этом здании размещался кинотеатр, – обрадованная единственному посетителю, посвящает в историю святого места его смотрительница. – Хотя когда-то, по преданию, была церковь.

Ставлю свечку за упокой и еще одну – во благополучие нашей командировки. Почитать из истории храма ничего в церковной лавке не оказалось. Смотрительница извинительно моргает.

– Есть, правда, об Иоанне Златоусте…

Ладно, думаю, почитаю парижские записки писательницы Ирины Одоевцевой, что успел сунуть в пакет перед выездом.

На перегон трогаемся еще засветло. Долго стоим под каким-то автодорожным мостом, как раз напротив выстреливающего в небо своими острыми башнями Смоленского Кремля. Тот обрамляет каменными стенами весьма величественный храм. Он скоро растворяется в мелькании уносящихся куда-то за спину смоленских окраин. Наш рабочий поезд пыхтит на запад, в сторону Минска, еще километров тридцать, и замирает напротив платформы с надписью «Катынь».

В составе – два людских вагона плюс столовая. В прида- чу – повариха.

– Мария будет вам готовить, – устало опустившись на кушетку, объяснил заглянувший в вагон седой путеец в желтухе, перепоясанной журчащей рацией. – А это, – метнув взгляд в сторону недопитой бутылки, – лучше убрать.

– А может, сначала познакомимся? – по-гусарски бравируя, протягивает руку незнакомцу один из наших.

– Ну что же, может, и познакомимся. Начальник ПМС Чазов.

Бутылка тут же исчезает под столом. Мужики начинают галдеть, что утром будут как огурчики. Чазов, измотанный бессонными ночами, устало ухмыляется, кладет руки на стол и, на секунду замерев, точно уснув, о чем-то задумывается.

– Батя, ну сказали же, что все будет как надо, – бросается митинговать Леха.

– Как ты меня назвал? – враз сбросив с себя вериги усталости, оживился Чазов.

– Ну, батя… А что? На отца вроде ты моего похож. Схоронил я его год назад…

– А лет тебе сколько?

– Тридцать три.

– Точно как моему сыну…

Чазов, стараясь скрыть так некстати проскочившую в его взоре нежность, медленно поднимается со скамьи. Точно портупею, армейским жестом поправляет ремень рации. Глубоко вздыхает. Еще раз бросает взгляд на разом примолкнувшего Леху. Смотрит на часы.

– Завтра в 8 утра быть готовыми. Укладываем плети.

На ночь нас ставят на главном пути. Перетряхивают его до основания. Движение – только по одной ветке. Да и по одной никакой сутолоки не наблюдается: даже на главном ходу поездов нынче мало-мало. В сторону России везут главным образом новые иномарки. К чему они, когда «своих» иномарок некуда девать? Обратно – нефть-бензин. Ну, леса чуток да стали. А в основном на катынском перегоне хозяйничают комары.

– Смотри, Лех, высосут всю кровь и окосеют.

На открытой платформе рабочего поезда вечером бой с комарами особенно жесток. И облепленная ими голая Лехина спина нагоняет страх.

– Ничего, завтра прилетят опохмеляться.

– А то… Не комары, а бульдоги. Еще не сел, а уже кусает…

Мария исправно готовила куриную лапшу, картошку с мясом, салат и прочее. От общих застолий категорически отказывалась. В период особо настойчивых приглашений даже звонила куда-то по мобильному: «У меня проблемы».

– Что-что… ОМОН, сказала, вызову – вот что! – пуганул кто-то из наших.

Все мигом протрезвели. Со стены, с выцветшего календаря печально взглянул Спаситель. Под ним вместо молитвы – белый лист бумаги с крупно напечатанными главными задачами Московской железной дороги на 2009 год, хотя на дворе – 13-й. Первым пунктом – повышение доходов железнодорожников.