Мещане

– Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! – повторяла она неоднократно.

Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло.

– Ну что, здоров ли ты? – говорила старушка, ласково-ласково смотря на него.

– Здоров! – отвечал Бегушев.

– Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец – смотри, какой молодец!.. Чудо что такое!

Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности… О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала.

– Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? – спросил ее Бегушев.

Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела.

– Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя.

– Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину.

– Ах, помню я ее, – сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. – У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, – объяснила она, наконец.

– Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! – разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица.

– Вот за это merci, grand merci![58 - спасибо, большое спасибо! (франц.).] – произнесла старушка. – Но это еще не все, – продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, – со мной также и мои болонки… их целый десяток… прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить!

– Чем они могут меня беспокоить, – вели только их держать на твоей половине!

– Конечно, на моей, – подхватила Аделаида Ивановна, – куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее… она всеобщая любимица… я ее потому Парту и прозвала… comprenes vous?[59 - вы понимаете? (франц.).] Всюду и везде…

Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.

– А Натали-то, Натали! – говорила она, грустно покачивая головой. – Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая… у меня до сих пор сохранился ее портрет. – Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. – Если ты так добр, – продолжала она далее, – что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! – Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. – И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль… Не знаю, одобришь ли ты ее!.. – рассуждала она. – Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!..

Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: «Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!»

– Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! – возразил ей Бегушев.

– О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir[60 - чувство чести (франц.).] очень силен; кроме того, тебя побоятся… Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!

И старушка засмеялась стыдливым смехом.

На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.

В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать – в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, – он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!

В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две – три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! «К Домне Осиповне, – чего же лучше!» – пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась.

– Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! – говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя.

Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным.

– Послушайте, – начала Домна Осиповна, – мне Янсутский писал, – не знаю даже, верить ли тому, – что будто бы Лиза скрылась от Тюменева?

Граф понял, что ему приличнее быть печальным.

– Да-с! – ответил он и вздохнул.

– И полюбила другого?

– Другого!

– Кого?

– Одного мальчишку… не имеющего даже места.

– Сумасшедшая! – произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна.

– Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! – сказал на это граф. – Я столько последнее время перестрадал…

– В одном отношении она, по-моему, права, – перебила его Домна Осиповна, – что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем!

– О будущем Лиза никогда не думала, – подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. – Но ваше как здоровье? – спросил он Домну Осиповну.

– Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались.

– С кем?

– Семейные! – Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: – Зачем вы в Москву приехали и где живете?

Граф грустно улыбнулся.

– Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга.

– У Бегушева?.. – повторила Домна Осиповна не без любопытства.

– У него!.. Его благодеяниями существую… Это такой благородный и добрейший человек!

На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу.

– Что он человек благородный, – это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю!

– И добрый!.. Его надобно хорошо узнать!

– Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, – возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: – Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел!

– То и другое есть!.. Страшно хандрит… невероятно.

Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.