После Карлоса Кастанеды. Дальнейшие исследования

Система знаков дана ребенку в процессе научения. Система знаков в некоторой степени имитирует конструирование ментального пространства. Более того, пространство само создается мышлением и языком; оно имеет темпоральный модус (как и всякий ментальный процесс). Тот же Выготский справедливо отмечает эту лингвистическую имитацию перцептивной Реальности: «Мысль не выражается, но совершается в слове». [7 - Выготский Л.С. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. С. 307.]

Но мы еще раз подчеркнем важнейшие этапы генезиса языка:

1. Продуктивный мутационный всплеск, физиологическим результатом которого становится неокортекс (затем зоны Брока и Вернике), а энергетически – рефлексия – многократное движение сенсорных сигналов, где отражение (1) диссоциируется от отражения (2) и получает возможность приписывать себе все способности автономного мыслящего субъекта.

2. Отражение, или рефлекс (1), порождено единственным квантом перцептивного процесса. Этот пункт обозначен и смещение его невозможно. Точка сборки, имевшая у высших млекопитающих целую область свободного плавания, застыла в том положении, где ее настигла рефлексия. Если бы в этот исторически важнейший момент значительная часть мутировавших приматов зафиксировала точку сборки в другом месте, то возникло бы два вида разумных существ, совершенно не понимающих друг друга (что, возможно, и случилось, но это уже выходит за рамки данной книги).

3. Индукция энергетических процессов привела к тому, что целые племена, пережившие возникновение рефлексии, установили свою точку сборки в одном и том же положении. «Ваша команда становится командой Орла». (Подобным же образом развивается индуцированный психоз.)

4. Рефлексия испытала немедленную потребность отделения себя от неба, земли, солнца, моря, деревьев, животных и себе подобных тварей. Образ себя породил время: я был, я есть, я стану. Образ себя породил цель. Весь пространственно-временной континуум вырос из этих примитивных посылок, поскольку рефлексия позволяет создавать проекции (например, в завтра):

«Начнутся ли завтра дожди, ведь нам надо достроить хижину?» – такой вопрос мог задать только примат, владеющий рефлексией и образом себя.

«Я – сын Орла. Мы – те, кто живет в этой долине до сельвы, где восходит солнце, – все дети Орла. Ты – чужой». Чаще всего антропологов, забравшихся к первобытным племенам, ждал именно такой прием. Только один этот факт мог бы подтолкнуть лингвиста к простой идее: язык предназначен не для освоения мира или его усовершенствования. Его изначальная цель – отчуждение, отсекание факта восприятия от воспринимающего «Я».

Именно поэтому язык создавали шаманы. Поэтому язык был магией, останавливающей бестолковую круговерть сенсорного изобилия. Владение именем приравнивалось к владению объектом, стихией, областью мира, иначе говоря.

Развитие языка являлось упорядочением мира, нарастающей дискретностью воспринимаемых характеристик, аспектов, углов, овладением тонкостями процессуальности в выдуманном времени (начало процесса, развитие, кульминация, угасание, прекращение). Временная и пространственная перспектива дробилась с помощью языка не столько для удобства коллективных набегов на природу, сколько для увеличения числа границ между «Я» и воспринимаемым.

Затем включился обратный процесс: имена и понятия, окончательно отрешившиеся от Реальности, принялись возводить разнообразные здания из себя самих. В первую очередь – чтобы отделить коллективное «Я» (племя, этническое сообщество) от других коллективных «Я». Для этого шаманы сотворили миф – сначала один, затем другой, в конце концов – целый космос мифов, где разросшееся «Я» (род, племя, этнос, нация) выталкивало в шею непрошеных чужеземцев – на другие земли, в другой (с точки зрения шамана) космос.

Язык был мифом с самого момента своего возникновения. В языке нет ничего Реального. Когда вы указываете на вполне определенное дерево и говорите «береза», реальный пучок сенсорных сигналов («весть извне») уничтожается языком. За долю секунды на его месте возникает галлюцинация – довольно сложная, и все же мифологическая конструкция, поскольку вы в нее верите, усмотрев в этот кратчайший миг совокупность подобных черт, когда-то признанных шаманом, живущим в глубинах вашего бессознательного, – что это именно «береза».

Внутренний диалог, остановить который требует дон Хуан, и есть ваша интимная беседа с шаманом, сколотившим это описание мира. Любое восприятие встречается с этим мастером галлюцинаций и за долю секунды отсекает вас от Реального Мира при помощи обыкновенного языка – сети фантомов с их ослепительной ясностью.

Процесс отчуждения от собственных мыслеобразов, «психических знаков», от речи, происходит у ребенка в 5–6 лет. Не достигнув определенного развития рефлексии, человек говорит, но не мыслит. Ребенок научается продуцировать акустические комплексы, используя условно-рефлекторные механизмы. Его речь исключительно прагматична: «хочу», «не хочу», «дай», «боюсь» и т. д. Он не испытывает необходимости в отделении внешнего мира от себя самого, поскольку его образ себя еще не полноценен – личность отсутствует, и дистанция между собой и воспринимаемым не может стать актуальным психологическим фактом. Формирование внутренней речи свидетельствует становление эго – механизма, в лабиринтах которого возможно самоотражение; называние себя и другого как закрепление сложившейся психической ситуации – неминуемый мыслительный акт.

Безусловно, когда рефлексирующая личность привыкла иметь дело с дискретным типом восприятия, порожденным языком, который стал способом существования разума на всех уровнях, она может конструировать высказывания, отталкиваясь от перцептивной матрицы, лингвистическое развертывание которой демонстрирует безнадежно искаженный под влиянием языка мир.

И все же другого способа обработки сенсорных сигналов человек не имеет. Абстрактно-логический анализ, моментальное о-смысление сложных сенсорных комплексов (гештальтов) – единственная возможность построения картины мира Физиологически эта функция возложена на левое полушарие головного мозга – по крайней мере она проецируется там. Правое полушарие воспринимает одновременно весь перцептивный поток, там и складывается целостная картина, которая редактируется, расчленяется и вновь собирается в левом полушарии. Правое полушарие проверяет результат работы левого и, если последнее удовлетворено, допускает перцептивный пучок к осознанию.

Гюстав Гийом высказался просто: «Человеческий язык существует только с того момента, когда пережитый опыт преобразуется в представление». Если же мы взглянем на любой человеческий опыт, то обязательно обнаружим в нем как минимум два компонента: объект, встреча с которым составила данный опыт, и субъект, переживший встречу с объектом. Как видим, представление о себе – неотъемлемая часть любого опыта, который может быть представлен в языке.

Таким образом, за последние 10–15 тысяч лет человек создал не просто язык: он создал целый банк представлений, вполне однозначных, связанных между собой по законам как самого языка, так и мышления. Трудно определить, на каком этапе законы человеческой ментальности преобразуются или перерождаются в лингвистическую модель, и тем не менее очевидно, что мышление манифестирует себя в языке, используя для этого логико-грамматические сращения. Все усилия мыслительного и языкового аппарата направлены на удержание перцептивной стабильности, преодолеть которую – задача магических, оккультных, мистических дисциплин, возможно, со времен построения египетских пирамид и создания древнейших Вед.

«Пузырь восприятия», о котором говорил дон Хуан, захлопнулся очень давно. Язык закрепил процесс отчуждения от реальности, начатый разумом. С тех пор мы пребываем в условном пространстве, где всякий воспринимаемый факт – феномен, являющийся синтезом абстрактной идеи и ее лингвистически зафиксированного отражения.

Необходимо сделать несколько шагов назад – остановить язык и мышление, а затем отделить их от восприятия, т. е. создать психологическую дистанцию между сигналом и аппаратом его обработки. Задача не из легких, поскольку требует разрушения целого ряда автоматизмов, существующих в нашей голове не одну эпоху.

Пока же мы вынуждены приравнять язык к мифу. Языковая модель мира, невольно навязавшая сознанию стереотипы, охватывающие все стороны нашего бытия, мифологична, поскольку, целиком описывая мир, делает все факты описания реальными и не-реальными одновременно. Как раз на этой ускользающей грани правдоподобия и вымысла, целостного подобия, тщательной имитации и полного отсутствия опоры за пределами самодовлеющей системы и существует подлинный миф, в котором умещается длительная история человека и известной ему вселенной.

Нам нечего возразить против утверждения бостонского антрополога М. Ландау, что язык – «в первую очередь, определенный инструмент для приведения мира в существование. Реальность не просто «переживается» или «отражается» в языке – она действительно создается языком».

Чаще всего лингвистическая реальность переполнена словами и терминами, которые отражают только идеи о том, как связаны объекты в мире. Как видите, мы имеем дело с разными видами абстрактных фикций: фикции об объектах, абстрагированные атрибуты фиктивных объектов, словно бы существующие сами по себе и ведущие себя в лингвистическом пространстве так, словно имеют плоть, массу и прочие характеристики, фикции, отражающие действия или процессы, – во многих языках такие слова тоже могут вести себя словно кубики из плоти, обладающие массой и другими признаками реального существования. И вся эта масса языковых абстракций, по словам М. Ландау, «приводит мир в существование», более того – она «создает мир». Языковые процессы в совокупности с мыслительными создают воспринимаемый мир.

Если вдуматься, то это очень интересный и удивительный процесс. С одной стороны, ментальные комплексы, подобно кривым зеркалам, непосредственно проецируются на сетчатку глаз, а также на всю ретикулярную формацию, комплектующую сенсорные сигналы, приходящие извне, и это неоднократно доказано экспериментальной психологией. С другой стороны, способность ассоциировать звуки (акустические комплексы) – заурядные языковые шумы – со значимыми внутренними образами есть синестезия на высшем этапе своего развития. Синестезия совершается в ретикулярной формации мозга, после того как связанные между собой образы, прошедшие обработку в зоне Брока-Вернике и неокортексе, уложатся в единую картину мира и транслируют сложенную по всем правилам мозаику назад, к источникам первичных сенсорных импульсов (визуальных, аудиальных, кинестетических и пр.).

Мы как бы описываем работу точки сборки, прибегая к тем знаниям, что обычно рассматриваются в рамках психофизиологии и психолингвистики. Синестезия, о которой я только что говорил, – это проявление целостности перцепции. Иными словами, «пузырь» должен быть хорошо соткан, чтобы, когда он «захлопнется», не осталось ни одной щели, ни одного разрыва, куда бы смог проникнуть аморфный, но всемогущий свет нагуаля.

Таким же совершенным образом должен быть сделан образ мира, т. е. его перцептивная модель. Ничто из воспринимаемого в данной позиции точки сборки не должно быть упущено; следовало создать ровно столько фикций, сколько не хватало первобытному человеку для сотворения в своей психике упорядоченного и осмысленного мира. Маккенна, полагавший, что само возникновение сознания у приматов связано с употреблением псилоцибина, ДМТ и других индольных галлюциногенов, в то же время считал, что последний мутационный всплеск (возникновение мягкого нёба, способствующего согласованному нёбному опусканию) – тоже результат употребления в пищу триптаминовых соединений. Так или иначе, речь и мышление, возникшие практически одновременно, сотворили еще один мир – который существует только в голове разумного существа.

Любопытно, что даже эволюция письменности в некоторой мере уводит нас из мира непосредственно переживаемого в мир абстрактных идей и целого ряда условностей. Тот же Теренс Маккенна пишет в связи с этим:

«Фонетический алфавит помог подвигнуть сознание в мир, акцентуирующий высказанное и письменное слово, и увести его из мира пиктографического образного понимания. Эти нововведения повысили возможность возникновения антивизионерского стиля культуры владычества».

Как видите, даже способ письменности отдалил нас от восприятия, свободного от стереотипов, навязал новые условности, новые абстракции, компенсировав тем самым ущербность сенсорного поля, достигающего сознания.

В таких условиях магия не могла развиваться: она была подавлена всей торжествующей культурой мышления и речи. Ускоренное развитие получил только один тип освоения мира – технологический. Именно с ним мы имеем теперь дело.

Глава 5. Хроника нашего бессилия

Сегодняшняя правда была настолько ложью,

что так и не смогла осуществиться.

    Хуан Рамон Хименес

Олдос Хаксли (прекрасно чувствовавший, как человека на протяжении всей его истории раздирают Интеллект, несущий в себе отвратительное заточение, и Иррациональное – стихия, где все возможно, где мерещится магия и колдовство, а в конечном счете – бессмертие), искавший последнего Преображения не в христианских гимнах, а в белых кристаллах ЛСД, писал в своем философском эссе «Мокша: заметки о психоделиках и опыте визионера»: «Все природные стимуляторы, наркотики, релаксанты и галлюциногены, известные современным ботаникам и фармакологам, были открыты первобытным человеком и употреблялись с незапамятных времен. Одна из первых вещей, которую Homo Sapiens сделал со своими только что развитыми рациональностью и самосознанием, состояла в том, что он направил их на поиск того, как обойти аналитическое мышление и преодолеть его или, в крайнем случае, хотя бы на время стереть изолирующее осознание себя. Пробуя все, что росло в полях и лесах, он твердо придерживался того, что в данном контексте казалось хорошим, т. е. меняло качество сознания, делало его иным, отличным – неважно как – от повседневного ощущения, восприятия и мышления».

Стало быть, человеческий интеллект изначально в содружестве с языком погрузил психику в непроглядный мрак озабоченности, в осознание таких неприятностей, как одиночество, тоска по утраченному, страх перед тем, что может произойти, в темное однообразие самого себя; и каждый шаг разума, приближавший к производству и желанному комфорту, расчленял мир, производил кровавую вивисекцию над целостностью переживаний.

Можно, разумеется, отнестись к подобным высказываниям как к метафоре, преувеличению, однако в душе человека, жившего, скажем, 6–7 тысяч лет назад, всякое возведение чувства в идею, абстракцию, происходило долго и переживалось как отступление в бесплотное царство, где обитают неощутимые призраки, уловимые только вниманием, – а в ту пору сосредоточенное внимание требовало гораздо больше усилий. Человек действительно ощущал, как переживаемый им мир разделяется, рассекается, вновь соединяется; жизнь идеи была тогда бесконечно ближе к простой красоте пронизываемого ветрами пейзажа.

Австралийские аборигены настолько остро почувствовали вторжение разума в свой мир, что разделили историю мира на собственно историю и время сновидений; другие народы ощущали это не менее остро, но их катастрофа случилась на несколько тысяч лет раньше, и Время стерло из памяти этносов трагедию «перехода».

Возникновение государственного института стало завершением этого периода на «политическом» уровне. Тщательно разработанная теократия и есть воплощение интеллекта на уровне социальной структуры. На подобную тему много рассуждал Камю. Все тоталитарные режимы (начиная с самых ранних теократий и т. п.) противостояли по природе своей безъязыкому, аморфному опыту Духа. Когда европейское умствование докатилось до марксизма, другие философские школы уже понимали, что тоталитаризм и духовное развитие – вещи несовместимые.

Камю писал: «…марксизм требовал покорить иррациональное начало в человеке… <…> Марксизм стремился к завоеванию тотальности, а сюрреализм, как всякий духовный опыт, стремился к единству. Тотальность может потребовать повиновения от иррационального, если рационального достаточно для обретения господства над миром. Но жажда единства более требовательна. Ей недостаточно, чтобы все было разумным. Она стремится к тому, чтобы рациональное и иррациональное были уравновешены на одном и том же уровне. Нет такого единства, которое предполагало бы саморазрушение».

Упоминаемая Камю «жажда единства» подвигала человека к религии, мистике, ко всеобщему порыву в над-человеческое, где огромность Божественного уничтожает мелкие различия – национальные, традиционные, этнические, политические и проч.

Как видите, интересы духовного развития и интересы государства ни в чем не пересекаются. Государственная идеология поддерживается вполне определенной картиной мира. Картина мира служит, с одной стороны, почвой для идеологии, а с другой – совокупным результатом повседневно используемого режима восприятия.

Таким образом, картина мира питает государственную идеологию, общественный порядок, т. е. в целом каркас нашей цивилизации. Одновременно картина мира есть стихийно проникшая в общее сознание масса идей, имеющих целый ряд источников – от архетипических образов, превратившихся в бытовые предрассудки и банальности, до предельно упрощенных философских максим, давно утративших автора и время своего возникновения. Общая цель этих совершенно разнородных сентенций и логических оснований – сотворение непротиворечивой модели, внятной как идиоту, так и ученому-естествоиспытателю.

Надо отдать должное науке. Она немало свершила для закрепления фундаментальных понятий о мире и человеке, чтобы все дальнейшее развитие естественнонаучных идей было последовательно и во многом предсказуемо (за исключением некоторых взрывоопасных теорий XX века, яростно перечеркнувших все предыдущие).

Что же касается нынешних научных идей, под натиском которых с треском лопается картина мира всех предыдущих веков, то они по-прежнему пребывают в пространстве чистой науки. Потребуются века, чтобы картина мира, которую разделяет человечество, приобрела такой вид, где нашлось бы место Эйнштейну, Гейзенбергу, Куну, Уорфу, Мамардашвили, Грофу и – наконец – Кастанеде.

В настоящий момент общее сознание человека изживает ньютоно-картезианскую парадигму. В целом человечество отстает от своих передовых представителей на 1–3 века. Чтобы проиллюстрировать такую дистанцию, довольно привести цитату из современного научного труда, отражающего поиски новой научной парадигмы:

«Для телепатии, психодиагностики, видения на расстоянии или астральной проекции вопрос уже не в том, возможны ли такие явления, а в том, как описать барьер, не позволяющий им происходить в любое время. Другими словами, новая проблема такова: что создает видимость плотности, отдельности и индивидуальности в пустой по существу и нематериальной Вселенной, истинная природа которой – нераздельное единство?» [8 - С. Гроф. За пределами мозга. Изд-во Трансперсонального ин-та, 1993.]

Ньютоно-картезианская парадигма уступила, в первую очередь, теоретической физике – чему свидетельство теория относительности и другие откровения Эйнштейна. Человек как существо, явившее во плоти экстремум разнообразных качеств, явлений, странное уже потому, что существует и этим создает «антропный принцип», к несчастью, играет все большую роль в физической картине мира, оставаясь при этом объектом, плохо поддающимся анализу и, тем более, не желающим превращаться ни во что Иное. Человек – самое устойчивое звено в цепи картезианских рассуждений. И именно человек является ключом к радикальному пересмотру ньютоно-картезианских воззрений.

Современный экспериментатор, для которого старая парадигма по-прежнему нерушима, оказывается в тупике, если принимается за серьезное изучение психики, пользуясь современными методами. С. Гроф рассуждает следующим образом: «Наиболее серьезный вызов ньютоно-картезианской механистической парадигме вселенной исходит от последней категории психоделических явлений – целого спектра переживаний, для которых я подобрал термин «трансперсональные». Общим знаменателем этой богатой и разветвленной группы необычных переживаний является ощущение индивида, что его сознание расширилось за пределы Эго и трансцендировало границы времени и пространства».

Психологи-экспериментаторы, получив в руки новые методы исследования, заимствованные из передовых технологических разработок как в области непосредственного наблюдения за работой головного мозга и ЦНС, так и в области обработки больших объемов информации, а также – семантический подход, разработанный целым рядом ученых-семантиков, оказались в любопытном положении ребенка, которому разрешили возиться с мощным компьютером и научили лазерному фотографированию в разных участках спектра – как видимых, так и невидимых, но при этом так и не разъяснили, чего искать в собственной голове и как теперь быть с теми представлениями о реальности, что внушались им с детства.