Куда уходит детство. Повесть

Анечка что-то быстро писала в тетрадке, беззвучно шевеля губками.

– Зарубин! Бестолочь! Хватит вертеться!

– Четыре! – выкрикнул я, уже давно сосчитав все яблоки, а теперь помогая другу Димке c задней парты.

– Что, «четыре»? – переспросила учительница, будто не понимая, o чем идет речь.

– Четыре яблока осталось у Васи!

– Аня! Сколько у тебя получилось?

– Четыре, – чуть слышно, словно голосом умирающей селедки, ответила Анечка.

– Молодец, Аня, «отлично» – ставлю тебе за урок.

– А мне?! – взбунтовался я.

– А тебе, Зарубин, – «ничего». C места нельзя кричать.

«Ну и х.. c вами», – обиделся я про себя. Сделал, как у индейцев, непроницаемое лицо, гордо выпятив нижнюю губу.

Второй урок, к моему счастью, вела Ольга Павловна, молоденькая практикантка из пединститута. По списку в журнале спрашивала наизусть стихотворение Пушкина. Моя фамилия была вторая…

– Александр Сергеевич Пушкин, – печальным голосом начал я декламировать стишок, – «Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало…»

Ольга Павловна листала учебный журнал, видимо, высматривая мои текущие оценки.

«…Короче становился день,

Лесов таинственная сень

C печальным шумом обнажалась…», – c тоскливыми нотками закончил я чтение.

– «Троечку», тебе поставлю, Алеша Зарубин, – собираясь уже было c хитровато-подлым лицом вписать оценку в журнал.

– Почему – «три»?! – возмутился я.

– Потому что без выражения рассказывал…

– C выражением я, Ольга Павловна!

– Может и c «выражением», но очень уж как-то заунывно…

– Какое стихотворение, такое и «выражение»! – не сдавался я.

– Ну, хорошо, Алексей! А какие ты знаешь стихи c «выражением»?!

– Можно?! – обрадовался я, – можно прочитать?!

Ольга Павловна неопределенно кивнула, наверняка уже пожалев, что спросила, и, вообще, что вызвала меня к доске.

Я принял угрожающую позу, выставив вперед руки, и, сжав кулаки, – Владимир Выс…

– Стихотворение, надеюсь, не про зайца…?! – вдруг перебила меня учительница.

– Нет, не про зайца! Не матершинное! – успокоил я и продолжил, – Владимир Высоцкий! «Парус!»

Снова встал в «торжественной» позе, и, стараясь как можно громче, подражая хриплости и великолепному звучному: «ррр-р-р-р» Владимира Семеновича, что называется «зарычал»: «А у дельфина взрезано брюхо винтом.

Выстрела в спину не ожидает никто…», – «впечатывал» я каждое слово, – «На батарее нету снарядов уже.

Надо быстрее на вираже…»

Весь класс вместе c Ольгой Павловной неестественно притих. Анечка за первой партой округлила и без того большие из-под длинных ресниц красивые голубые глаза. Димка сидел c открытым ртом, медленно пуская слюну. А Ольга Павловна отчаянно сжалась в учительский мягкий стул.

«Парус!!! Порвали парус!!!» – истошно, что было сил, закричал я.

Ольга Павловна аж подскочила от испуга. Приоткрылась дверь. Заглянул директор школы…

«Каюсь, каюсь, каюсь…», – уже на два тона тише закончил я чтение.

– Зарубин! В понедельник жду твоих родителей, – сердито произнес директор, поверх надвинутых на узкий нос очков рассматривая класс. Что-то прошептал на ухо практикантке.

«Пятерочка» моя c треском сорвалась. Я поправил съехавший набок пиджак, молчком сел на место.

– Ребята, – продолжил директор, – умер Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев. Завтра учебных занятий не будет. То есть в школу ходить не надо.

– Ой! Как хорошо! – захлопала в ладоши Анечка.

– Аня! Как тебе не стыдно! – даже немного испугалась Ольга Павловна.

Пробренчал звонок c урока. И я, напялив пальто c шапкой, побрел домой.

Школа от дома была недалеко. В частном секторе. Три остановки – если ехать на трамвае. Потом немножко подняться в гору, пройти переулок, где в одном из дворов постоянно кидалась на забор огромная рыжая овчарка, затем еще чуть-чуть вверх, мимо почты, и вот – мой дом. Деревянный, обложенный кирпичом, c железной оцинкованной крышей.

Отец был дома. Сидел в кухне за столом, спиной к двери. Пока я раздевался, по радио под грустную музыку вещали o смерти советского «вождя»: «…идут рабочие, служащие, колхозники Подмосковья… студенты и учащиеся… нескончаем людской поток в Колонный зал Дома Союзов…»

Папаня был выпившим. На столе стояла бутылка водки, вчерашнее нарезанное сало и неочищенная луковица…

– А, Лешка, чего так рано?

– Отпустили, до понедельника.

Хотел сообщить, что вызывают его в школу, но увидел, что у отца красные от слез глаза.

– Чего ты? Брежнева жалко?