Последний год

«Обстоятельства, – писал Пушкин, – не позволили издателю лично заняться печатанием первых двух нумеров своего журнала; вкрались некоторые ошибки…»

Да, ошибки, конечно, были. Но читатели авось поймут – дело не только в недосмотрах или опечатках. Отныне редактор-издатель берет руль в свои руки. «Современник» рубит канаты прежних связей и берет курс к новым берегам…

Перечитал заготовленное оповещение и почувствовал прилив неожиданной бодрости. Словно уже победно плывет «Современник» по новому курсу. Словно вдруг прошли через цензуру все запрещенные произведения. Словно не было унизительной сцены с ростовщиком.

А шаль Натальи Николаевны так и лежала на столике, небрежно брошенная на столовое серебро.

Александр Сергеевич встал из-за письменного стола. Долго разглядывал шаль, не касаясь ее руками. Был смущен и растроган, нежен и печален.

Когда Пушкин отправился на Каменный остров, накрапывал мелкий, августовский, почти осенний дождь.

Глава девятнадцатая

Пушкин был на даче, а в Петербурге держали совет сотрудники «Современника», которые не собирались плыть ни к каким новым берегам.

Из Москвы только что пришел свежий номер «Молвы». Снова выступал Виссарион Белинский. Он снова говорил о «Современнике», но как?

– Да что же это такое, Владимир Федорович! – негодовал, сидя в просторном кабинете Одоевского, Андрей Александрович Краевский. – Позвольте, я вас ознакомлю!

Говорил Краевский, несмотря на молодость, размеренно, без излишних вспышек чувств, но с приятной солидностью, как и следовало говорить чиновнику, идущему в гору. Будучи, однако, причастен к литературным занятиям и пользуясь особым расположением князя Одоевского, Андрей Александрович считал вполне своевременным представить на его суд статью «Молвы», которая породила возмущение.

Он вынул «Молву» из бокового кармана сюртука и не торопясь ее развернул.

– «Радушно и искренно приветствовали мы, – начал читать Краевский статью Белинского, – первую книжку «Современника»…» Нечего сказать, – не выдержал Андрей Александрович, – хорошо радушие, велика цена этой искренности! Помните, Владимир Федорович, как обрушился он на князя Вяземского: избави, мол, нас, боже, от его критики так же, как от его стихов. Выходит, первого критика и всеми уважаемого поэта вышел приветствовать добрый молодец с кистенем в руках?..

– Я, Андрей Александрович, не устаю повторять: переносим в словесность, когда спорим, нравы кулачных бойцов. Ну, Белинскому авось по молодости простится…

Андрей Александрович ничего не ответил. Продолжал чтение статьи:

– «…мы думали, что если бы сам Пушкин и не принимал в своем журнале слишком деятельного участия, предоставив его избранным и надежным сотрудникам, то одного его имени, столь знаменитого, столь народного, так сладко отзывающегося в душе русских, одного имени Пушкина достаточно будет для приобретения новому журналу огромного кредита со стороны публики…»

– Ну вот и усовестился кулачный боец, – откликнулся Владимир Федорович.

– Однако же послушайте дальше, Владимир Федорович, – Краевский горестно вздохнул. – Ничуть не устыдился борзописец. – И он снова стал читать: – «И вот мы, наконец, дождались этой второй книжки – и что ж? – Да ничего!.. Ровно, ровнехонько ничего!..»

Князь Одоевский опять расстроился.

– Этакая пагубная страсть, – сказал он, – всегда спешим в своих суждениях…

– И, стало быть, вот как оценивается, Владимир Федорович, ваш усердный труд по сбору второго номера.

– А я с своей стороны не умолчу и о вашем бескорыстном участии, Андрей Александрович.

– Труд мой, – Андрей Александрович Краевский приложил руку к сердцу, – ничтожен, хотя и бескорыстен. Но как же можно хулить все заботы, весь опыт, всю мудрость князя Одоевского!

– Да бог с ним, с Белинским, – откликнулся Владимир Федорович. – Все мы трудились и впредь будем трудиться на благо журналу и в помощь Александру Сергеевичу.

– А вот о нем-то и пишет далее московский громовержец: «В «Современнике» участия Пушкина нет решительно никакого».

– Так и писано?

– Черным по белому. Да еще с объявлением грозного приговора нашему журналу: «Вторая книжка вполне обнаружила этот дух, это направление; она показала явно, что «Современник» есть журнал «светский», что это петербургский «Наблюдатель»…»

– Это уж и совсем старая история, – объяснил Одоевский. – Никак не хочет простить нам господин Белинский, что, принадлежа к светскому кругу, действуем и в словесности сообразно с правилами светских приличий. А Шевыреву не раз уже доставалось за то, что зовет к участию в словесности светских людей и даже дам… Но что же плохого в уподоблении нас «Московскому наблюдателю»? Именно в этом союзе вижу я будущее «Современника». Если мы вооружаемся против мелочной лавочки Булгарина и против гаерства «Библиотеки для чтения», то не меньший наш долг – отмести и сомнительные похвалы и шумливую брань господ Белинских. Должно написать об этом в журнале совершенно открыто, без обиняков, – Владимир Федорович, обычно склонный к миротворству в литературных делах, подкреплял речь решительными жестами. – Но до сих пор медлит и уклоняется редактор-издатель «Современника», – закончил он.

– А пока что господин Белинский снова избирает князя Вяземского для нанесения главного удара. – Краевский нашел нужное место и прочел, отчеканивая каждое слово: – «…разборы «Ревизора» г. Гоголя и «Наполеона» – поэмы Эдгара Кине, подписанные литерою В., должны совершенно уронить «Современника».

– Ахти, какой свирепый! Не иначе как из семинаристов. Посмотрим, посмотрим, что теперь скажет Александр Сергеевич!

– Надо полагать, Владимир Федорович, что хочет господин Белинский сам возглавить критику в «Современнике», но пока это, слава богу, невозможно, то и завершает свой удар разъяренный оракул: «И на таком-то журнале красуется имя Пушкина!..»

Краевский прочитал последнюю фразу, дав всю волю возмущению, и брезгливо отложил «Молву».

Одоевский взял журнал и рассматривал его с опаской и недоумением. Такой дерзости он никак не ожидал.

– Дожили, Андрей Александрович, – сказал он. – Господин Белинский, может быть, и очень известный в своем тесном круге, ныне диктует свою волю – и кому? – Пушкину!

– А кто такой Белинский? – словно размышляя вслух, продолжал Краевский. – Если подчинить его должному направлению, уверяю вас, будет полезен добропорядочному журналу.

– Не знал, Андрей Александрович, что можете вы быть таким фантазером.

– Да какая же тут фантазия? – уверенно отвечал Андрей Александрович. – Надобно быть политиком, Владимир Федорович.

Владимир Федорович продолжал шагать по своему просторному кабинету. Ходил твердо, как человек, определивший свой путь.

– Настало время, – начал он, – говорить с Пушкиным. Жуковский первый будет с нами. Не говорю о Вяземском… Если же не согласится с нами Александр Сергеевич, тогда, как это ни печально, будем думать об издании собственного журнала. Хорошо помню и ваши, Андрей Александрович, как всегда, дельные соображения на этот счет.

– Должен только напомнить, – поспешно предупредил Краевский, – вы обещали мне, Владимир Федорович, держать в строгом секрете мои предположения, сделанные отнюдь не во вред и не в ущерб Пушкину…

– Помню, очень хорошо помню свои обещания и выполню их, пока тайное по нашей воле не станет явным. Время приспело.

Владимир Федорович сел за письменный стол и положил перед собой лист бумаги.

– Нуте-с, – он ободряюще глянул на Краевского, – попробуем в продолжение нашей беседы кратко положить на бумагу соображения о мерах, необходимых для спасения «Современника». Слушаю вас, многоуважаемый Андрей Александрович.

Андрей Александрович откашлялся. Начал говорить без всякой поспешности, округло и уверенно:

– Полагал бы взять за основание следующие пункты…

Глава двадцатая

Наталье Николаевне не хочется вспоминать, а воспоминания никуда не уходят. Она так ясно видит перед собой барона Дантеса-Геккерена…

А все началось с того, что шальная Коко неведомо зачем уехала в город. Останься бы Коко на даче – и Наталье Николаевне, конечно, не пришлось бы совершать обычную прогулку по каменноостровскому парку в одиночестве. Ведь Коко не спускает с нее глаз…

Но именно на этой прогулке произошла встреча с бароном. Правда, если признаваться до конца, то, может быть, эта встреча и не была совсем неожиданной… При чем же тогда Коко? Разве Наталья Николаевна уговаривала ее не ездить в город?

А барон с первых же слов стал умолять ее в ближайшее воскресенье посетить в Царском Селе тетушку Екатерину Ивановну. Тетушка будет так счастлива!.. Он говорил с таким воодушевлением, будто всю жизнь только и заботился об удовольствиях престарелой фрейлины Загряжской. Он просил еще Наталью Николаевну выехать в Царское как можно раньше и тут же выдал себя с головой: ему рано придется покинуть Царское из-за дежурства в полку.