Масоны

– Для кого же архей не великое дело! – воскликнул с чувством Крапчик.

– Да, – подтвердил князь, – жаль только, что на горе человечества не отыскан еще пока жизненный эликсир!

– Нет-с, не отыскан! – повторил опять с чувством Крапчик.

– А скажите, где теперь Егор Егорыч? – переменил вдруг разговор князь, начинавший, кажется, догадываться, что Крапчик был слишком дубоват, чтобы вести с ним отвлеченную беседу.

– Он в Москве и пишет, что скоро приедет сюда! – счел за лучшее выдумать Крапчик, так как Егор Егорыч не только этого, но даже ничего не писал ему.

– Буду ждать его с нетерпением, с большим нетерпением! – проговорил князь. – Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я юнею, умнею, вхожу, так сказать, в мою прежнюю атмосферу, и мне легче становится дышать!

Крапчик, хотя прежде и слыхал от Егора Егорыча, что князь был очень благосклонен к тому, но чтобы они до такой степени были между собою близки и дружны, Петр Григорьич даже не подозревал, и потому немедленно же поспешил рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с тем и князю:

– Если уж вы, ваше сиятельство, так понимаете Егора Егорыча, то каким он должен являться для нас, провинциалов? И мы, без преувеличения, считаем его благодетелем всей нашей губернии.

– Почему же именно благодетелем? – поинтересовался князь.

– Да потому, что он, например, вызвал ревизию на нашу губернию.

– А это вы считаете благодеянием? – спросил с живостью князь.

– Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию граф Эдлерс… – хотел было Крапчик прямо приступить к изветам на сенатора и губернатора; но в это время вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в завитом парике, в черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой и приподнятой физиономии он напоминал несколько англичанина.

– Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! – сказал князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно время в Петербурге.

Петр Григорьич, как водится, исполнился благоговением к этому лицу.

– Но что же наш аккуратнейший Федор Иваныч не является? – проговорил князь, взглянув на часы.

– Я его обогнал на лестнице вашей; он тащит какую-то картину! – сказал Сергей Степаныч, едва кивнувший Крапчику головой на низкий поклон того.

Вслед за тем вошел и названный Федор Иваныч в вицмундире, с лицом румяным, свежим и, по своим летам, а равно и по скромным манерам, обнаруживавший в себе никак не выше департаментского вице-директора. В руках он действительно держал масляной работы картину в золотой раме.

– Я чуть-чуть не запоздал и вот по какой причине! – начал он с приятной улыбкой и кладя на стол перед князем картину.

– Евангелист Иоанн, как вы говорили! – сказал тот, всматриваясь своими больными глазами в картину.

– Иоанн евангелист… и что дорого: собственной работы Доминикино[60 - Доминикино, собственно Доменико Цампьери (1581—1641), – итальянский живописец и архитектор.]! – доложил с заметным торжеством Федор Иваныч.

– Но где же вы сумели достать это? – вмешался в разговор Сергей Степаныч. – Подлинный Доминикино, я думаю, очень редок!

– Нет, не редок, – скромно возразил ему Федор Иваныч, – и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, – продолжал он, обращаясь к князю, – я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.

– Но, милейший Федор Иваныч, – произнес несколько даже сконфуженный князь, – вы сами любитель, и зачем же вы лишаете себя этой картины?

– Я, ваше сиятельство, начинаю собирать только русских художников! – объяснил Федор Иваныч.

– Русских художников! – воскликнул Сергей Степаныч. – Но где же они?.. По-моему, русских художников еще нет.

– Нет-с, есть! – произнес опять с приятной улыбкой Федор Иваныч.

– Но что же вы, однако, имеете из их произведений? – допытывался Сергей Степаныч.

– Мало, конечно, – отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя. – Есть у меня очень хорошая картина: «Петербург в лунную ночь» – Воробьева[61 - Воробьев Максим Никифорович (1787—1855) – русский художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном Крестителем» – Боровиковского[62 - Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) – русский портретист.]…

– Но разве это православная божья матерь? – перебил его Сергей Степаныч. – У нас она никогда не рисуется с Иоанном Крестителем; это мадонна!

– Мало, что мадонна, но даже копия, написанная с мадонны Корреджио[63 - Корреджио – Корреджо, настоящее имя – Антонио Аллегри (около 1489 или 1494—1534) – итальянский живописец.], и я разумею не русскую собственно школу, а только говорю, что желал бы иметь у себя исключительно художников русских по происхождению своему и по воспитанию.

– А, то другое дело! – сказал с важностью Сергей Степаныч. – Даровитые художники у нас есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю, и будут ли они!

– Даровитых много, – подтвердил и князь, – что, как мне известно, чрезвычайно радует государя!.. Но, однако, постойте, Федор Иваныч, – продолжал он, потерев свой лоб под зонтиком, – чем же я вас возблагодарю за ваш подарок?

Федор Иваныч зарумянился при этом еще более.

– Одним бы сокровищем вы больше всего меня осчастливили, – сказал он, поникая головой, – если бы позволили списать портрет с себя для моей маленькой галереи.

– Готов… когда хотите… во всякое время!.. – говорил князь. – Только какому же художнику поручить это?

– Брюллову[64 - Брюллов Карл Павлович (1799—1852) – русский художник.], полагаю! – отвечал Федор Иваныч.

– Непременно ему! – подхватил Сергей Степаныч. – Кто же может, как не Брюллов, передать вполне тонкие черты князя и выражение его внутренней жизни?

– Попросите его! – отнесся князь к Федору Иванычу.

– Непременно, завтра же! – поспешно проговорил тот. – Одно несчастье, что Карл Павлыч ведет чересчур артистическую жизнь… Притом так занят разными заказами и еще более того замыслами и планами о новых своих трудах, что я не знаю, когда он возьмется это сделать!

– Это бог с ним, – отозвался князь, – пусть он и позамедлит; не нынешний год, так в будущем, а то и в последующем!..

– La table est servie![65 - Кушать подано! (франц.).] – раздался голос вошедшего метрдотеля, очень жирного и в ливрее.

Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, – думал он, – и за столом будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича:

– Господин Крапчик очень хороший знакомый Егора Егорыча Марфина!

– Даже имею смелость сказать, что друг его! – пробурчал себе под нос Петр Григорьич.

– А! – произнес на это бывший гроссмейстер.

– Их губернию ревизует сенатор граф Эдлерс; вам, может быть, это известно? – продолжал князь.

Сергей Степаныч наклонением головы выразил, что ему известно это, и затем спросил Крапчика:

– И как же у вас действует граф?

Петр Григорьич вначале было затруднился, как ему отвечать: очень уж поражал его своим гордым видом бывший гроссмейстер.

– Говорите совершенно откровенно! – поддержал его князь и тут же присовокупил Сергею Степанычу: – Егор Егорыч в письме своем просит меня верить господину Крапчику, как бы мы верили ему самому!