Виновата ли она?

– Видно, как-то открылось, я не знаю хорошенько. Я вас хотел спросить, не знаете ли вы? Вот посижу еще здесь: может быть, пройдет кто-нибудь, кто знает. Любопытно, очень любопытно узнать.

– Все это вздор!

– Не спорьте; сестра от них переехала, не захотела с ними жить, стало, не вздор, – возразил ярославец. – Эй, Николай Лукич, а Николай Лукич? Куда вы бежите? Присядьте, – крикнул он к проходящему мимо его господину в сером пальто. – Вот мы спросим Николая Лукича, он все знает.

Но Николай Лукич только обернулся, сделал ручкой и, проговорив: «В минуточку вернусь», побежал далее.

– Погодите, он придет и все нам расскажет, – отнесся ко мне мой собеседник, но я не хотел ждать дальнейших разъяснений и отошел.

Против Лидии Николаевны я почувствовал решительную ненависть. «Неужели эта женщина, – думал я, – всю жизнь будет меня обманывать, в то время, как я считал ее чистою и невинною, в которой видел несчастную жертву судьбы, она, выходит, самая коварная интриганка; но положим, что она могла полюбить Курдюмова, я ей это прощаю, но зачем скрыла от меня, своего друга, который бог знает как ей предан и с которым, не могу скрыть этого, как замечал по многим данным, она кокетничала; и, наконец, как неблагородно поступила с бедною Надиною. Сама, вероятно, завлекла и сделала из нее ширмы своей интриги». Я решился идти к ней и сорвать с нее маску. Я застал ее в маленьком кабинете; она сидела в креслах, опустивши голову на руки. Увидев меня, она вздрогнула и проговорила:

– Это вы?

– Да, я, – ответил я сурово.

Лида посмотрела на меня таким грустным в печальным взором, что решимость моя быть строгим очень поколебалась.

– Где Леонид? – спросила она.

– Он в Москве, а вы одна дома?

– Одна.

– А ваш больной Иван Кузьмич?

– Ему лучше; он уехал; у нас много перемен наделалось.

– Я слышал.

– Уж слышали? Что же такое вы слышали?

– Слышал, что Надина от вас переехала, потому что надежды ее на Курдюмова лопнули; он, говорят, ухаживал за вами.

– И это уж говорят?

– Да, говорят, и говорят на гулянье.

– Что ж: пускай говорят! Это правда.

– Не дай бог, чтоб все была правда; говорят не только, что он за вами ухаживал, но что у вас была интрига и Надина была громовым отводом, который обеспечивал ваши отношения. Неужели и это правда?

– Ну да, правда; вы этому верите, что ж еще спрашиваете?

– За что же вы сердитесь на меня? Если вам неприятно мое участие…

– Мне ничьего не нужно участия; участь моя решена, – возразила Лида.

– Но чем же решена? Вы напрасно так отчаиваетесь.

– Я не отчаиваюсь, а смеюсь. Я потерянная женщина, муж меня бросил, тут отчаяние не поможет.

– Конечно, не поможет. Лучше хладнокровно обдумать, и тогда еще можно найти какое-нибудь средство продолжить обман на год, на два.

Лида посмотрела на меня.

– Какой обман? – спросила она.

– Вроде громового отвода, которым была сделана Надина. Курдюмов, при всем своем тупоумии, на эти вещи изобретателен. Он приищет еще другой какой-нибудь способ, чтоб погубить вас окончательно.

– Не он меня губит, а другие. Он прекрасный человек и предан мне так, как, может быть, никто, – возразила Лида.

Я пожал плечами.

– Вам это странно слышать, – продолжала она, – а вы не знаете, что когда меня, глупую, выдали замуж, так все кинули, все позабыли: мать и слышать не хотела, что я страдаю день и ночь, Леонид только хмурился, вы куда-то уехали, никому до меня не стало дела, один только он, у которого тысячи развлечений, пренебрег всем, сидел со мной целые дни, как с больным ребенком; еще бы мне не верить в него!

– К чему тут тратить много слов, Лидия Николаевна; вы влюблены в него, и этого довольно, – проговорил я с досадой.

– Я не влюблена в него, а люблю его, это вы можете сказать моему мужу, матери, брату, целому свету: мы не вольны в наших чувствах.

– Только этого недоставало, чтоб вы меня понимали так, – возразил я, берясь за шляпу.

Лида молчала.

– Не мало, но, может быть, слишком много, и без всяких прав, претендовал я на участие к вам, – продолжал я почти со слезами на глазах, – извиняюсь же вашим, выражением: мы не вольны в наших чувствах.

Лида отвернулась от меня. Я снова продолжал:

– Искренно желаю, чтобы вы не ошиблись в ваших надеждах на избранного вами человека и чтобы не страдали впоследствии раскаянием. Изменить своему долгу, на каком бы то ни было основании, проступок для женщин, за который их осудит и общественное мнение и собственная совесть.

Проговоря эти слова, я вышел из кабинета, решившись совсем уйти, но сделать этого был не в состоянии, а прошел в гостиную и сел, ожидая, что Лида меня вернет. Прошло несколько минут; я превратился весь в слух. Лида меня не звала, но я слышал, что она рыдала. Я не выдержал и снова вошел в кабинет.

– О чем же вы плачете? – спросил я, садясь против нее.

– Простите меня, – отвечала Лида, протягивая мне руку, – я оскорбила вас, я сама не знаю, что говорю… Если бы вы знали, как я страдаю… Не верьте мне, я многое вам говорила неправду.

Я вздохнул свободнее.

– Дай бог, – возразил я, – но все-таки вы держали себя неосторожно с Курдюмовым.

– Неосторожно, – повторила Лида грустным голосом, – еще надобно быть осторожней, я уж и не знаю.

– Да, следовало бы, – заметил я.

– Может быть, но что ж мне делать, если я такая глупенькая, если я так слабохарактерна, вы это и прежде мне говорили, – проговорила Лида и залилась горькими слезами.

Мне стало от души ее жаль. Будь она, кажется, во сто раз виновнее, я не в состоянии быть строгим ее судьею и буду участвовать и помогать ей, насколько во мне достанет сил и возможности.

– Что же у вас такое вышло теперь? – спросил я.