Преступление доктора Паровозова

Как же так, а ведь уже казалось, что…

Я бросил венок в костер, закурил и сел подальше от хохочущей Оли. Откуда-то сбоку показался Леня, перекатывая в руках что-то круглое и черное.

– Не парься, Леха! – сказал Леня. – Из-за этих баб париться – себя не уважать, лучше поешь картошечки, я тебе испек, пока ты по могилам бегал!

Наутро Володя Чубаровский выполз из палатки, еще толком не рассвело, он растерянно оглядел пространство вокруг потухшего костра, где лежало несколько парочек из тех, которым не нашлось места в палатках, и произнес с восхищением и, как мне показалось, с тайной завистью:

– Ну, дают, акселераты!

Ему в ту пору шел уже двадцать первый год…

Поговорим о любви. О любви пионерской.

Пионерская любовь коварна и недолговечна, она гораздо более скоротечна, чем мимолетные курортные романы у старшего поколения.

Порой бывало, что какой-нибудь пионер начинал ухлестывать за одной пионеркой, через неделю за другой, а в конце смены за третьей. А бывало и так, что в одну какую-нибудь смену один парень нравится сразу четырем девочкам первого отряда и еще трем из второго, ходит такой гордый, думая, что всегда так будет, а на следующую смену приезжает – и все, не нужен никому, никто на него и не смотрит.

Все симпатии и антипатии обсуждаются, с легким налетом цинизма, обычно в палате, после отбоя, некоторые горячатся, волнуются.

Мы – а именно Балаган, Антошин и я – в этих эротических диспутах участия почти не принимаем. Всем и так ясно, что гитаристы ансамбля вне конкуренции, вот мы и не суетимся.

Но не всем так везет, иногда разыгрываются настоящие драмы, зачастую переходящие, впрочем, в комедию. Одна такая история случилась как раз в том нашем походе.

Шурик Опанасенко вдруг сильно и безнадежно влюбился. Его избранницей стала стройная девочка Катя с большими оленьими глазами, внучка одного до ужаса знаменитого академика. Она была очень красивая, эта самая Катя, но конечно же малость инфантильная для своих неполных четырнадцати лет. Шурик любил Катю с отчетливым театральным оттенком, будто разыгрывал шекспировскую трагедию.

В таком состоянии некоторые особо экзальтированные персонажи вскрывают себе вены или демонстративно уходят в монастырь. Ни на то ни на другое Шурик не решался, он просто сидел на лавочке у футбольного поля, курил, страдал и часами смотрел на то, как девушка его мечты крутит обруч в окружении подружек. У Кати это получалось по-настоящему хорошо, и она подолгу, на виду у всех, оттачивала мастерство, изводя своего воздыхателя.

– Как жизнь? – спрашивали мы у пребывающего в меланхолии Шурика.

– Да разве ж это жизнь, чуваки, моей Кате только в куклы играть, для нее эти подружки дороже, чем… короче, чуваки, дороже всего!

Затем Шурик отворачивался от нас, мол, идите себе куда шли, не мешайте страдать!

По замыслу Шурика все должен был решить этот поход, сейчас или никогда! Он жадно, в три затяжки выкурил сигарету, глубоко вздохнул и, оглянувшись, отправился в палатку, где поселилась Катя со своей подругой. Он увидел лежащую в темноте Катю, присел рядом, тяжко вздохнул и взял ее за руку. К несказанному Шурикову удивлению, рука его не была отброшена, а даже наоборот. Шурик позволил себе еще более смелое движение, и опять его поползновения не были отвергнуты! Тогда Шурик решил продолжить…

Одна из Катиных подруг по имени Наташа нравилась, правда без особого надрыва, одному нашему пионеру по имени Слава. Именно он во время утреннего перекура и рассказал нам всем про это ночное приключение.

– Я, – говорит Слава, – решил подкатиться к Наташке, посмотрел, вроде в палатке больше нет никого, вот я и прилег к ней, а она меня козлом назвала и из палатки выскочила. Ничего, думаю, походит-походит да вернется. И точно, минут через десять пришла и так нежно за руку меня взяла, прощения, значит, просит. Ну и я тоже ее по ручке погладил, мол, прощаю! Потом вдруг обниматься полезла, вообще ништяк, ну и я тоже не отстаю. Ну а потом она как начала меня целовать, у меня аж дыхание сперло! А потом. потом кто-то в палатку вошел, полог откинул, свет от костра сразу! И я гляжу, а это никакая не Наташка, а какая-то усатая рожа! Это меня Опанасенко целует!!!

Славик отчаянно плевался, ну а мы ржали как кони!!!

У других ребят были не такие сложные отношения с девушками, как у Опанасенко со Славиком. Каждый находил себе пионерку по вкусу, а самые отчаянные умудрялись влюбляться даже в пионервожатых.

Вторая смена заканчивалась, и на заключительном концерте мы сыграли куда лучше, чем на дебютном. В финальной части опять пели гимн, и снова весь зал вставал и пел, а во мне стало расти, нет, не решение, а некое чувство, которому я не мог дать тогда внятного определения.

В день отъезда на футбольном поле перед посадкой в автобусы можно было наблюдать удивительную для пионерских лагерей картину.

Детей как будто везли не по домам, а в критский лабиринт на съедение Минотавру, так много было рыдающих, причем в голос, девочек. Мальчики, конечно, не позволяли себе ничего такого, но и они в основном были сдержанны и печальны.

Исключение составляли те, кто должен был вернуться сюда в августе на третью смену через несколько дней. В числе этих счастливчиков был и я, моя путевка ждала меня в Москве, спасибо Маргарите Львовне.

Галифе с лампасами

– Доктор! Просыпайтесь, доктор! Раненого привезли! – ворвался откуда-то снаружи голос, моментально раскидав в стороны обрывки сна. Все-таки интересно устроен человек. Дома мне нужно минут десять, чтобы в себя прийти после пробуждения. Буду громко зевать, потягиваться, бормотать, глаза чесать, а тут, только Сонька коснулась плеча и громким шепотом сообщила про раненого, секунды не прошло, как я уже и с дивана вскочил, и обулся, и халат накинул, и на светящиеся стрелки своего «Ориента» успел взглянуть. Пять утра с копейками.

Так, а почему сразу к нам? Обычно раненых в хирургию или в травму везут, а если что по урологической части, то нас туда вызывают. Ладно, разберемся.

Накатила легкая тошнота и знакомая тупая боль под диафрагмой. С голодухи, с недосыпа, да и осень, пора уж моей язве обостриться. Эх, позавтракать бы, не знаю, чаю там выпить, кашку съесть. А лучше всего приносить на дежурство йогурты, как Дима Мышкин. Красиво, удобно и вкусно. Но где на эти йогурты денег взять?

Я быстро шел, почти бежал по пустому, темному, широкому коридору, который сейчас чем-то напоминал тюремный. Слева проносились белые пятна высоких дверей палат, справа серые проемы окон, за которыми еще ночь. Разогнавшись, я с удовольствием проехал несколько метров по плитке, как по льду. Больных вроде нет, никто не увидит, как у доктора детство играет. Полы в нашем корпусе выложены старинным венским кафелем, который вот уже два века шлифуется подошвами десяти поколений. По этому полу хорошо в таких ботинках, как у меня, бегать, одноклассница купила мужу на лето, ему, на мое счастье, велики оказались. Будто специально для больницы сделаны, парусиновые, легкие, словно тапочки, бесшумные, а то в часы посещения, бывает, являются некоторые дамы на каблуках, да еще с металлическими набойками. От них стук по плитке такой, будто гвозди в мозг забивают. Будь моя воля, я бы за металлические набойки в больнице штрафовал безо всякого снисхождения.

Закрутившись по часовой стрелке вокруг клети лифта, мигом преодолев три лестничных марша, я выскочил на первый этаж и лихо финишировал у гардероба, где горел свет и раздавались голоса.

На полу стояли носилки, которые обступили несколько здоровенных мужиков с автоматами, в темно-синей форме и в беретах. Омоновцы. По выражению их лиц было понятно, что тот, кого они доставили, им точно не товарищ по оружию.

Я очень не люблю, когда носилки с больным ставят на пол. Можно сказать, не переношу. Живой человек в больнице не должен лежать на полу, как покойник в мертвецкой. Да и плюхаться на колени, чтобы осмотреть такого, тоже не очень хочется.

– Каталку подгони! – бросил я Соньке, которая оказалась неподалеку, а сам присел над человеком в какой-то чудной военной форме, который лежал на этих носилках почему-то на боку, со странно заведенной за спину рукой, и уже вслед крикнул: – Тонометр захвати!

В нос сразу ударил запах прелой крови и дыма. Кровь на одежде пахнет не так, как в пробирке, не так, как в операционной. Это особый запах. Кровь с дымом – особый вдвойне. Запах войны.

Рука у человека была прикована наручником к продольной трубе носилок, гимнастерка на спине промокла бурым пятном, под ним натекла темная лужица. Брюки были какие-то странные, синие, с лампасами. Ага, все понятно, казачок. Скорее всего, тоже оттуда, из Белого дома.

– Что тут случилось? – как обычно в таких случаях, задал я стандартный вопрос, но ответа не услышал. Пульс на локтевой был частым и слабым. Подняв глаза, я сообразил, что, кроме омоновцев, в гардеробе никого нет. Ни врача со «скорой», ни фельдшера.

– Вот привезли ему лоб зеленкой намазать, – зло хмыкнул один из этих бугаев с погонами лейтенанта. – Жалко у нас своей нету!

– Где сопровождение? – чувствуя подступающее раздражение, спросил я его. Тоже мне, остряк. – Где врач?

– Мы и есть… сопровождение, – с вызовом ответил лейтенант. – Сопровождаем таких тварей, вместо того чтобы там на месте исполнить! Саня, позови ханурика этого!

Он кивнул одному из своих, и тот нехотя отправился на улицу.

– Наручники отстегните! – сказал я. – Мне его осмотреть надо!

Никто и не подумал шевельнуться. Я поднялся.

– Ну, вот что! Или отстегивайте, или увозите, откуда взяли! – показал я пальцем на дверь. – Здесь не тюрьма, а больница!

Лейтенант недобро зыркнул, видно, хотел сказать веское слово, да передумал. Вместо этого он кивнул другому бойцу, и тот, вытащив ключ, подошел, опустился, кряхтя, на корточки, слегка задев меня плечом, отчего я сразу сдвинулся на полметра. Он был больше меня раза в три.

Пока этот воин правопорядка возился, дуло его короткого автомата скреблось то о носилки, то об пол. Какие-то неприятные, нездешние звуки. Не больничные.

Кровь уже запеклась, и гимнастерка отлипала от тела с хрустом. Вот она, ровная такая дырочка, нитки в нее впились, ссадина вокруг, копоть и следы точечных ожогов от порошинок. Все ясно, почти в упор стреляли, а рана-то, похоже, слепая.

Когда я стал переворачивать казачка на спину, он скрипнул зубами и слабо застонал. Серое лицо, плохо дело. Хорошо, пока сам дышит. Так, они ему и другую руку к носилкам приковали. Интересно, что за граф Монте-Кристо такой? Но тут упрашивать, слава богу, не пришлось, лейтенант сам наручник снял, к поясу пристегнул, ключик куда-то в нагрудный карман спрятал и с осуждающим вздохом уселся на банкетку, которая застонала под ним и прогнулась аж до самого пола. У них у каждого свой ключик, оказывается.

Выходного отверстия на животе не было, значит, и правда ранение слепое, но, судя по топографии входного, почка точно задета, а если повредили почечную ножку, жить ему осталось недолго. И пока я ему мял, пальпировал живот, казачок на секунду приоткрыл глаза, в которых плеснулась боль и какая-то нечеловеческая тоска.