Старческий грех

– Слава богу-с, – отвечал тот.

– Очень рад с вами познакомиться, – прибавил майор, протягивая ему руку. – Митька!

Митька снова показался.

– Водки! Убью!

– Барыня заперла и не изволит-с давать.

– Цыц! Убью! Поди встань передо мной на колени.

Малый, совсем уж бледный, подошел и встал.

– Кто такой я?.. Говори!.. Я села Чурилова Семен майор Одинцов… Водки – живо!

– Да помилуйте, сударь, разве я-с?.. Барыня.

– Убью! Вот тебе! – крикнул майор и ударил бедняка в ухо, так что тот повалился.

– Полноте, что вы делаете? – вскричал, наконец, Иосаф, вскакивая и подходя к майору.

– Кто ты такой? – проговорил тот, обращая уже к нему свое ожесточенное лицо.

– Я Ферапонтов, а вы не шумите.

– Как ты смел ко мне приехать! Кто ты такой? Пошел вон! Убью! – кричал майор и кинулся было к Иосафу драться, но тот, и сам весь день раздражаемый, вышел из себя.

– Прежде чем ты убьешь меня, я тебя самого задушу, – сказал он и, схватив хозяина за шиворот, оттолкнул от себя.

– Караул! Режут! – завопил майор, падая со всего размаха между стульями головой.

– Ну да, покричи еще! – говорил Иосаф и, оборотясь к малому, прибавил: – Поди, брат, пожалуйста, скажи, чтобы мои лошади ехали за мною.

Тот побежал.

– Пошел вон! Убью! – кричал между тем майор.

Иосаф, выйдя на крыльцо, всплеснул только руками.

– Что это такое, господи ты боже мой! Зачем я приезжал к этому скоту? – произнес он и пошел один по дороге.

Невдолге, впрочем, его нагнал и извозчик, и едва Иосаф уселся в телегу, как он сейчас же начал болтать.

– Попали же мы, паря, на гости… Седьмое ведро, братец ты мой, на этой неделе уж оторачивает.

– Что ж он запоем, что ли, пьет? – спросил Иосаф.

– Должно быть, есть маненько… парит черта-то в брюхе… С утра до вечера на каменку-то поддает. Я теперь поехал, так словно ополченный какой ходит по двору, только то и орет: «Убью, перережу всех!» Людишки уж все разбежались, а барыня так ажно в сусек, в рожь, зарылась. Вот бы кого хлестать-то!

– Уж именно, – подтвердил Ферапонтов.

– Куда же ехать, однако? – заключил извозчик, повертывая к нему свое добродушное и вместе с тем насмешливое лицо.

Иосаф, подумав некоторое время, проговорил:

– Поедем к гавриловскому барину; авось тот не таков.

– Известно, тот барин крупичастый, а ведь это что?.. Орженовики! – объяснил извозчик и погнал рысцой своих лошадок, бежавших вряд ли уж не шестидесятую версту не кормя. Солнце между тем садилось, слегка золотя ярко-розовым цветом края кучковатых облаков, скопившихся на горизонте. По влажным сенокосным лугам начал подниматься беловатый густой туман росы, и кричали то тут, то там коростеля. Версты через четыре показалось, наконец, и Гаврилково. Точно феодальный замок, возвышалось оно своим огромным домом с идущими от него вправо и влево крыльями флигелей. Прямо от него начинал спускаться под гору старинный густо разросшийся сад, а под ним шумно и бойко протекала лучшая во всем околотке река. Проехав по мосту и взобравшись в гору по дорожке, обсаженной липами, Иосаф не осмелился подъехать прямо к дому, а велел своему извозчику сходить в который-нибудь флигель и сказать людям, что запоздал проезжий губернский чиновник из Приказа, Ферапонтов, и просит, что не примут ли его ночевать.

Извозчик сбегал.

– В дом, к барину велели вас звать, – повестил он Иосафа с удовольствием.

Тот пошел.

На нижних ступенях далеко выдающегося крыльца стоял уже и дожидался его ливрейный лакей. Он провел Иосафа по широкой лестнице, устланной ковром и установленной цветами, и, сняв потом с него, без малейшей гримасы, старое, запыленное пальтишко, проговорил тихо:

– В гостиную пожалуйте!

Иосаф робко прошел по темной зале с двумя просветами и в гостиной, слабо освещенной столовой лампой, он увидел на стенах огромные, масляной краски, картины в золотых рамках, на которых чернели надписи: Мурильо[8 - Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682) – выдающийся испанский художник.], Корреджио[9 - Корреджио – Корреджо, настоящее имя – Антонио Аллегри (около 1489 или 1494—1534) – крупнейший итальянский художник.]. Висевшая над дверьми во внутренние комнаты толстая ковровая портьера, наконец, заколыхалась, и из-за нее показался хозяин, высокий мужчина, с задумчивыми, но приятными чертами лица, несколько уже плешивый и с проседью; одет он был в черное, наглухо застегнутое пальто и, по начинавшей уже тогда вкрадываться между помещиками моде, носил бороду.

– Я вас немножко знаю, – сказал он любезно, подавая Иосафу руку.

Тот тоже объявил, что имел счастье видать его иногда в Приказе.

– Прошу вас, – сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и садясь сам на другой его конец. – Вы, вероятно, были у кого-нибудь из родных или знакомых ваших в нашем уезде? – спросил он его мягким и ровным голосом.

– Нет-с, я езжу-с по одному адвокатному делу, в котором и к вам бы имел покорнейшую просьбу, – начал прямо Иосаф, вставая перед Гавриловым на ноги.

– Ваш покорнейший слуга, – отвечал тот, потупляя свои умные глаза.

– Дело-с это принадлежит госпоже Костыревой… Может быть, даже вы изволите ее знать.

– Костыревой?.. – повторил Гаврилов. – Костырева я знал.

– Это ее покойный муж. Он оставил ей теперь очень запутанное именье, из которого она желала бы продать лес и мельницу, и вот именно по этому предмету поручила мне обратиться к вам.

– Ко мне? – спросил Гаврилов, как бы несколько удивленный.

– Да-с, продать она готова весьма дешево, и с ее стороны единственное условие, чтобы деньги доставить ей теперь же, а купчую получить после, когда именье будет очищено по Приказу.

– Но что же меня удостоверит, что именье будет очищено? – сказал Гаврилов уже с улыбкой.

– Вы сами можете, если вам угодно, внести прямо от своего имени деньги в Приказ.

– Да, – произнес Гаврилов размышляющим тоном, – но в таком случае, что меня обеспечит, что эти мельница и лес будут именно мне проданы?

– Насчет этого-с вы изволите с продавицей заключить домашнее условие.