– Точно так-с! – ответил Хмурин. – Кирпичу я ему поручил для меня купить, тысяч на сто, а он тут и сплутовал сильно; я этого не стерпел, соскочил с пролеток, да с плетью за ним… «Ну, думаю, пропал совсем!..» А выходит, что на другой день он сам же пришел ко мне: добрый, значит, этакой уж человек, и до сей поры мы приятели!..
Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а граф Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно было подозревать, что вряд ли эта история была не с ним.
– Сильвестр Кузьмич любит и выдумывать на себя, – отозвался вдруг Офонькин на своем бердичевском наречии.
– Пошто ж мне выдумывать?.. Не выдумываю!.. – отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. – А говорю только к тому, что я суда мирового не боюсь.
– Прекрасно-с, но в этом случае вы вините общество, а не суд, – начал снова с ним препираться Янсутский. – В давешнем же споре нашем вы смешали два совершенно разные суда: один суд присяжных, которые считают себя вправе судить по совести и оправдывать, а в другом судит единичное лицо – судья.
– Позвольте-с! Позвольте! – перебил его Хмурин, как-то отстраняя даже рукою его доказательства. – Господину мировому судье закон тоже позволяет судить по совести – раз!.. Второе – коли убийцу какого-нибудь или вора судят присяжные, суди и драчуна присяжные: суд для всех должен быть одинакий!
– Я не нахожу существенной разницы в обоих этих судах, – вмешался в разговор Тюменев, – как тут, так и там судят лица, выбранные обществом.
Хмурин на это засмеялся.
– Ах, ваше превосходительство! – воскликнул он. – Изволите вы жить в Питере: видно, это оченно высоко и далеко, и ничего вы не знаете, как на Руси дела делаются: разве одинако выбираются люди на места, на которых жалованья платят, или на места, где одна только страда и труд! На безденежное место тоже больше стараются упрятать человека маленького, смирного, не горлопана; ну, а где деньгами пахнет, так там, извините, каждый ладит или сам сесть, а коли сам сесть не хочет, так посадит друга и приятеля, – а не то, чтобы думали: каков есть внутри себя человек. Вы мне про эти дела и выборы наши лучше не говорите – вот они где у меня, в сердце моем сидят и кровь мою сосут!..
И Хмурин при этом указал на себя в грудь.
– Так надо сказать-с, – продолжал он, явно разгорячившись, – тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки – ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
– Как не позволят? – спросил Тюменев с удивлением.
– Не позволят-с! – продолжал Хмурин. – Потребуют – то прежде устрой, другое, где лапу запускать удобнее; а я – согрешил, грешный, – смолоду не привык по чужой дудке плясать, так и не делаю ничего!.. Словом, стена каменная кругом всего поставлена, а кто ее разобьет?.. Разве гром небесный!
– Сердится все за то, что его в головы не выбирают! – шепнул граф Хвостиков Офонькину.
– Да, – согласился тот, кинув на графа лукавый взгляд.
– И во всем этом нашем кругозоре, – развивал далее свою мысль Хмурин, – выходит, что немец – плут, купец – дурак али, правильнее сказать, прикидывается дураком, потому что ему около своих делов ходить выгоднее, а барин – бахвал или тоже плут!
– Отличное определение сословных элементов! – воскликнул при этом Бегушев, все время сидевший потупя голову и довольно внимательно прислушивавшийся к словам Хмурина.
– Верно-с определено! – подтвердил тот с своей стороны. – Хоть теперь тоже это дело (называть я его не буду, сами вы догадаетесь – какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему – очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор – рассмеялись только… видят, что, – сказать это так, по-мужицки, – лезут парни к ставцу, когда их не звали к тому.
– Это совершенно справедливо! – подхватил Тюменев.
– Да как же, помилуйте? Я у вас же, у вашего превосходительства был вскоре после того. Вы меня спрашиваете: «Что это такое?», я говорю: «Публике маненечко хочет показать себя, авось, другой сдуру подумает: «Ах, моська, знать, сильна, коль лает на слона!» – как писал господин Крылов.
– Ну нет-с, я с этим решительно не согласен! – начал было Янсутский; но в это время к нему подошел лакей и доложил, что стерляжья уха разлита и подана.
Янсутский даже побледнел при этом.
– А что же свечи не засвечены? – спросил он почти с бешенством.
– Сейчас засвечу-с! – отвечал лакей, показывая ему имевшуюся у него в руках спичку.
– Прежде это надобно было сделать! – говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, – и действительно, когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес:
– Свет Христов просвещает всех!
Но Бегушев при этом не мог удержаться и презрительно засмеялся.
Янсутский между тем с довольным лицом возвратился в гостиную.
– Отличная вещь изобретена – это мгновенное освещение! – сказал он.
– Это ниткой особенной делается? – спросил его глубокомысленно Офонькин.
– Ниткой! Однако прошу покорно вести поскорее дам к столу; иначе простынет уха! – говорил Янсутский.
Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях с Янсутским, и, может быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив, больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева. Граф Хвостиков хотел было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину.
– А я с вами пойду, вы позволите мне это? – сказала она ему.
– Если вам угодно! – проговорил тот, складывая руку свою кренделем. – А я ведь, признаться, и не хаживал с дамами к столу.
– Ну, полноте, пожалуйста, не притворяйтесь, – возразила Домна Осиповна, засовывая свою руку в его руку.
– Право, не хаживал, – повторил лукаво Хмурин.
Глава VIII
За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом с Хмуриным, а граф Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и был в отчаянии, когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал:
– Холодна?.. Холодна?
– Напротив, уха как следует подана, – успокоил его, наконец, Тюменев.
– Вина теперь, господа, не угодно ли? – воскликнул вслед за тем Янсутский, показывая на бутылки с золотыми ярлыками. – Это мадера мальвуази. Для ухи ничего не может быть лучше… правда? – спросил он всех.
Все согласились, что правда.
– Вино-с это историю имеет!.. – произнес Янсутский, обращаясь более к Тюменеву. – Оно еще существовало, когда англичане брали Гибралтар. Как вы находите его? – заключил он, относясь уже к Бегушеву.
– Мадера недурна, – отвечал тот совершенно равнодушно.
– Очень хороша! – отозвался с своей стороны Офонькин.
– Она цельная и к цели прямо ведущая, – сострил граф Хвостиков.
– Отчего ж вы не угощаете вашего кавалера? – спросил Янсутский, подходя к Домне Осиповне и указывая ей на Хмурина.
– Ах, позвольте, я вам налью, – проговорила та, поспешно беря со стола бутылку и наливая из нее огромную рюмку для Хмурина.
Тот поблагодарил ее улыбкою. Бегушев при этом внимательно посмотрел на Домну Осиповну.
За ухой следовала говядина. Янсутский и тут начал приставать к своим гостям: