Горячка

Мы оба горестно вздохнули и припали к своим кружкам. Работать категорически не хотелось.

– Ты ведь в курсе, – сказал Вадим потирая виски. – Сегодня перестановка. Мебель собирать будем.

У меня всё похолодело.

– Ты, блять, шутишь что ли?!  Шутишь, да?! Ты так не надо, а то я, блять, окочурюсь от этого твоего юмора! Сегодня перестановка будет? Да?!

Вадим мрачно покачал головой – он не шутил.

– Я думал ты знаешь…

– Блять, пиздец! Какой кошмар!.. В понедельник – и такая хуетория!

– Да, полный каюк…

– Убей меня, Вадим, пожалуйста! – взмолился я. – Задуши! Растерзай! Раздави меня сейфом, умоляю!

– Извини…

Я уткнул лицо в ладони и завыл.

– Не плачь, сынку… – как мог утешал меня Вадим. – Вечером пива выпьем… Я угощаю.

– Я не доживу до вечера, – подвывал я. – Я, блять, сдохну на этих плантациях. Сдохну!

– Ничего-ничего, не впервой…

Я завыл громче.

Дело было в следующем. Примерно раз в квартал, а иногда и чаще, у нашего гениального директора,  резвого седого пердуна Владимира Семёновича П***, начинала чесаться жопа… Он мыл и тёр её, расчесывал гребёнкой, брил и надевал на неё шляпу, но это не помогало. Жопа чесалась всё сильнее, и тогда он принимал этой своей трижды беспокойной жопой блестящее решение об очередной перестановке мебели в офисах. Зуд начинал стихать… Весть о перестановке всегда настигала сотрудников внезапно, словно лавина, не оставляя никакой надежды на спасение. Все мужчины призывного возраста должны были в обязательном порядке участвовать в этом до коликов всем надоевшем спектакле и заново перетаскивать из одного офиса в другой тяжеленные шкафы, сейфы и тумбы. Наши девушки вынимали и переносили документацию, которая при этом  частично терялась и обязательно  чудовищно путалась, дополняя этим вселенский хаос. Это был каторжный и совершенно бесполезный труд. Только на первом этаже у нас было семь больших комнат с мебелью, не считая кресел и столов в холе и на рецепшн. А ещё у нас был  второй этаж, но об этом  кошмаре вообще лучше было не вспоминать… Там, правда, перестановка производилась реже, примерно раз в год-полтора, но если эти две перестановки совпадали в одну «двухэтажную», тогда всё действие больше походило на еврейский погром, нежели на улучшение планировки рабочих мест. Не хватало только дыма, крови и бездействующих казачьих разъездов на прилегающих улицах…

Лейтмотив этого передового движения всегда звучал одинаково: необходимо организовать дополнительные рабочие места, освежить атмосферу офисного помещения и создать новый индивидуальный внутренний стиль нашей компании. «А значит, – страстно говорила Жопа, –  вот эти шкафы мы убираем из «Отдела приёма» в «Отдел доставки», эти – в «Бухгалтерию», из «Рекламного»  мы выносим большие столы и вместо них ставим маленькие из «Переговорной»… и т.д. и т.п.» Владимир Семёнович взмахивал рукой как саблей, а мы всё больше и больше грустнели, понимая сколько нам предстоит приложить сил, дабы удовлетворить его нездоровые имперские амбиции. Каждый, кто своевременно узнавал о грозящем сабантуе, тщетно старался по-тихому улизнуть с работы, взять отгул или заболеть, но не тут то было. Неповиновение строго пресекалось, и виновных наказывали по всей  строгости законов военного времени, вплоть до о-го-го и а-та-та. Рублём и мечом карал Владимир Сергеевич непокорных, и каждый раз плач и скрежет зубов стояли в нашем крохотном особнячке во дворах Тверской улицы.

Когда простой перестановки столов и стульев стало не хватать, мы начали закупать дополнительные  столы и тумбы. Их привозили нам на симпатичной  ярко-красной  "газели" весёлые дюжие мужики, похожие на богатырей из русских народных сказок, сваливали коробки у нас в холле, каждый раз удивлялись тому, что мы сами будем всё собирать, смеялись и уезжали. Жопа радостно оглаживала картонные кули, а мы печально начинали искать по всем столам и ящикам отвёртки, пассатижи и молотки. На свою голову я как-то раз взялся руководить сборкой этой чёртовой мебели, и в конечном итоге собирал её один. У всех остальных либо находились важные дела, либо руки росли из абсолютно ненужных мест, и после их сборки всё приходилось начинать сначала.

Только два человека действительно хотели мне помочь. Первым был Никита, наш главный курьер, вторым – Вадим, но ему сказали, что он не должен этого делать. Он, дескать, начальник (причём носить столы ему было нужно и можно!), а я – подчинённый, вот пусть я и поработаю сам. Вадим был искренне возмущён таким ходом дела, но его власть была ограниченна, и он мог только подбадривать меня и стараться разгрузить с делами по доставке. Само собой разумеется, что мебель должна была собираться во внерабочее время, когда из здания уйдут все посетители. То есть получалось, что я должен был сначала отпахать весь день, а после, мокрый от пота и злой как собака, начинать таскать со всеми шкафы и собирать тумбы, в каждую из которой нужно было ввернуть 100000 шпунтиков и прочего мелкого дерьма. Мы попробовали работать в таком графике и чуть  не взбесились. Это было слишком даже  для офисного планктона, и возник стихийный митинг, быстро переросший в мятеж. Мы требовали 8 часового рабочего дня, запрещения пыток и возможности самостоятельно планировать своё время.

Под угрозой насильственного клизмирования, Жопа пошла на некоторые уступки.  Теперь, заранее сговорившись, мы могли переносить мебель в удобное для нас время и не всю сразу, а по частям. Это было уже кое-что. Мы все уже изрядно поднаторели в этом деле и теперь тратили минимальное количество усилий и времени на всю эту чушь. Смело и напористо мы двигали огромные шкафы, стремительно лавировали меж мониторов, неся над головой столы и стулья, и лихо перекатывали из офиса в офис тумбы, навалив на них пачки документов. И всё  было замечательно, если бы не одно но: быстро собрать стол или  тумбу, как ни виртуозно я научился это делать, было совершенно невозможно. Как и невозможно было делать один стол или одну тумбу более чем двум людям одновременно, не мешая при этом друг другу. Я и Никита оказались выброшенными за борт революции. Бунтующие массы, состоявшие по большей части из мелких лавочников преследующих свои собственные мелкобуржуазные интересы, получили своё, и плевать хотели на истинные интересы трудящихся. Нам сочувствовали, жали руки,  дружно ругали директора и… расходились.

Когда ушли все, на опустевшей Дворцовой площади остались лишь мы с Никитой, к нам вышла Жопа. Мы потребовали сверхурочные за сборку мебели, но момент был упущен, и нас послали нахуй. Я зашвырнул  отвёртку, пошёл к Вадиму и сказал, что чаша моего терпения переполнена, и я увольняюсь. Работать в таком авральном режиме я не мог. «Пусть лучше голод и отшельничество покроют струпьями моё тело, – говорил я Вадиму, – чем я буду пахать вечерами после работы за горсть маисовых зёрен, на этой адской кухне.  Лучше я умру лёжа на своей кровати с пивом в руке, чем стоя на коленях с отвёрткой! Прощай, мой друг! Не проливай слёз на моей одинокой могиле под забором, не надо. Не плачь над павшими борцами! Лучше выпей – за себя, и за того парня…»  Вадим страшно выругался и побежал к начальству. Его бас проходил сквозь стены…  Возник «тонкий» компромисс – я всё же должен буду собирать мебель, но могу делать это как и все – в своё рабочее время, где-нибудь в уголке и пока у меня нет дел. А сверхурочные всё равно хуй! «Доброго тебе здоровья, Владимир Семёнович! Чтоб тебя автобус покалечил!» – подумал я и согласился. И быстро проклял себя за сговорчивость.

Собирать мебель зимой было ещё хоть как-то возможно – в офисах царила прохлада, а при большом желании можно было выходить остужаться на улицу. Летом же, при неработающих кондиционерах, я буквально купался в собственном поту, и отвёртка прокручивалась в моих влажных ладонях. Я вытирал руки о штаны и продолжал сборку, снова и снова потея. Когда Никита уволился (О, смелый сокол!..), я остался единственным полноценным сборщиком и готов был выкрутить отвёрткой, этим истинным оружием пролетариата,   много чего интересного у Владимира Семёновича, но тот благоразумно обходил меня в эти дни. Я стал роботом по сборке мебели.  Мне уже не нужны были подробные схемы сборки, уложенные в каждую коробку, я действовал совершенно автоматически, без единого лишнего движения, и всё равно, в конце работы,  выглядел как цыплёнок табака. После пары собранных  тумб,  я шёл в туалет, запирался там, раздевался до трусов и кое-как обливался водой из крана, а потом вытирался туалетной бумагой. Потом одевался и шёл обратно, брал документы и ехал по курьерским делам, а вечером ещё успевал помочь перенести огромный сейф, который только чудом ещё никого из нас не изуродовал. Особенно приятно было делать всё это с похмелья, борясь с изжогой и тошнотой,  чувствуя, как твоя голова наливается вязкой, словно нефть кровью, а мысли блуждают где-то между жесточайшим ритуальным убийством Владимира Семёновича и всей его семьи, включая собаку и леденящим душу суицидом через самосожжение. После этих работ, все руки у меня были в мозолях, одежда перепачкана, а настроение – напрочь испорченное. В конце такого дня все пострадавшие собирались  в соседнем баре и крепко нажирались, проклиная мудрое руководство и  его экономию на  своих сотрудниках. А весь следующий рабочий день (а то и не один!) уходил на дружный поиск потерявшихся бумаг и разной офисной мелочи…

В последнее время перестановки участились, но носили эпизодический характер – вроде короткой разведки боем.  Но вот грянул приказ о наступлении всем фронтом. «Внезапно, без артподготовки, в полной тишине, без  «Ура!» и прямо на пулемёты…»  И деваться от этого было некуда.

– Когда мебель-то привезут, – отрешённо, как давно смирившийся со своей участью каторжанин, спросил я.

– Уже, – обрадовал меня Вадим. – В субботу доставили. – Владимир Семенович сами принимали-с!..

– И куда же они её засунули? – удивлённо закрутил головой я. – Где она?

Вадим вздохнул совсем грустно и отвёл глаза.

– Нет. Не говори этого. Не может быть…

У меня не было слов. Неужели эти пидоры уволокли её на склад, на второй этаж и теперь придётся дополнительно корячиться, спуская всё обратно.

– Наверху, да?..

Вадим положил мне руку на плечо:

– Мужайся.

– А-а-а, – только и сказал я. – Всё. Сегодня я точно умру.

– Нет, дорогой  мой, – сказал Вадим, и допил свою мутную воду. – Сегодня,  исходя из  заранее утвержденного начальством графика, тебе умирать нельзя. Сегодня – рокировка! А умирать тебе можно только по предварительно поданному и своевременно зарегистрированному у секретаря заявлению «О смерти по собственному желанию», которое, как ты помнишь,  необходимо предоставить не позднее, чем за месяц до момента предполагаемой кончины, а лучше – за три. Порядок, Алексей, во всём должен быть порядок… – и Вадим пошёл в свой кабинет.

Я допил яд и полез на второй этаж, что бы хоть глянуть на то, что  меня ожидало сегодня. Там был полный завал. Кроме стульев, я насчитал три стола и три тумбы. «Заебись! Одному тут пахать  часа три минимум! Да чего это я – три, ха, как же, – все четыре!»  В бессильной злобе я пнул несколько коробок, а потом стал зверски рвать на них упаковку, представляя на её месте задницу Владимира Семёновича… Ох, и досталось же  ему в тот день, просто жуть!

Глава 11

Июль шёл на убыль, и жара стала привычным спутником горожан. Измученные донельзя, они, тем не менее, как-то свыклись с жизнью на этой асфальтовой сковороде. Раскалённый городской транспорт исправно функционировал, светофоры меняли цвета, машины неуклонно катились по выжженным улицам, а люди – эти страшные существа, которых ничем нельзя напугать и сломить, – не только работали, но и находили время для смеха, отдыха и любви. Жаркие вечера были полны целующихся парочек и чувственных взглядов. Вино текло рекой, но не гасило, а лишь дополнительно возбуждало неистовое кипение крови. Жизнь вертелась на всю катушку.

Мы с Лёшкой удобно устроились на лавочке в нашем дворе и в сладком предвкушении внезапного и бесшабашного путешествия молчали, и только изредка с улыбкой переглядывались. В руках у нас были полуторалитровые бутыли с вином, а в карманах – билеты на ночной поезд в Питер. Было душно, и мы с удовольствием потягивали  холодное вино. Поезд отходил около двух ночи,  на часах было только 9 вечера, и спешить нам в эту пятницу было решительно некуда. Я наудачу позвонил Коле, он был дома и обещал выйти к нам, покурить и поболтать. Мы не виделись с ним несколько месяцев.

Коля вышел из своего подъезда в тапочках, драной футболке и спортивных штанах. Мы вяло поздоровался и он сел рядом. Говорить в этой духоте было лень. Он был всё тот же: высокий, плечистый, поджарый, небритый, неутомимый бабник, озорной пьяница и заядлый футболист. Нас связывало с ним не одно бурное застолье и несколько лет совместной работы. Он, как и я, любил опрокинуть стаканчик после рабочего дня, и на следующее утро мы часто  дружно страдали, матерились и пили воду, лишь за тем, чтобы новый вечер прошёл точно так же как и предыдущий. Мы были обычными людьми и обычными мужчинами: в меру говорливыми и заносчивыми, весёлыми и печальными, злыми и нежными, хулиганистыми и не очень. Мы с весёлым презрением и свысока смотрели на стаи «белых воротничков», холёных и дряблых «недомужчин» чурающихся наших бурных  застолий и всех связанных с этим дурацких, но таких дорогих сердцу приключений. Мы ругались, боролись, мирились, теряли ключи, деньги и документы, зарекались пить и начинали снова; мы хорошо изучили эту сторону жизни и знали наверняка, что она ничуть не хуже многих других; мы были славные; мы были молодые.