Призрак

– Капитан сообщил, что вы совершили преступление. Вы это подтверждаете?

Я посмотрел на напарницу с удивлением: "Кто учил её вести допросы? Какой-то кошмар!"

– Саломея хотела спросить, как вы провели тот день? Расскажите по порядку с самого утра. Не опуская подробностей.

История получилась самая заурядная. Руперт проснулся, умылся, поговорил с миссис Щульц – соседкой по каюте. Соседка угостила его тостом с мармеладом; Руперт съел его в своей каюте, в одиночку. После этого три часа читал, покуда вновь не почувствовал голод. Спустился в столовую третьего класса – кормят там хуже, но значительно дешевле. Руперт признался, что ограничен в средствах.

– Мне нахамил один джентльмен, – сказал Руперт. – Кажется, из рабочих. Он был одет в чёрную куртку и грубые ботинки, в таких ходят кочегары.

Я кивнул и попросил продолжать.

Во второй половине дня сильно качало, он вышел на воздух, чтобы проветриться.

– Ага, – поддакнул я. – Повисеть на леерах. Вернуть океану съеденный обед.

Руперт не расслышал моей подначки, или не откликнулся на неё.

– Солнце к тому времени опустилось, демонически нависало над самыми облаками. И облака были такими… дивными. Пылающее солнце, угольно-белые облака. Помните сонет Рильке: Облики мира, как облака/тихо уплыли./Все, что вершится, уводит века/в первые были.

– Ближе к делу, – подала голос Сэл.

Побывав на воздухе, Руперт почувствовал себя лучше и пошел в бар. Не для того, чтобы выпить, но чтобы скоротать время. Заказал порцию виски – чтобы не выделяться, – и целый час цедил её. Даже задремал.

– Дай угадаю, – ухмыльнулась Сэл. – В баре к тебе подошел приятель, который играет в оркестре на банджо, и угостил двойным "Тропическим", который ты тут же выпил, несмотря на принципы, и основательно захмелел. Что было дальше, ты не помнишь.

Тон Саломеи мне не понравился, но вмешиваться я не стал, тем более что Руперт вытаращил глаза и сказал, что так и было. Он не знает, играет ли тот малый на банджо, однако он действительно предложил выпить "Землетрясение" – коктейль его собственного изобретения.

– После этого сознание возвращалось ко мне урывками, – Руперт почесал в затылке.

– Но хоть что-то ты помнишь? – спросил я.

– Почти ничего.

После этой фразы я тоже занервничал. Тупость парня начинала меня раздражать. Пришлось объяснить в простых и ёмких выражениях, что он (хорошо-хорошо, не он, кто-то другой) изнасиловал дочку дона Маурицио. И теперь куча головорезов во главе с разъярённым доном жаждет разорвать насильника в клочья.

– Или порезать на ремни, – предположил я. – Что тоже, согласитесь, малоприятно.

Капитан пожелал вершить суд законным образом, и только этот каприз стоит между итальянскими громилами и Рупертом.

– И единственный способ вынуть голову из петли, – внушал я, – которая уже накинута на вашу хрупкую шею, это вспомнить в деталях, что происходило в тот день. Найти хотя бы намёк на алиби.

На протяжении всего монолога, Руперт внимательно смотрел на мои губы. Мне показалось, что так он лучше понимает – не ушами, а глазами. Когда я закончил, он пролепетал, краснея:

– Помню, как я орал на верхней палубе. Уже ночью.

– Зачем?

– Хотел перекричать ветер. Потом залез в спасательную шлюпку. Там меня вырвало.

Он замолчал.

– Это всё?

– Всё.

– Паршиво.

Я вдруг почувствовал себя врачом. Врачом пациента, который отказывается жить. А как можно выздороветь, если нет желания бороться?

Оставалась только последняя, микроскопическая надежа. Я показал на повязку на левой руке Руперта и спросил, что там? Что с его безымянным пальцем? Он ответил, что палец откусила огненная фурия.

– Матросы на юте ловили рыбу, забросили сеть. На второй или третий раз им посчастливилось вытянуть фурию – моряки радостно загалдели, я подошел посмотреть.