Возвращение алтаря Святовита

– Я рад, что вы меня поняли, Петер Клаусович. Вы же германских кровей? Поволжье?

– Немец! Никогда этого не скрывал. Из Судака, это в Крыму.

– Приходилось там бывать. Климат просто великолепный. Родители, родственники на полуострове остались?

Собеседник отрицательно мотнул головой.

– Перебрались обратно, в Швабию. Вот судьба-то, откуда пришли, туда и вернулись. По окончанию службы, если оставались в живых, Дистергефты заканчивали свой век в Судаке. Вы правильно подметили, великолепный климат. А что ещё нужно человеку, в чьих лёгких больше пороха, чем воздуха? У меня две сестры, младшие. Тринадцатого ноября двадцатого года отец сражался под Симферополем, добровольцем, а потом на яхте добрался до Констанцы. У нашего соседа по улице яхта своя была, он и увёз моих, от греха подальше. Спустя годы я узнал, что иного выхода для них не было. Про тот ужас[3 - Бела Кун и Розалия Залкинд творили в Крыму настоящие зверства. Только число расстрелянных официально определялось в 56 тыс. человек.] сейчас не принято вспоминать, но тех, кого он коснулся, не забудут об этом никогда.

– Переписываетесь?

– Как сказать, – почесав кончик носа, ответил Петер Клаусович. – По почте боялся, только весточки передавал. Есть у меня в Берлине коллеги, будь они неладны, через них и посылал. Ну и они, соответственно, мне от моих слали.

Сигарета в руках Петера стала тлеть почти у пальцев, и он стал смотреть по сторонам, куда бы выкинуть окурок. Увидев, как я показываю на старое ведро, он с благодарностью кивнул и ловко зашвырнул остаток сигареты, как гаубичный снаряд, по крутой параболе.

– Петер Клаусович, оставьте его себе, – сказал я, протягивая портсигар, – нам ещё многое надо успеть перед моим отъездом. Кстати, попрошу вас об одной услуге, обучите девочку пользоваться столовыми приборами.

* * *

Дел и вправду было невпроворот. Так что, не тратя времени на различные условности, я решил посвятить Петера Клаусовича в круг его первостепенных забот. Едва мы разобрались с гардеробом и насущными вопросами, как настало время обеда. За столом я рассказал о том месте, где волей случая оказались мои гости, немного о себе и о видении сложившейся ситуации в целом. В своё время мне стоило немалых трудов, дабы участок непролазного леса, где стоял дом, стал пользоваться дурной славой в округе. Местные обходили его стороной из-за различных слухов о блуждающих болотных огнях, не упокоенных мертвецах и прочей нечисти, а другого мне было и не надо. Пришлым рассказывали о чарусе, в которой сгинули не один десяток любознательных, познавших коварство трясины. Конечно, были люди, которые знали, что дом обитаем, но их количество можно было пересчитать по пальцам одной руки. Как бы удобно это ни было, но накатанный жизненный уклад пришлось поменять. Первый раз в сорок первом году я появился в конце апреля, а уже в мае, на праздник, с оказией навестил близлежащий районный центр, как уже свой, чуть ли не местный. Причиной этого была проверка телефонного кабеля, проложенного в основном по дну реки. До этого момента в усадьбе была прямая связь с почтой Хиславичей, о существовании которой почтовые работники даже не догадывались. Для них мой звонок воспринимался как иногородний, и я мог связаться практически с кем пожелаю. Подняв трубку и поняв, что «халявы» почему-то нет, а сигнал поступает, я собрался в дорогу и вышел за дверь. Каково было моё удивление, когда во дворе я застал то ли беглого зека, то ли заплутавшего путника, пытавшегося вскрыть амбар. Проделав необходимые манипуляции с пистолетом, я направился к нарушителю спокойствия, и ничего умнее не придумал, как окликнуть его. Только я крикнул, как тут же получил удар в грудь, слившийся с сухим треском выстрела. Подельник ломавшего дверь амбара стоял чуть в стороне и стал мне виден в самый последний момент. Сам он был маленький, метра полтора, в кепке, надвинутой на самые глаза. В руке у него был револьвер, едва видневшийся из широкого рукава пиджака, явно с чужого плеча. От неожиданности я упал, выдохнув что-то короткое и нечленораздельное. Бронежилет защитил, но в груди просто горело огнём. Мужичок возле амбара обернулся, небрежно бросил взгляд и вновь занялся своим делом, обронив пару неприличных слов на каком-то суржике, похожем на польский язык. Меня посчитали убитым. Теперь, когда стрелявший приблизился, я смог разглядеть этого человека: пиджак не виноват в том, что висел на нём, он был пошит на обычный рост и на обычного мужчину. Просто стрелок был уж очень щуплым и походил на подростка, но с оружием в руках, а это решало всё. Как только он, обрадованно известив своего приятеля звонким голосом по-русски о новых сапогах, я выстрелил. Сначала в коротышку с револьвером, а потом во второго. По два выстрела на каждого. Низкорослый согнулся пополам, обхватив руками живот, упал на колени и заскулил, подвывая нечеловеческим голосом. Стоявший же у амбара не упал, хотя я был уверен, что попал в него, только присел и швырнул в меня молоток. С десяти шагов он промахнулся на какой-то сантиметр от моей головы. Ещё две пули в него, одна из которых угодила в шею, и кровь брызнула как из лопнувшего шланга. Несмотря на рану, он ещё сделал пару шагов, и я всадил в прущего на меня как танк здоровяка остаток магазина. За эту минуту я взмок, ощутив, как пот бежит по спине. Всё же молоток чуть не убил меня. Отдышавшись, я встал с земли и смахнул кепку с мелкого. С револьвером была женщина. Короткая стрижка под мальчика, подведённые глаза и румяна на щеках. Её спутник, настоящий атлет, с которым не захочешь встретиться в рукопашной, имел в кармане на груди золотой крест четвёртого класса. Таким награждали только наиболее отличившихся польских офицеров. Каким образом они угодили сюда и что собирались делать, я так и не узнал. Ни бумаг, ни каких-либо документов с ними не было. Не стала стрелять бы в меня женщина, может, и разошлись бы миром. А с ворами и убийцами, каковы бы ни были их заслуги в прошлом, разговор короткий – смерть. Именно тогда я установил камеры наблюдения, которые для несведущего человека были не более чем торчащими из стены деревянным декором, и не выходил за дверь, пока не просматривал хотя бы получасовую запись, не считая наблюдения в реальном времени. Так что в Хиславичах, несмотря на наличие велосипеда, я оказался только к обеду. И то спасибо попутке из Починок, спешившей дальше, в Мстиславль. Доехал с ветерком и в относительном комфорте, так как сидел в кузове, и десятком анекдотов настолько расположил к себе шофёра, что прямо к двери почтамта подвезли.

На почте посетителей не было, празднование Первомая перешло от трибунных мероприятий к застольным, и народ собирался поближе к гармони. За перегородкой сидела сортировщица, телефонистка и кассир в одном лице. Меня здесь знали как инженера из Смоленска, бывшего в прошлом году с бригадой подсобных рабочих, установившего новый телефонный коммутатор и радиорепродуктор взамен внезапно перегоревшего. Встретили меня с радостью. Но не только потому, что с собой я привёз гостинцы: шоколад – детям начальника почтового отделения, крутившимся тогда возле меня как цыплята, и блеск для губ – Авдотье Никитичне, моложавой двадцатисемилетней барышне, тщетно пытающейся повторно выйти замуж. Всё объяснялось счастливым избавлением от возникшей проблемы. Каково же было моё удивление, когда мне сообщили о поломке моего же коммутатора. Случилось это утром и ещё человека не успели послать за мастером, а я тут как тут; как не обрадоваться? Пришлось разбирать. Электромагнитное вызывное реле, которое считается почти вечным – сгорело. Реле моста питания тоже. Батарея на десять вольт (ГБ-10-У-1,3) признаков жизни не подавала и выглядела так, словно инструкция по эксплуатации ничего не значащий документ. Но самое невероятное, мой встроенный коммутатор был отсоединён. Видимо, Авдотья Никитична или её начальник пытались починить самостоятельно и, заметив лишние детали, решили их отключить. Когда же я спросил, лазил ли кто-нибудь, то оба дружно ответили: нет! Клятвенно заверив, что завтра привезу новые детали, которые есть только в Починках, я укатил. На следующий день моего появления ждал уже милиционер. Органы правопорядка тоже остались без связи, а сводку после праздника подавать надо. Поздоровавшись и вывалив на стол перед Авдотьей Никитичной ворох плакатов: по технике безопасности, соблюдения режима секретности и разнообразной агитационной тематике, по типу – «Овладевая техникой, будь первый в рядах строителей социализма», я принялся за ремонт. Участковый отобрал к себе в контору пяток плакатов, связанных с его работой, и, узнав, что связь восстановится не раньше чем через час, убыл восвояси, подальше от горящих глаз телефонистки, жестикулирующей ему всеми известными способами, что неплохо бы было оставить инженера наедине с ней. Я-то думал, что она мне дружбу предложит, ан нет. Служащую заинтересовала косметика, с которой в области, да и чего греха таить, в самом Смоленске, мягко говоря, было не очень. Выслушав, какие тяготы и лишения приходится преодолевать интеллигентной женщине с мизерной зарплатой, пришлось пообещать посильную помощь. Так я обзавёлся нужным агентом. А вскоре уже никто не обращал внимания на изредка заезжавшего инженера из Смоленска и появлением на телефонистке дефицитных даже в столице чулок со швом, вкупе с изящными наручными часами и летними туфлями. Только поговаривали иногда, мол, снова к Авдотье хахаль с подарками прикатил, а она бл**ь такая, перед каждым мужиком хвостом всё равно крутит. О ней и рассказал я Петеру Клаусовичу, намекнув, что вскоре ему придётся посетить посёлок и разыскать телефонистку. За её судьбу я не беспокоился. Она твёрдо была уверена, что выполняет секретную работу Коминтерна, и последнее время активно готовилась к новым условиям работы, а именно усиленно штудировала немецкий язык, беря уроки у школьного учителя Евгения Владимировича Ржецкого. Это и позволило ей занять прежнюю должность при новом режиме. Незадолго до оккупации Хиславичей, пятнадцатого июля, я позвонил ей и приказал вскрыть оставленный мною тайник. Там лежало письмо с инструкциями, деньги и записка для её учителя. Именно с этими людьми и предстояло повстречаться Петеру Клаусовичу, узнать их настроение, надобности и просто передать привет с гостинцами.

С момента знакомства с моими гостями прошло уже больше трёх недель. Как и обещал, через несколько дней после нашего разговора я «уехал». Как мне это удалось провернуть, гости не догадались. Для них я закрыл за собой дверь в полуподвал и вышел по подземному ходу. Петер Клаусович с Дайвой передали со мной письма в Ленинград. Одно было адресовано Равдониксу, где Петер сообщал, что жив-здоров, хоть и попал в переплёт, работает над диссертацией, близок к научному открытию и готов принимать корреспонденцию по адресу в Севастополе, но когда он её получит – не известно. Второе письмо было для родителей Дайвы. Написанное на шести тетрадных листах сочинение повествовало о событиях последних дней. Я заранее объявил, что письма подвергнутся перлюстрации, тем не менее пришлось ретушировать. По-моему, знать для родителей, что их дитя уцелело в адском водовороте эвакуации, гораздо важнее, чем выяснить подробности точного местонахождения. И вот, двадцать пятого августа я вновь оказался в сорок первом году, в доме под Смоленском. Со мной была перевязанная шпагатом пачка газет, папка для бумаг и крупный арбуз. Просмотрев записи камер наблюдения, я поднялся к себе в кабинет, где испугал своим появлением Петера. Он был настолько сосредоточен на чтении, что не услышал, как я поднимаюсь по лестнице, и выронил альбом с фотокопиями себе под ноги.

– Как вы оказались здесь? – промолвил Петер. – Двери же заперты.

– Я пришёл так же, как и ушёл, – сказал я, размещаясь в кресле. – Это сейчас не важно. Вы выполнили мою просьбу?

– Да, – быстро взяв себя в руки, произнёс Дистергефт. – Признаюсь, это не составило особого труда. Ваш документ не пригодился, меня даже никто не останавливал для проверки. Авдотья Никитична продолжает работать на почте. Очень красивая женщина, необычайно эффектна. Она так бойко говорит по-немецки, вы не предупреждали, признаюсь, я растерялся.

– Ничего удивительного. Она на треть немка. В тридцать восьмом овдовела.

– Что случилось?

– Её покойный муж был из одесских немцев, колония Мариенталь. В своё время трудился в Киеве, учил детей родному языку. Потом донос, неделя допросов с пристрастием, подорванное здоровье и чуть ли не ссылка сюда. Сами знаете, насколько жестокие нравы в преподавательском коллективе. Квартирный вопрос испортил не только москвичей. Продолжайте.

– Так вот, меня направили в недавно созданную управу. Руководит ею некий Ржецкий Евгений Владимирович. Ему я передал записку от Авдотьи Никитичны, и мне выдали временное удостоверение личности, недействительное для разъездов. Дайву я записал на свою фамилию. Он же сказал мне сдать имеющиеся у меня велосипеды, лыжи и голубей. Велосипед пришлось там и оставить. Что ещё, – Петер подошёл к висящему на стуле пиджаку и вынул из кармана сложенный вчетверо листок, – вот, я записал на всякий случай. «Административное устройство по волости утверждено такое: в самой волости – управа, там бургомистр, писарь, бухгалтер, агроном и сельхозгруппа, которой подчинены заготовительные и налоговые органы, а также волостная полиция порядка; в деревнях – староста, заместитель волостного агронома и один полицейский из расчёта на двадцать дворов». Мне надлежит поступить на службу, либо устроиться на работу, иначе будут неприятности. Все прибывшие в посёлок обязаны отметиться в комендатуре, что я и сделал. После этого вернулся сюда.

– Ясно, – недовольно произнёс я. – Велосипед, конечно, жалко. Как обстановка в Хиславичах? Что видели, какое настроение?

– Страх. Всё пропитано страхом. Как рассказала Авдотья, пока шли беженцы, местные скупали у них скот, утварь, одежду. Немцы всё отобрали. Переписали поголовно евреев и заставили их нашить на рукав жёлтую повязку. Срок дали один час. Кто не успел – расстреляли. В этот день, говорят, в госпиталь машина пришла с ранеными, так на заднем дворе уже мест для могил нет, вот и зверствовали. Магазин не работает, на рынке пустота. Хотел молока купить – не вышло. На консервах сидим. Одно хорошо, сумел подстричься. Евгений Владимирович рекомендовал парикмахера. Рубли не принял, а за шоколадку согласился.

– Спасибо, Петер Клаусович. Вы прекрасно поработали, а теперь, как я обещал, держите фотографии артефакта.

Петер принял снимок и, подойдя поближе к окну, тут же схватился за увеличительное стекло. На фотографии был меч. Лежавшая рядом с ним градуированная рейка указывала его длину. Второе фото являлось увеличенным снимком лезвия, где едва просматривалось потускневшее травление, клеймо кузнеца Данилы из Смоленска. На третьем снимке рукоять с крупным янтарём, вставленным в стальное кольцо.

– Какая сохранность! – восхитился Дистергефт. – Но где подтверждение о принадлежности предмета Штауфену?

– Я ждал этого вопроса. Вот снимок обратной стороны лезвия. Читайте монограмму.

– Потрясающе. Надпись на латыни немного затёрта, но читается. Никогда не слышал о Ордене Меркурия. Скажите, вы видели клинок? Где он находится?

– Видел и даже держал в своих руках. Это один из предметов частной коллекции. В конце тринадцатого столетия меч в качестве трофея захватил Карл Анжуйский, в пятнадцатом его выкупил у Джованны II вюрцбургский епископ, а почти через сто лет Юлий Эхтер фон Мешпельбрунн отдал его за некоторую услугу одному русскому боярину Ивана IV по имени Илья. Его потомки и владеют им, как и остальными артефактами, до сих пор. Боюсь, ни вам, ни кому-либо другому коллекцию посмотреть не удастся. Во-первых, она очень далеко; а во-вторых, владелец пожелал остаться инкогнито. Из документальных подтверждений есть только копия купчей с описанием. На начало нашего столетия оригинал находился в архиве замка и, по-моему, до сих пор там. Окажетесь в Баварии, поинтересуйтесь.

– Может? – с надеждой в голосе спросил Петер и поджал губы, когда я отрицательно покачал головой.

– Мы слишком увлеклись. Есть дела насущные, и они никуда не денутся. Для начала ознакомьтесь вот с этими бумагами, – я протянул Дистергефту папку, – в Имперском министерстве оккупированных восточных территорий создана интересная организация. В её состав входит ряд гражданских лиц аналогичных с вашей профессией. Скорее всего, вы их даже знаете. Эти учёные занимаются грабежом; шныряют по музеям, потрошат коллекции, вывозят библиотеки. Полномочия у них очень серьёзные. Понятно, что это не афишируется, но власти на местах в курсе, что они есть, так что грех не воспользоваться этим.

Я даже предположить не мог, насколько я угадал. Пробегая глазами по бумагам, Дистергефт брался за платок. От волнения у него выступал пот на лбу, а пенсне предательски соскакивало. Когда предварительное ознакомление было завершено, я продолжил:

– Обстановка такова, что очень скоро в Смоленске станут выпускать газетное издание. Как это будет обзываться: «Брехушка», «Обмани себя – продайся оккупантам» или как иначе – значения не имеет. Важно лишь то, что советские граждане оказались отрезаны от правильных средств массовой информации. Необходимо побороть страх, о котором вы, Петер Клаусович, упоминали. Поэтому мы начинаем операцию под названием «Редакция приносит свои извинения о недоставке газеты в срок». Советские люди должны знать, что их не оставили.

Партию в два десятка газеты «Правда», спрятанную в потайной карман на спине пиджака, Петер повёз на почту, оседлав новый велосипед уже следующим днём. Только теперь перед въездом в Хиславичи он прятал его в лесу, пристёгивая специальным замком к дереву. Авдотья Никитична, получив газеты, подняла список подписчиков и разнесла «Правду» после работы по домам вместе с какими-то бланками из управы. К сожалению, подобное распространение прессы продолжения не получило. Кто-то испугался провокации, и большинство газет, оказавшихся в гетто, сами евреи принесли в комендатуру. Судьба этих несчастных оказалась печальна. Сам же Дистергефт навестил госпиталь. Сочувствующий своим соотечественникам немец подозрений ни у кого не вызвал, тем более что с собой он принёс наполненный зёрнами кофе кулёк. Врачи были в восторге, раненые раздували ноздри в попытках вдохнуть как можно больше столь забытого аромата. Естественно, напиток достался только офицерам. Солдаты довольствовались «вторым отжимом», это когда гущу заварили повторно, но даже его предпочли эрзацу. Об этом случае доложили, и из комендатуры примчался фотограф-любитель, недавний пациент госпиталя, запечатлевший Дистергефта на фоне выздоравливающих солдат с кофейником и чашками. Представитель научных кругов и вермахт, иначе знания и сила в одном флаконе. Подобные аллегории во время войны всегда в почёте. Вскоре этот снимок был опубликован в Рейхе, в газете «Атака», а Петер Клаусович стал узнаваемым лицом, перед которым теперь открывались многие двери, по крайней мере, в больнице уж точно.

* * *

Перед двумя путниками, вышедшими из леса на большак, открылось широкое холмистое поле, на котором сновали фигурки людей, вяжущие последние снопы. Высокий, широкоплечий мужчина в однотонном костюме по последней венской моде и маленькая девочка с беретом, из-под которого выглядывали две косички, шли и о чём-то беседовали. Дорога, подобно ленте, извилисто петляла, обходя возвышенности и, казалось, что конца ей не видно. В первый день осени Петер Клаусович пришёл в Хиславичи вместе с Дайвой. В одной руке он нёс портфель, а второй держал девочку за ладошку. Одетая в белую блузку с галстуком и тёмно-синюю юбку, как её немецкие сверстницы из «Союза девочек», Дайва смотрелась бельмом на глазу среди поселковых детей. Улицы, за исключение предместья, отделённого от центра села оврагом пустовали. И если в русской части, где поселились оккупанты, и было хоть какое-то движение, мальчишки кричали: «Смотрите! Немка, немка идёт», – кидая в мужчину с девочкой огрызки груш, то по окольной дороге к управе их встретила тишина. В Хиславичах к тому времени существовало гетто со всеми его правилами и на дорогу выглядывали в основном старики, которые уже ничего не боялись. Пройдя мимо беседки госпиталя, Петер поприветствовал вышедшего покурить врача и, приняв его приглашение, присел на лавочку. Дайва пристроилась чуть в стороне.

– Петер, – начал разговор врач, – у вас дочка – красавица.

– Племянница, – поправил его собеседник.

– Извините. Зря вы водите её по улице. Заместитель коменданта Майс любит устраивать публичные казни. Я вам как педиатр говорю, это зрелище не для детской головки.

– Что делать, – посетовал Дистергефт, – начался учебный год. Иду в управу, узнавать, будет ли работать школа?

В этот момент к госпиталю подъехал автомобиль. Из «фиата», прозванного в народе за компактность «мышкой», выскочил солдат. Оббежав машину сзади, видимо, чтобы не загораживать своим телом «царю и богу» Хиславичей в одном лице архитектуру бревенчатого дома, открыл дверь, вытягиваясь в струну. Спустя пару секунд из салона высунулись начищенные до блеска сапоги, а затем вальяжно вылез и сам пассажир. Начальник района Шванде. Брезгливо посмотрев на покрытый пылью и грязью автомобиль, немец прошёл рядом с беседкой по дорожке к крыльцу и как только денщик-водитель подсуетился с дверью, исчез в приёмном покое госпиталя.

– Бог шельму метит, – усмехнулся врач, – Шванде подхватил какую-то срамную заразу ещё в Польше. За порошками приехал, тварь. Иногда, Петер, я сомневаюсь, что у таких, – кивок в сторону двери, – есть мать. Вот и всё, – посмотрев на часы, врач привстал с лавочки, – пойду ассистировать, сейчас привезут новых раненых. Говорят, под Ельней творится ад. Ребята передавали спасибо за кофе.

Управа находилась в коротком переулке, который все называли по фамилии первого владельца дома. Здание бросалось в глаза ещё с улицы, своим просторным, «в двенадцать столбов и двенадцать венцов» особняком, широким двором, как и положено обнесённым забором из отёсанных досок и ярко-красных ворот, вот уже много лет висевших на почернелых дубовых вереях. Отчего их не покрасили, вместе с воротами, наверняка таким вопросом задавался ни один десяток проходивших здесь людей. Тем не менее у каждого строения есть своя неразгаданная тайна. Эта объяснялась просто – скаредность. С приходом Советов хозяин дома выкрасил ворота остатками дорогой краски, стараясь подчеркнуть свою принадлежность к новой власти, но так, чтобы в случае чего, не сильно бросалось в глаза. Это ему не помогло. Сначала его раскулачили, а затем отправили рыть канал, где он и сгинул. Потеряв хозяина, всё с воротами осталось по-прежнему, а дом закрепился за колхозом, где разместилось правление, не иначе выбравшее его исходя из конспиративного опыта. Тыном двор выходил на небольшую пустошь, где с самой весны обычно росли лопух с крапивой. За ней простиралось колхозное поле. А с северной стороны, как раз где соприкасались эти участки земли, был глубокий овраг, который терялся в сизой полыни и постепенно раздавался в стороны, пока не достигал леса, затем распадался, образуя лощину, поросшую по краям репейником. Идеальный путь для скрытного отхода. В начале этого оврага было глинище, там брала глину для стен и печей вся деревня, потому почти всегда летом дорога под окнами в переулке была словно окрашена. И стоит задуматься, случайно ли у первого хозяина дома была фамилия Краснов? В самой управе Петер Клаусович задержался недолго. Как бывший учитель, Евгений Владимирович уже озаботился у начальства на предмет возобновления работы школ. Ответ был отрицательный, но не окончательный. Красная Армия вела наступление на Ельню и Рославль, вследствие чего немецкому командованию было не до проблем каких-то школьников. Хиславичи вновь могли стать прифронтовой зоной, но вслух об этом не говорили. Расставаясь, Ржецкий попросил на обратном пути заглянуть к фельдшеру, жившему недалеко от госпиталя. Кто-то активно строчил доносы в комендатуру, подкидывая их в курилку. Отличительная черта кляуз, со слов полицая-переводчика, читавшего их Майсу, состояла в каллиграфическом почерке и правильно расставленных знаках препинания. Исповедь стукача Евгений Владимирович не видел, а то б сам или с помощью учительницы русского языка вмиг бы определил негодяя. Чего греха таить: не одно поколение школьников прошло через их руки, и не одна тысяча тетрадей, проверенная под светом керосиновой лампы, а то и простой лучиной. Но то, что уже стали доносить, являлось тревожным сигналом для многих людей. Одним из них был местный фельдшер Семён Пантюхов, подавший перед самой войной заявление о вступлении в партию, и кто знает, будет ли в следующем доносе информация о нём? Из управы, перейдя дорогу, Петер заглянул в комендатуру. На приём к коменданту Долерману необходимо было записаться, сообщив цель аудиенции. Задумавшись, Дистергефт сказал секретарю два слова: «покупка машины». Тот с удивлением посмотрел на него и стал выводить пером буковки в журнале посещений. Едва он успел поставить точку, как зазвонил стоявший под лампой с зелёным абажуром телефон. Секретарь представился и соединил абонента с Долерманом. За дверью стали слышны слова: «Не имею возможности», «Все койки заняты», «Я не майор медицинской службы (Oberstabsarzt)», «Будет исполнено».

– Ганс! – раздался крик из-за двери.

Секретарь, он же, видимо адъютант, подскочил со своего места и предстал перед начальником.

– Немедленно организовать двадцать семь панцирных кроватей для госпиталя. Пусть Майс перетряхнёт всю эту жидовскую деревню вверх дном, и через три часа доложит о выполнении приказа.

– Есть!

– Из бывшей больницы наверняка остались врачи. Мобилизовать в помощь. Пока они работают, их семьи будут жить. И ещё, на переливание крови отобрать здоровых русских. Лучше детей. Пусть будет с запасом.

Услышав про детей, Петер Клаусович поспешил из комендатуры. Дайва одна оставалась на улице, и стоило кому-либо заговорить с ней, как стало бы понятно, что к немке она никакого отношения не имеет. Заученных слов из учебника (по типу: «родители запрещают мне разговаривать с незнакомыми людьми») хватило бы ровно до второго вопроса. Следовательно: то, что Петер выдавал её за свою племянницу, выглядело как минимум странно. К счастью, девочка стояла в гордом одиночестве возле доски объявлений, делая вид, что читает один из приказов, на немецком, кстати, языке. У Петера аж от сердца отлегло. Поправив шляпу, он подошёл к объявлениям, пробежал глазами и, взяв у Дайвы портфель, тихо сказал:

– Нам пора домой.

Как ни спешили они оказаться возле дома фельдшера, раньше солдат не получилось. К тому времени, когда Дистергефт выяснил, где конкретно живёт нужный ему человек, дом уже пустовал. Только какой-то паренёк что-то откапывал на огороде под присмотром мужичка с белой повязкой на руке, вооружённым охотничьим ружьём. Не задавая вопросов, Петер с Дайвой прошли мимо. К госпиталю из гетто потянулись люди, неся попарно кровати. Некоторые несли матрацы и подушки. Их сопровождали плачущие и причитающие старухи. Всё это шествие сопровождалось лаем собак, словно хвостатые просили вернуть добро хозяев обратно. Вдруг со стороны русской части села заголосили женщины. У них уводили детей, в основном мальчиков старше десяти лет. Эту какофонию звуков нарушил вид самолёта, за хвостом которого тянулся шлейф дыма. Сероватый, с жирными чёрными крестами бомбардировщик тянул на аэродром в Шаталово. Едва он скрылся за лесом, как раздался взрыв. В Хиславичах закричали «ура»! Кричал и фельдшер, сдёрнув с головы соломенную шляпу.