Питерщик

– Можно ли мне остановиться в этом большом доме?

– Для чего не остановиться… Погодите, я поспрошаю, – отвечала десятский Марья и начала стучать в окошко большого дома.

– Клементий Матвеич, а Клементий Матвеич! Вона барин приехал, на фатеру к тебе позывается!

В окно выставилось мужское лицо.

– Позволь мне, мужичок, остановиться в твоем доме, я приехал по службе, – сказал я.

– Сделайте милость, батюшка, – отвечал тот проворно. – Не больно приглядно у нас…

– Дарья Михайловна, уберите там в горнице, что не надо, – услышал я его голос в избе, а через несколько минут он и сам показался на улице.

Это был лет тридцати пяти видный собой мужик, волосы русые, борода клином; на лбу несколько морщин, взгляд умный, лицо истощенное.

– Пожалуйте сюда на лесенку, – отнесся он ко мне, – уж извините на этот случай, что в таком наряде вас принимаем, дело деревенское… – На нем была наскоро накинутая, значительно поношенная купеческая сибирка. – Ты, любезный, возьми кругом, там под навесом и поставишь, – прибавил он извозчику, – а то тут в ворота не пройдешь; наш экипаж – телега, не громоздка, в калитку продернуть можно.

В сенях, у окошка, сидела худая сгорбленная старуха и что-то ворчала, замахиваясь клюкой на пятилетнего мальчишку, который к ней то подскакивал, то отскакивал.

– Федька! Перестань баушку дразнить! Что ты? – крикнул на него Клементий.

– Она сама начинает.

– Я тебе дам: сама начинает!.. Вот уж пословица справедлива: старый, что малый, целый день у них этакие баталии идут… В горенку пожалуйте, сюда налево, – говорил хозяин, провожая меня.

Я вошел и, осмотревшись, тотчас же догадался, что я у питерщика. Комната вся была оклеена сборными обоями: несколько полосок французских атласных, несколько хороших русских и, наконец, несколько дешевеньких; штукатурный потолок был весь расписан букетами, так что глазам было больно смотреть на него; в переднем углу стояла красного дерева киота с образами и стол, на котором были нарисованы тарелки, а на них – разрезанные фрукты, а около – серебряные ножи и вилки; лавок не было, их заменяли деревянные стулья, выкрашенные как будто бы под орех. В заднем углу стояла кровать с ситцевыми занавесками, к которой Клементий бросился тотчас, как мы вошли, и начал выкидывать оттуда различную дрянь, говоря: «Эк у них тут навалено! Что это за баба необрядная, все ей не в заметку!..»

– Извините уж, батюшка, – прибавил он, обращаясь ко мне, – в чем застали, в том и судите, не чаяли вашей милости.

Я просил его не хлопотать, а велеть, если у него есть, согреть мне самовар.

– Как, сударь, не быть этого заведенья: не те нынче времена и не такие здесь места, чтобы не быть… Дарья Михайловна! – крикнул он в дверь, – поживее самовар, да приготовьте там чайник и чашки – все, как следствует, – главная причина, перемойте почище.

– Славный у тебя дом, – сказал я.

– Живет, батюшка, по деревне.

– Сам строил или еще старик?

– Нет, уж сам выводил; лес как-то нынче не против старины: крепости и ядрености никакой не имеет.

– А эти цветы на потолке не сам ли рисовал?

– Никак нет-с: чужие по найму мазали.

– Да ты питерщик?

– Питерщик был-с.

– А по какому мастерству?

– Да тоже вот по этой, по малярной части.

– В домах, что ли, расписывал?

– Всяко-с: и по наружности занимались и внутри отделку брали.

– То есть как же?

– Да, то есть стены и потолки по трафарету расписывали, и асторическую живопись тоже немного маракуем.

– Все тоже по трафарету?

– Все по трафарету, нечего хвастать: от руки все как-то не доходим. Хватались было некоторые из наших, да не выходит, по тому случаю, что мужику против ахадемика не быть, ученья такого мы не имеем. Наше, сударь, доложу вам, мастерство такое, что и конца ему нет: крыши, да заборы, да стены красить – особ статья; а, например, полы под паркет выводить или там дверь и косяки под слоновую кость отделать, – это выходит вторая статья; экипажная часть тоже по себе, мебельное дело другого требует, а комнатная живопись настоящая опять другое, а названье у всех одно: маляр, да и баста, а кто дело разберет, так маляр маляру рознь – кто до чего дошел.

Понятно, что Клементий был мужик оборотливый и немного резонер, потому что, как видно, любил обо всем порассудить и потолковать.

– Какое ремесло самое выгодное? – спросил я, желая снова вызвать его на разговор.

– Как вам, сударь, сказать, это все в зависимости от самого человека. Конечно, по хозяйской части, как и в купеческом деле, много и глупого счастья бывает, а если насчет работников взять, так все едино-единственно зависит от того, кто как ремесло в толк взял, а другая главная пружина состоит и в том: каков ты и в поведении, особенно нонече, потому что народ год от года стал баловатее: иной парень бывает по мастерству и не так расторопен, да поведения смирного, так он для хозяина нужней первейшего работника. Материалу, например, временем нужно закупить, за рабочими присмотреть, артель там где-нибудь за глаза разделать, – он его сейчас в эвто дело и употребит – и у нас эдакие люди рублей по семисот в лето получают.

– Не по всем же мастерствам дается жалованье равное?

– Жалованье идет разное, про это кто говорит, только в кармане выходит одно и то же. На что уж, кажись, по жалованью лучше кузнечного дела! Последний работник получает четыреста, а который поискуснее и холодную там подковку знает, так и четыреста на серебро хватит, а много ли богачей? Ни одного! От малого до большого, что в неделю заработал, то на праздник в харчевне и спустил; а тепериче, если взять и другую линию: портной, сапожник и гравировщик, – у нас считается на что есть хуже из всех: у них, с позволенья сказать, зимой, в субботу, в баню надобно сходить, так старший подмастерье выпросит у дворника рукавицы, наденет их, вместо сапог, на ноги да так и отваляет, а и по этому делу выходят в люди… Недалеко взять: у нашего барина дворовой человек сначала тоже в Москве поучился портняжничать, тут вернулся в губернию и теперь первый стал во всем городе портной, – и значит, что все человеком выходит.

– Неужели же портные менее прочих получают жалованья?

– Жалованье жалованьем… им точно и жалованья меньше идет против прочих, но главная вещь: присмотру за ним никакого нет. Проживают они больше по немцам, а немцу что?.. Платит он ему поштучно, спрашивает в работе чистоты – и только: рассчитают, что следует, а там и распоряжайся жалованьем своим, как знаешь: хочешь, оброк высылай, а нет, так и пропей, пожалуй; у них хозяину еще барыш, как работник загуляет: он ему в глухую пору каждый день в рубль серебра поставит, а нам, хозяевам, этого делать нельзя: у нас, если парень загулял, так его надобно остановить, чтобы было чем барина в оброке удовлетворить да и в дом тоже выслать, потому что здесь все дело соседское, все на знати; а немец ничего этого во внимание не берет…

Вошла хозяйка с самоваром – женщина еще молодая, но очень неприятной наружности, рыжеватая, в веснушках, с приплюснутым носом, узенькими глазами и вообще с выражением лица, ничего не выражающим. Сарафан на ней был хоть и ситцевый, но полинялый, рубашка грязная. Недаром Клементий говорит: «Эка баба необрядная…» – «Это, должно быть, не чухломка, – подумал я. – Чухломка к постороннему человеку, а тем более к барину, никогда бы в таком наряде не пришла…» Хозяйка между тем, поставив самовар, сходила за чашками. Клементий смотрел на нее, как мне показалось, с каким-то затаенным чувством досады…

– Хоть бы ты, Дарья Михайловна, для гостей-то умылась, – произнес он и покачал головой.

– Ну, батюшка, – проговорила баба, поклонилась и ушла.

Я пригласил Клементия напиться с собою чаю и сесть; то и другое он принял с большим удовольствием. Разговор между нами опять завязался, именно: о табаке, потому что я закурил в это время трубку.

– Вы трубку изволите курить? – спросил меня Клементий.

– Да, трубку, а что же?

– Так, сударь: нынче господа к сигарам больше пристрастия имеют, и как еще эти – проклятые – вот и названье-то забыл – тоненькие такие…

– Папиросы?

– Именно папиросы: на удивленье ведь по первоначалу было: бумагу вздумали курить, бедность такая пришла, точно вот как иные мужики у нас по деревне: курить-то охотник, а табаку нет, денег тоже не бывало, так он моху этого лесного насушит, накладет в трубку и запалит, точно настоящий табак, и поодурманит себя немножко, будто как и курил.

– А сам ты куришь или нет?