Жена Пентефрия

– А татары-проводники, – жёлчно воскликнул старичок, – эти татары, которых так роскошно наряжают наши богатые барыни, – как великолепны эти татары!.. Вы заметили?.. Что за чудные у них домики… Что за роскошь внутри… Не жалеют барыни денег на убранство, – персидскими коврами стены обтягивают…

– Слышал я… Просто даже не верится… А, впрочем, не всё ли равно!..

– Гм, разумеется, всё равно, – сказал старичок, злобно хихикнув. – А всё-таки ваш крымский пейзаж будет недостаточно полон, если вы не изобразите на нём татарина проводника, в его характерном костюме: на нём кругленькая шапочка с верхом, расшитым золотом, чёрные шаровары стянуты поясом с массивным набором чеканного серебра… он с гордой осанкой сидит на великолепной лошади, а рядом с ним и амазонка: барыня льнёт к татарину, – заглядывает ему в глаза ласково, по кошачьи… Как верно всё это передал Репин на своём рисунке. Вот и вы попробуйте изобразить что-нибудь в этом роде.

– Я только пейзажист, – скромно ответил Рубаченко; но старичок не слушал, – он увлёкся.

– И ведь до чего наши барыни подчиняются им, этим красивым дикарям, – не унимался старичок, – удивительно!.. И не какие-нибудь… а так называемые интеллигентные женщины, жёны даже весьма почтенных людей… Которых дома эти же самые супруги поедом едят… Да-с… Вам всё это, может быть, тяжело слышать, молодой человек… Когда-то и я перед женщиной преклонялся, а теперь вот вполне согласен с тем, что сказал один из господ поэтов…

И старичок начал декламировать:

«… Не придавай в мечтах ей облика богини,
Цветами чистых чувств не усыпай ей путь:
Она лишь женщина, мираж земной пустыни,
Готовый путника всечасно обмануть…»

– Вы женаты? – как-то машинально спросил Рубаченко, быстро изображая кисточкой появлявшиеся кое-где на волнах белые гребенки пены.

– Овдовел-с. Не посетуйте на старика, заболтался.

Он встал и дотронулся до шляпы:

– Прощайте, г-н художник.

IV

Возвращаясь «с этюда», Рубаченко присел отдохнуть на скамью под тенью платана. Направо и налево изгибалась шоссированная дорожка, усыпанная гравием.

Раздался шорох женского платья. Приближалась быстрыми шагами какая-то дама. Голова была низко опущена: сна смотрела себе под ноги; за широким навесом её вычурной шляпки не видно было лица. Однако художник её узнал. Уже приблизившись к скамье, на которой сидел Рубаченко, она подняла голову и воскликнула:

– Вы!.. Зачем здесь?

– По праву свободного художника, Вера Николаевна… Если же моё присутствие здесь вас беспокоит…

– Уходите, – Бога ради скорее уходите…

Но было уже поздно.

С другой стороны приближался здоровенный детина-татарин с чёрными усами, торчавшими горизонтально… Пригнув голову как бык, он бросал исподлобья свирепые взгляды то на Веру Николаевну, то на Рубаченко и пошевеливал игриво правою рукой, в которой держал нагайку.

Вера Николаевна инстинктивно уцепилась за локоть Рубаченко, татарин вдруг взмахнул рукой, и нагайка со свистом упала прямо на плечи женщины. Она неистово вскрикнула…

Всё помутилось в глазах Рубаченко; он замахнулся своим складным стульчиком и, может быть; раздробил бы татарину голову, но Вера Николаевна крикнула:

– Стойте!.. Не смейте его трогать… Это я сама дала ему право… так со мной обращаться, – добавила Вера Николаевна. – Он очень ревнив, и принял вас за моего любовника. Пойдём, Ахмет…

Рубаченко ещё стоял, повёртывая свой складной стул как бы в раздумье: как он мог пытаться эту безобидную вещь обратить в оружие, а Вера Николаевна, прежде чем скрыться за поворотом дорожки, вдруг обернулась и сказала ему насмешливо:

– Чуть было не вышла «битва русских с кабардинцами!..» Прощайте вы, Иосиф Прекрасный!.. Не поминайте лихом…